Фото: Никеричев Андрей/АГН «Москва»
Сталкиваясь с сообщениями, говорящими о изъятии из учебных библиотек и программ произведений классической литературы, мы должны рассмотреть этот факт в более широком контексте: а каковы цели литературных программ в рамках образовательных моделей (и здесь, конечно, средние надлежит рассматривать отдельно от высших) и чего можно добиться с их помощью? А это – серия вопросов довольно сложных, к которым наблюдались самые разные подходы. Я рассмотрю этот вопрос с двумя оговорками: во-первых, на нашей почве (западная многообразна, и трудно сказать, что, где и при каких условиях там может произойти), во-вторых – в идеальном контексте многообразной школы (для ныне существующей однообразной качество подбора произведений для изучения большой роли уже не играет).
Вопрос о библиотеках мы можем оставить без рассмотрения: количество копий (как бумажных, так и электронных) таково, что за судьбу классики и за возможность найти её кому нужно можно не волноваться. По крайней мере, в обозримой перспективе.
Итак, обратимся к литературным программам. Они соблазнительны для образовательного планировщика ненамного меньше, чем исторические. Здесь и повоспитывать хочется, включить какую-нибудь книжку о пионере-герое, уложившем двадцать восемь фашистов деревянной русской ложкой; и единство нации сформировать (планировщику кажется, что на патриотической же основе, но общий язык оказывается на уровне выражений «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!», где трудно усмотреть патриотическое содержание). Есть и эрудиционная задача, как в истории, старшим кажется, что молодым нужно знать определённое количество культурных фактов. Не будем говорить о задачах интеллектуального и – уже – научного развития, это совсем не имеет отношения к нашей нынешней теме. Но тут при сравнении нам бросается в глаза, что у изящной словесности есть одна категория, которой у истории нет (или по крайней мере она представлена как второстепенная). Речь идет о категории вкуса. И вкус в литературе гораздо важнее идеологии.
Вкус – категория сложная. Современность полагает, что спорить о вкусах бесполезно. Это соответствует демократической структуре общества, где идеологически понятие иерархии опрокинуто. Но в течение тысячелетий человечество жило с другими воззрениями, и трудно представить себе, чтобы в окружении Ариосто обсуждали такие культурные продукты, как, скажем, верлибры Елены Фанайловой. Идеология была не самым важным критерием.
Потому с тех пор, как появилась научная история литературы (а это произошло довольно поздно, еще «Лицей» Лагарпа ни о чем подобном не подозревает), школьные литературные программы выстраиваются в противоборстве двух тенденций: с одной стороны, дать представление о литературном процессе, с другой – включить в них произведения, которые вкус нации единогласно или в подавляющем большинстве признаёт образцовыми. Это уже плохо и много. И совсем плохо, когда вмешивается идеологическая составляющая.
Таким образом, задачей благонамеренных людей должно быть всемерное сокращение литературных программ и недопущение в них лишнего. Тем более что на этом поприще подвизается много злонамеренных и невежественных элементов, пытающихся навязать невинным детям кумиров своего дурного вкуса. Если мы посмотрим предложения В. Ю. Троицкого, профессора ИМЛИ и председателя комиссии по преподаванию русского языка и литературы в школе, члена комиссии РАН по образованию, сформулированные в книге «Судьбы русской школы» (М., 2010), то нам станет понятно, что старец ради своих Чернышевских и Никитиных хочет изгнать из училищ все остальные предметы. Известная г-жа Яровая ярилась, что школьники не читают произведений о Великой Отечественной войне. У меня в своё время стоял на дачных полках (т. е. в месте ссылки, куда книги попадают перед тем, как я принимаю окончательное решение их выбросить) двенадцатитомник с представительной подборкой такой литературы. Я его почитывал в минуты отдохновения от серьёзной интеллектуальной работы и заявляю с полной определённостью: мало что оттуда в принципе заслуживает быть прочитанным, а такого, чтобы это читать было необходимо, там нет вовсе. Так что общественности следует подвергать людей этого сорта обструкции и сопротивляться введению в школьные литературные программы их неуместных хотелок.
Фото: Авилов Александр/АГН «Москва»Толстой с большими оговорками
А теперь переоденемся в белоснежные одежды «снежинок». Понятно, что целились они в этику, а попали в эстетику. Но это для нас сейчас не так важно. Я обращусь к собственным воспоминаниям и изложу вкратце план нехилого погромчика, который хотел бы устроить в школьной программе словесности. Думаю, у каждого настоящего и бывшего ученика есть такой план.
Третий год от конца (я учился по десятиклассной программе) был безупречен. Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь… Каждый из них много говорит и человеку вообще, и соответствующему возрасту в частности. Здесь ничего менять (по крайней мере, для такого читателя, как я) не было нужно. Но на следующий год… Я готов признать образцовым писателем Тургенева (правда, предпочел бы «Дворянское гнездо», а не «Отцов и детей»), но дальше… Если брать поэзию, то и лирические стихи Некрасова несколько отдают сивухой, а уж несчастная поэма «Кому на Руси жить хорошо»… Чернышевский самим фактом своего наличия в программе неопровержимо доказывает, что для её составителей эстетический критерий значения не имел. Критику не рассматриваем, до неё руки не доходили (как и в восьмом классе не дошли они до Белинского), но остаются две очень крупных фигуры – Толстой и Достоевский. Что делать с ними в моей личной читательской биографии?
Я неравнодушен к русской национальной славе и очень рад тому факту, что иностранцы обоих высоко ценят. Но, признавая их величие, как читатель я нуждался и нуждаюсь в них с очень большими оговорками. О Толстом Иннокентий Анненский проницательно сказал, что у него есть страницы, которые дурманят нас иллюзией господства над жизнью. Таких гениальных страниц, по моему представлению, в романе несколько десятков. Но сам он очень велик и по соотношению «цена-качество»… Гениальна партия Андрея Болконского, чистая идеология, да к тому же шитая белыми нитками, – партия Платона Каратаева. Эти двадцать страниц – проза такого уровня, что, скорее всего, сейчас с высоты своих знаний и ощущений я всё-таки счел бы этот роман стоящим прочтения. Но уже «Анну Каренину» я одолеть не смог, в начале второго тома меня раздражило слишком затянутое предисловие, а о «Воскресении» я слышал такие отзывы, что и не раскрывал.
С Достоевским было совершенно иначе. Я отношусь к нему с большим почтением как к философу, но не люблю его стиль. В своё время я много прочел его романов, но в памяти подробностей не осталось. «Преступление и наказание» – роман очень удачный именно со школьной точки зрения, здесь выбор попал в точку. Я сохранил бы его в программе – не для себя, а для народа, как «Войну и мир» – не для народа, а для себя. Но оба автора – подчеркиваю, в моих глазах, – остаются в программе с большими оговорками.
Что же дальше? Дальше царит произвол субъективного вкуса. Я очень чувствительная снежинка, есть вещи, которые раздражают меня вплоть до невозможности владеть собой. Например, стихи с неточными рифмами или вообще без рифм. Потому я не только бы выбросил из программы или запретил в неё включать всё громадное количество литературных произведений, написанных после нашей классической эпохи, но и для науки ввёл бы запрет на исследование слишком близкого по времени материала. Там много достойного, разумеется. Но до Гумилева, Блока и Георгия Иванова те, кому все это нужно, спокойно доберутся и самостоятельно, а большинство проживет и без них (что происходит и сейчас независимо от школьных программ). После Толстого я не вижу в русской литературе ни одного произведения, для которого школьное изучение представлялось бы мне необходимым (повторяю, это не эстетическая оценка, а её комбинация с педагогическими соображениями – в том числе и соображениями того рода, что я не хочу дискредитировать хрупкие цветы поэтического гения включением в число обязательных к знакомству – все знают о наличии такого эффекта).
Фото: Зыков Кирилл/АГН «Москва»Запереть в шкафу и потерять ключ
Каким же образом формировались программы словесности в старой школе? О, это была боевая площадка, где непрестанно скрещивались копья. Нельзя упускать из вида, что в принципе программа отечественной словесности может быть частью школьного образования только тогда, когда эта словесность в глазах публики достаточно созрела, обрела самостоятельную ценность. До того приходится читать древних авторов в оригинале. Но к началу – к рубежу первой четверти XIX века – мы получили такую словесность и получили её историю. Можно было начинать работать. Слава Богу, довольно долго на страже наших гимназических литературных программ стояли прекрасные специалисты, которые понимали, что русская словесность после Гоголя не представляет собой годного к использованию педагогического блюда. Интересно аргументировал эту точку зрения многократно мною цитированный Ф. Ф. Зелинский, который, увидев как-то любопытную программу лекционного курса по современной литературе, пришёл к выводу, что сам он его с удовольствием бы прослушал, но ни за что не позволил бы это сделать сыну. Это была не единственная его мысль в данном ключе. Он высказывался за то, чтобы родители оставили за собой хотя бы этот путь влияния на подрастающую молодежь – руководство её чтением… Писал и о том, что к концу гоголевского периода цикл художественного развития завершился, а дальше пошла политика. Но прогрессивная общественность была непреклонна: она непременно хотела траты драгоценного школьного времени на то, что молодые люди прочли бы и так. И в двадцатом веке плотина рухнула, более современные и просто современные опусы хлынули в школу. Отметим здесь же, что и В. В. Розанов был противником такого подхода. Он советовал дать детям Пушкина, а современных авторов запереть в шкафу и потерять ключ.
Читатель, привыкший к моим статьям и знающий их лейтмотив – многообразие подходов, имеет полное право спросить меня: насколько многообразие программ полезно и допустимо именно в этой области? Здесь нужно подчеркнуть: программа по отечественному языку и словесности не является главным предметом гимназического курса. В реальных училищах и кадетских корпусах (если мы будем воображать себе какую-нибудь перспективную образовательную модель, на это место можно подставить любые другие названия) это не так, и перед такими школами неизбежно встанет во весь рост вопрос, чем будут накачивать интеллектуальные мышцы учеников и – соответственно – какую роль в этом отношении будет играть отечественная литература, но сейчас нас не занимает этот вопрос.
Меньше энергии
Снимем белые одежды снежинки, вернемся к исходному пункту. Новизна постановки вопроса заключается в том, что идеологически обоснованными лейблами «не читай!» снабжаются наиболее ценные с эстетической и интеллектуальной точки зрения книги.
Переживать ли нам по этому поводу? Думаю, не стоит. Если мы – как положено в цивилизованных странах – делим образование на среднее и высшее начальное, то никто не мешает нам удержать по крайней мере для первого элемент насилия, необходимый в педагогике, и ориентировать программу словесности на традицию и эстетические ценности, сказав «прощайте!» идеологическим соображениям. Для молодежи, чувствительной к идеологии и не способной переносить нечто, не соответствующее её воззрениям, остаётся путь высшего начального образования, где доля применяемого насилия будет стремиться к нулю или во всяком случае чувствительно меньше, чем в серьёзной школе. При этом литературная программа средней школы во всех её типах может быть унифицирована, и это даже и наилучший вариант: таким образом возможность миграции из одного типа школы в другой повысится. По этому пути шла императорская школа в начале XX века; в общем и целом то, что с нею тогда происходило, мне не нравится (сближение типов гимназии и реального училища привело к тому, что в рамках гимназического курса был лишь один предмет, который не изучался реалистами, а именно латинский язык); но что касается словесности, в сложившихся условиях это была здравая мысль. Соответственно литературную программу народной школы можно будет сделать максимально гибкой и вариативной с позволением избегать и уклоняться от любых неприятных последствий чтения – хотя бы даже такого, как необходимость напрягать мозги.
Не следует бояться культурных последствий от того, что снежинкам будут даны такие права. Эти культурные последствия уже наступили и, собственно, никуда не исчезали. Поклонников Стивена Кинга и Дарьи Донцовой в стране и без того гораздо больше, чем поклонников Пушкина и Грибоедова, настолько же больше сравнительно с не читающими их, как и в эпоху самих Пушкина и Грибоедова с ее большой долей безграмотного населения; молодёжь, способная их читать с удовольствием и с пользой для себя, способна (даже если наша образовательная система никак не будет этому помогать) и обнаружить их. Конечно, с оговорками и с необходимостью помощи (для создания языка, на котором общались прогрессивные подростки моего поколения, была очень важна роль Козьмы Пруткова, а сейчас молодёжь в массе не имеет о нем представления; и это очень жаль, потому что для некоторых истин здравого смысла, и этических, и эстетических, это превосходный проводник, в высшей степени приноровленный для нужд и потребностей прогрессивного подростка).
И повторю свой главный совет: самое важное, чего общественность должна добиваться от образовательных властей, – чтобы программы не замусоривались, то есть банальным образом не росли; если уж нашей школе суждено остаться однообразной и продолжать воспитывать в подрастающих поколениях ненависть к изящной словесности, пусть она делает это с меньшим размахом и энергией.
