В одном из закоулков социальных сетей произошло обсуждение цитаты из статьи А.И. Любжина, филолога-классика и специалиста по истории российского образования, изначально опубликованной в «Столе». Обсуждение было взрывное, переполненное самыми резкими оскорблениями, что, в общем, обычно: так многие реагируют на тексты Любжина. Он филолог-классик, он барин, всех нас считает холопами, он нас не уважает, убить его, изгнать, это нестерпимо.
Это совсем не первый случай, и я за все эти годы, встречая такую реакцию на тексты Любжина, совершенно не мог понять, чем же он умудряется так раздражать людей и заставлять себя ненавидеть. Ну ведь в самом деле многое, им сказанное, – просто голос здравого смысла. Он подчёркивает, что выговаривает всего лишь свою точку зрения, никогда не претендуя на роль лидера мнений. Отчего такая ненависть? При том что многие люди пишут прямо омерзительные вещи, реакция на них – либо никакая, либо одобрительная. И неизменно ему говорят про его желание иметь холопов. Он никогда не высказывал ничего подобного, и каждый раз возникает (откуда?) такое обвинение. Представьте: человек пишет о русском образовании, о его устройстве – а ему говорят: холопов ищешь? Нет уж, не дождёшься. Почему ни с того ни с сего заговаривают о холопах?
И вот в этот очередной раз я наконец смог сформулировать гипотезу, чем же столь нелюбезен народу Любжин. Забегая вперёд, скажу: мой вывод в том, что дело не в свойствах Любжина, тут работает один социальный рефлекс, «комплекс», который можно обнаружить в России. Пусть этот частный случай неадекватной реакции на тексты послужит проводником в мир подсознания нашей культуры.
Чтобы проникнуть в мир подсознания культуры, нужен особенный материал. На поверхности обсуждают совсем иные вопросы: как же так случилось, существует ли коллективная вина, в самом ли деле под угрозой Русский мир и кто к этой угрожающей позиции привёл своими действиями… Это на поверхности. А чтобы войти в мир подсознания культуры, нужны фрейдовские методы, и самоотчётами о снах культуры может послужить жанровая литература: фэнтези, любовные романы, детективы и боевики, попаданцы и бояръ-анимэ.
Жанровая литература современности – замечательный материал для понимания того, как устроены сейчас люди. Ни в одной анкете и ни в одном опросе так не разденутся, как это делают авторы беллетристики. И вот в романах о попаданцах можно видеть: когда автор рассказывает о «феодальном» обществе (магическом или ином – не важно), об обществе с сословным неравенством, у него проявляется некий глубоко затверженный стереотип. Стоит произнести слово-триггер «дворянин», указать на «элиту», на высшее сословие – и триггер срабатывает, заставляя самых разных авторов реагировать удивительно одинаково. Что это за комплекс, который наблюдается в России (можно бы предположить, что «у всех», но есть некие соображения, согласно которым я думаю, что это довольно специфическое свойство русского культурного пространства, которое, впрочем, шире границ России)?
Вслед за указанием на элитность некоего персонажа, его дворянство, следует такой ряд неумолимых ассоциаций: это высокомерный, зазнаистый мерзавец. Он использует свою элитность, чтобы насиловать жён и дочерей честных людей. Он требует от всех нижестоящих унизительных приветствий, хлещет их кнутом по лицу и готов убить за малейшее проявление чувства собственного достоинства, независимости. Иначе говоря: любая элитность считывается «подсознанием» в современной русской культуре как элитность властная, имеющая дело с отношениями «начальник – подчинённый», «барин – холоп», с унижением и оскорблением, с насилием. Причём никак иначе она не считывается. Принадлежность к дворянству, культурной элите и пр. не вызывает ассоциаций с большой трудоспособностью, знаниями, полезностью и пр. Только властные изуродованные отношения – и тут же унижение, подчинение, вплоть до сексуальных ассоциаций, вслед за триггером «дворянство» идут пытки, унижения и издевательства. Ассоциации с трусостью и использованием властного аппарата для подчинения «простых людей». Иначе элитность не читается. Это с удивительной регулярностью проговаривается множеством авторов – совершенно без нужды. Они могут излагать теорию иного рода, могут не соглашаться с таким клише, но конкретный «дворянин», встреченный их персонажем на дороге ,– вот такой вот мерзавец.
Акварель П. Соколова «Потрава помещиком хлеба на крестьянском поле. Крестьяне расправляются с помещиком». Фото: общественное достояниеДальнейшее просто. Алексей Игоревич Любжин с очевидностью прочитывается как человек, принадлежащий к культурной элите и это сознающий. Элитарность (культурная) вследствие «подсознательной ошибки» прочитывается как претензия на власть, на барство. И люди возмущаются: как же так, он же не властный человек, он же не начальник, отчего же он ведёт себя как начальник! Да он шут, он смешон, он хочет быть барином, нас считать холопами, а сам не начальник! Ату его!
И множество людей ничего не могут с собой поделать: то, что Любжин знает латынь и пишет по правилам старой орфографии, вынуждает их фантазировать о том, будто бы он видит их как своих холопов, и у них включается комплекс бунтующего «простого человека из народа». Это не свойство Любжина и не особенность филологов-классиков. Это зашитый в современной русской культуре способ реакции на проявление культурного неравенства. Демонстрируемая элитарность культуры понимается как претензия унизить окружающих, запороть их кнутом и поработить. Иных вариантов этот комплекс «унижающего начальника» не предусматривает.
Далее было бы интересно рассмотреть сложную границу элитных знаний. Это ведь не случайно, что знание английского (да хоть и китайского) языка не вызывает таких эмоций и не является триггером для срабатывания комплексов. Программисты не вызывают того, что вызывает простая латынь. Почему? Там в самом деле сложная граница, запросто её не опишешь. Это никем не исследованная граница знаний, которые «можно» иметь, не будучи ненавидимым, и знаний, которые считываются как претензия на элитарность и – значит – полагание всех холопами. (На официальном уровне всё демократично, все знания полагаются «равными», но на деле есть знания, которые вызывают презрение, и есть те, которые заставляют корчиться в припадке бунта от униженности. Например, знание этикета.)
Эту сложную линию границы «допустимых знаний» надо описывать отдельно, я скажу тут только одно её очень важное свойство – это бесполезные знания, которыми можно гордиться. То есть английский и программирование – это полезно, это для дохода, тут мы в господ-и-холопов не играем, а вот латынь и старая русская орфография – это неизвестно зачем, значит, они выделываются, значит, хотят, чтобы мы были холопами и дочерей наших насиловать, ироды, филологи-классики. Оговорка про гордость тоже не лишняя. Вертеть из проволоки куколок или играть в танки – это, может, и бесполезно, но ничаво, это можно. А вот всякие претендующие на высокую культуру сложности – нет. Ятем пользуются, затруднения доставляют, а какое у них право мешать свободному чтению не знающего ятей? Никакого! Вот я и говорю – кровопийцы. То есть существует чувство высокой культуры: одни знания не подозреваются в высококультурности, другие как раз подозрительны, и обладающие ими должны старательно подчёркивать, что они простые парни и такие же хамы, как все.
Я подозреваю, что этот комплекс – считывать культурную границу как властную и притом именно унижающую человеческое достоинство – лежит очень близко к другой крайне важной черте, распространённой в той же культуре: прочитывать сексуальные отношения как унижающие, насильственные, женскую роль в сексе – как согласие на унижение человеческого достоинства. Согласно этому комплексу, секс есть властное унижающее насилие одного человека над другим. И секс, и культурные достижения прочитываются как попытка занять доминирующую позицию в унизительной сексуальной игре в насилие-и-подчинение.
Этот комплекс – восприятие секса как насилия – непрерывно подпитывается матерной речью, имеет важные следствия в самых разных областях. Разумеется – как любой такой комплекс – он принимается всеми сторонами, то есть множество женщин также поддерживают восприятие секса как унижающего насилия, как и множество мужчин, полагающих в этом основу своей мужественности. И этот комплекс придаёт специфическую окраску отношениям власти: спутанность влияет на обе спутанные стороны, невозможно вычленить «чистые» властные отношения, имеющий административную власть вступает с подчинённым в отношения, окрашенные такой специфической сексуальностью. Из-за этого собственно властные отношения искажаются.
Можно ещё напомнить (очень кратко, только указать – разворачивать это было бы громоздко) важную черту в описании «духовных миров», которую можно видеть в современной фантастике. Высшие светлые силы неизменно подозреваются в преступном лицемерии и зазнайстве, всякий независимый честный и простой герой начинает баловаться с тёмными силами, светлые же силы используют мерзкую инквизицию, которая решает духовные вопросы властным принуждением – и честный простой герой становится тёмным магом, причём выясняется, что злыми тёмных считать неправильно, это клевета, они тёплые и пушистые, просто тёмненькие. Оказывается, что тёмные силы очень даже хороши, справедливы, честны и нужны для баланса, а вот светлые – невыносимые зазнайки, холодные презрительные мерзавцы, и они и есть главное зло, прячущееся за слепящим сиянием.
Это три фигуры из одного танца:
1) спутанность культурного превосходства и властного унижающего подчинения, понимание культурной границы как властного рубежа;
2) спутанность секса с насилием, женской позиции в сексе с униженностью;
3) спутанность светлых духовных сил с лицемерно скрывающимся злом.
Эти три фигуры довольно легко различить в современной русской культуре, они в самом деле проявляются с некоторой навязчивостью. Правильное течение мысли «само собой» сбивается – и очень интересно: что же это за подстава, как именно подвывихивают ногу, чтобы споткнулась мысль. Ведь это именно насильственное действие: видно, что у человека идёт некое движение мысли, но невольно заплетается – не удаётся этому человеку мыслить отношения в культуре без примешивания власти, сексуальные отношения без насилия, а свет – как искреннюю позицию, не скрывающую за сиянием жёстокость, холод и манипуляцию.
Я бы обратил внимание, что все эти три спотыкающиеся фигуры возникают в общении. Это не то, что живёт в одном человеке, это всегда возникает в отношениях между людьми. Это кусок подсознания культуры русского языка, воздействующий на всю социальную жизнь. Описанный «зловещий танец» касается особенностей социальной жизни в рамках определённой культуры, и мне кажется, что любые попытки наладить социальную жизнь обречены на решение этой задачи: что же это за подмены, откуда эта спутанность и что с ней делать?
