Фото: Сандурская Софья / АГН "Москва"
В речи В.В. Путина от 30 сентября раз за разом всплывал концепт деколонизации. Очевидно, что спичрайтеры президента стремились показать свою осведомлённость в тенденциях левой теории последних десятилетий, в рамках которой давно и настойчиво говорится о необходимости деколонизации всего, чего только возможно: государств, культуры, пола, мысли, в конце концов.
При этом саму речь Путина успели окрестить манифестом «нового правого консерватизма». Это странное внутреннее несоответствие наводит на давно пестуемую в политической публицистике мысль: понятия «правого» и «левого» безнадёжно устарели, они не могут описать всей сложности современного – вернее, нарождающегося – политического ландшафта. В этой связи я решился на отчаянный эксперимент: а что будет, если попытаться осуществить консервативный поворот в таком насквозь лево-деколонизационном учении, как феминизм?
Разумеется, решился я на этот эксперимент не только из одного теоретического интереса, что в наши неспокойные времена было бы совсем уж неприлично. Для начала, как водится, байка.
Я сижу в одном чате для молодых родителей, и вот недавно там всплыла следующая история. Девушка пришла к гинекологу с подозрением на беременность. Гинеколог была женщиной, что в конкретном случае немаловажно. Между врачом и пациенткой состоялся такой разговор: «Когда начали вести половую жизнь?» «В 25 лет». «А сейчас полных лет сколько?» «25 лет». «Что ж, – вздохнула гинеколог. – Могу только посочувствовать».
Когда я эту историю прочёл, тут же схватился за голову и чуть ли не стал драть на себе волосы, вопия: «О времена, о нравы!». Чуть подуспокоившись, задумался: странное дело, почему феминизм никогда не говорит о подобном, о такого рода случаях, по сути, самой банальной бытовой мизогинии? Почему не защищает девушек, которые осмысленно ведут целомудренную жизнь? Почему феминизм ассоциируется с сексуальной свободой, а не со свободой личности, которая – Боже мой! – может иметь и вполне консервативные, даже патриархальные проявления? Почему, когда женщина осознанно утверждает, что хочет семью и детей и что считает это единственно правильным выбором для всякой женщины, феминистка обязательно возразит, что её мозги загажены патриархатом и её сознание нуждается в срочной деколонизации? Уж не та ли это самая скрытая мизогиния? Не агрессивная «токсичность» в духе вечного родительского: мама (феминистки бы сказали: «сестра») старше, мама знает, как лучше? И не становятся ли в таком случае современные прогрессивные феминистки теми, против кого некогда боролись их предшественницы? Колонизаторами не только тела, но и сознания?
Теория пола и практика борьбы
Бегло обратимся к теории. Насколько хватает моих слабых познаний в этой безусловно важной области гуманитарного знания, существуют определённые противоречия между феминизмом второй и третьей волны. Олдовые феминистки шестидесятых говорят, что женщины должны заниматься проблемами самих женщин, как то: фактическое неравенство в семейных и трудовых отношениях, харассмент, репродуктивные права. Новые феминистки парируют, что женщины как наиболее передовая группа борьбы за эмансипацию (этакий нео-пролетариат) должны выступать за свободу вообще всех угнетённых, не только женщин, как то: темнокожие, мигранты, люди нетрадиционной ориентации и, конечно же, трансгендеры. Чтобы обосновать этот тезис, феминистки третьей волны размывают само понятие женщины. Вернее, женщина для них становится символом того, что требует преодоления: слабое, зависимое, пассивное.
Здесь нам необходимо сделать важную оговорку. Отношение классической философской традиции к проблеме пола можно свести к простенькой, но достаточно фундаментальной дихотомии: мужское – это активное, «вертикальное», дающее, причиняющее; женское – это пассивное, «горизонтальное», принимающее, страдающее. Подобное рассмотрение пары «женское – мужское» закладывает ещё Платон в своём мифе об андрогинах, «Пол мужской искони происходит от Солнца, женский – от Земли». В обычном для себя религиозно-поэтическом стиле ту же дихотомию выражает и Бердяев: «Душа мира – земля – женственна по отношению к Логосу – светоносному Мужу – и жаждет соединения с Логосом, принятия Его внутрь себя. Земля-невеста ждёт Жениха своего Христа. Природа ждёт царя своего Человека. В миропорядке мужское и есть по преимуществу антропологическое, человеческое начало, женское – начало природное, космическое». Обратите внимание на это отождествление мужского и человеческого (хочется сказать – слишком человеческого), которое осуществляет Бердяев. Мы к этому ещё вернёмся.
Картина "Адам и Ева" Питера Пауля Рубенса. Фото: Museo del PradoИтак, имея в виду упомянутую выше схему, что происходит, когда мы наблюдаем победу феминизма? Свято место пусто не бывает. Как указывает апологет православного феминизма Татьяна Горичева, «борясь с идеологиями и морализмом справа, с остатками патриархального высокомерия, феминистки приходят к морализму слева – к смешной демагогии, к примитивно-магическому способу мыслить, к поиску врага и козла отпущения».
Феминизм третьей волны стремится к построению общества тотального равноправия, но для этого оно сводит всякое биологическое и, скажем смелее, онтологическое различие к нулю; не остаётся ни женщин, ни мужчин, остаются одни лишь субъекты, произвольно меняющие свою идентичность и следом своё бытие. Как пишет Горичева, «тело редуцируется до суммы случайно сформулированных признаков, сводится к чистой форме, лишённой всякой экзистенциальности, всякой историчности. Тело функционирует, а не живёт».
Но функции необходимо то, к чему она относится, так же как и воле субъекта необходимо иметь объект своего приложения. Иначе субъект оказывается в положении безволия, то бишь вновь потенциального угнетения. Конечно, здесь самым очевидным кандидатом на объект приложения воли становятся белые мужчины. Идеологически верные мужчины оказываются носителями пассивного «женского» начала (в правых интернет-кругах их зовут специфическом словом «сойбой»), женщины – активного «мужского». Посмотрите современные голливудские фильмы, где главные роли отданы женщинам. В них никто не озаботился пересборкой самой традиционной структуры сценария, безусловно патриархальной и всем давно приевшейся. Всё гораздо проще: классическая «мужская» роль «решалы» отдана женщине, а мужчина поставлен на место т.н. «damsel in distress», «дамы в беде», которая нуждается в спасении.
Беременность как аргумент
В попытке преодоления этого порочного круга, где женщина и мужчина попросту поменялись местами, мы подходим к радикальному тезису крайнего феминизма, который, как и всё радикальное, содержит в себе зерно истины. Итак, часть радикальных феминисток утверждает, что женщины совершеннее, чем мужчины, поскольку, в отличие от последних, способны к порождению новой жизни. Так, Горичева ссылается на работы американского психоаналитика Роберта Столлера, который на основании своих наблюдений за процессами взросления мальчиков и девочек приходит к выводу, что «девочке не надо отделяться от матери, чтобы стать женщиной, тогда как для мужчин это мучительный процесс. С начала жизни девочка может воспринимать себя такой, какая она есть, в то время как мальчику необходимо затратить усилия, чтобы стать существом мужского пола... Мальчик должен бороться, чтобы высвободить себя из первоначального симбиоза, который связал его с матерью». И общий вывод, который делает Столлер: «Женственность первична, мужественность вторична».
Этот тезис, конечно, может показаться скандальным. Однако скандальность эта вполне мнимая и даже несколько лицемерная, если вспомнить, что ровно та же идея на протяжении многих веков высказывалась в отношении мужского пола. Известно, что мысль о превосходстве мужчин высказывал тот же Платон: женщины слишком привязаны к земному и материальному, и единственный образ бессмертия, который доступен им, – это деторождение; мужчины же способны обратить свой «умный» взор к космосу, к миру идей как таковому, и благодаря этому могут не заниматься рождением детей, занятием достаточно низким и посредственным, но рожать прекрасное как таковое. «И каждый, пожалуй, – заключает Платон, тем самым подводя черту под спором о женском и мужском начале, – предпочтет иметь таких детей, чем обычных, если подумает о Гомере, Гесиоде и других прекрасных поэтах, чьё потомство достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо и бессмертно».
Брат и сестра. Фото: Dave Goudreau / UnsplashИтак, мы видим, что тезисы о превосходстве того или иного пола завязаны на проблеме деторождения. Разделительная линия, таким образом, проходит по вопросу самой природы детей: что совершеннее, произвести на свет живое существо из плоти и крови, которое благодаря этой самой телесности неизбежно обратится в прах, или сотворить великое произведение искусства, сулящее своему создателю «бессмертную славу»? Здесь вообще перед нами встаёт проблема творчества, на всю неразрешимость и трагичность которой указывал тот же Бердяев, но мы попробуем пойти несколько иной тропой, а именно – тропой современной культуры.
Консервативный поворот изнутри феминизма
Интересное решение вопроса порождения предлагает режиссёр Алекс Гарленд в недавней работе «Род мужской». Гарленд проделывает тот же трюк, что и несколько лет назад сделал Джордан Пил в фильме «Прочь». Как Пил критиковал толерантность изнутри самой толерантности, так и Гарленд критикует феминизм изнутри феминизма, обнаруживая в самой структуре его дискурса классическую дихотомию «мужского и женского», при этом перевёрнутую с ног на голову.
Итак, если в патриархальной культуре утверждалось, как мы видим это в приведённой цитате Бердяева, что мужчина есть образ человека как такового, что, словами Жульена Бенда, «мужчину можно помыслить без женщины, её же помыслить без мужчины нельзя», то Гарленд заявляет прямо противоположное: женщина может без мужчины, но мужчина не может без женщины. Для усвоения этой идеи вернёмся к нашему метафизическому рассмотрению пары «женское – мужское», где женское есть пассивное и берущее, условная «земля», а мужское – активное и дающее, условное «солнце». Пассивности не нужно никакой активности для существования; напротив, активность требует пассивности, движение требует покоя, точки отсчёта. Самой же точке отсчёта совершенно безразлично, происходит ли вокруг неё движение или нет; оно уже всего достигло, в её ничтойности кроется всё, иллюстрацией чего служит известная картина Гюстава Курбе.
Тем самым пассивность обретает превосходство над активностью. Образ этой мысли дан в одной из индийских поговорок: «До тех пор, пока мужчина любит женщину, он обречён на рабство, как телёнок, который не отходит от своей матери». О том же самом рассуждает и Гарленд устами англиканского священника – одного из персонажей своего фильма. Священник произносит длинный монолог, смысл которого на первом уровне кажется достаточно прямолинейным: женщины восхитительны, мужчины отвратительны. Но по мере развития монолог идёт на большую глубину: в акте мужского насилия над женщиной кто по-настоящему является насильником, кто властвует над кем? Да, это тот самый классический аргумент патриархальных мужланов: жертвы насилия заслужили насилие именно потому, что они своим обликом вызывают желание насилия; то есть они причиняют страдание насильникам ввиду своей активной сексуальности, они буквально влекут насильников к себе, они насилуют их желание своей сексуальностью. Выходит, что женщина как объект насилия сама оказывается насильником; женщина есть целевая причина, она объект насилия, то есть его цель, но она же и его субъект, его причина.
Кадр из фильма «Род мужской». Фото: DNA FilmsВыше я писал, что женщина может существовать без мужчины, но мужчина не может без женщины. Современная генетика утверждает, что для продолжения человеческого рода вообще не нужны мужчины: женщины могут размножаться путём партеногенеза, когда яйцеклетка развивается во взрослом организме без оплодотворения. Гарленд прекрасно иллюстрирует этот тезис в последних пятнадцати минутах «Men», пересказывать которые – только их портить, призываю вас это увидеть. Если же попытаться перевести яркие визуальные образы в слова, то получится примерно следующее: мужчина не может породить ничего вне самого себя. Без женщины он обречён на дурную бесконечность собственного существования, на самопроекцию, обнаружение везде себя и только себя, буквально на самоублажение, дурное дление самости. Мужчина без женщины ограничен собой, своим существованием, которое при этом вызывает в нём жуткую фрустрацию: мужчина ощущает свою недостаточность, ограниченность, частность, условность. В этом трагедия Онана: не желая преодолеть самого себя, отказаться от себя в пользу Иного, жизни как таковой («Онан знал, что семя будет не ему»), он порешил «не доставайся же ты никому», т.е. излил своё семя на землю, за что и был умертвлён Господом.
Поэтому, согласно Гарленду и, пожалуй, Горичевой, классическую схему распределения «женского» и «мужского» можно пересмотреть следующим, на мой взгляд, вполне консервативным образом: мужчина – это повреждённая цельность, мнимая цельность, женщина – цельность подлинная, цельность длящаяся и к себе, но и к Иному, устремлённая к горизонту вечной жизни. Мужчина не может без женщины, женщина – в своей подлинной онтологии Матери, дарительницы жизни – справится и без мужчины.
