Это было где–то году в 1995-1998. Несколько братьев из нашего братства тогда по очереди ходили говорить о вере на «Двойку» – усиленную зону в центре Екатеринбурга. Ко мне подошел один из заключённых и попросил подарить ему Библию.
– Он у всех просит, у него их целая гора в тумбочке, – посмеивались мужики.
Он действительно просил подарить ему Писание и у приходивших протестантов-методистов, и у нас, православных. Говорят, что он и не читал их совсем – просто складывал как святыни в тумбочку. Я, конечно, познакомился и даже задружился с ним.
Ему было где-то сорок пять – сорок семь. Глаза все время сосредоточенные, словно он гонит по ледовому кругу свой мотоцикл. Они еще и светло-серые, эти глаза, но тёплые: лед в них только отразился, но не заледенил. Череп лысый – то есть тут, в зоне усиленного режима, все лысые, но на Колину голову смотреть жутковато. Вдоль, почти посередине, не ровно, а немного наискосок, ее перерезает от макушки до лба шрам-рубец-шов. Это после трепанации. То ли сделали ее неловко, то ли это было лучшее из возможного – кость правого полушария выше на полсантиметра, чем кость левого
Коля в прошлом мотоциклист-спидвеист. Знаете, это когда мотоциклы гоняются летом по гаревому треку, зимой – по ледяному овалу стадиона на колесах с длинными острыми железными шипами.
Они жили вдвоем с матерью в старенькой однокомнатной квартире... Мать целый день на заводе, а вечерами и по выходным, когда она дома, Колька то на тренировках, то на соревнованиях, то в гараже при мотоклубе. Там он с самых ранних лет – с двенадцати, наверное. Лучше всех разбирался в мотоциклетных железяках и обогнать его, само собой, никто не мог. Не жадный, кстати: всем помогал и в ремонте, и на соревнованиях.
В командных гонках ведь есть тонкости, как своему помочь занять место повыше. Так он сам мне рассказывал. Этим бесхитростным рассказам нельзя было не верить, он повторял их каждый раз почти слово в слово. И вообще, кажется, фантазировать он не умел, а может, разучился после своих бесчисленных аварий и операций. В молодости на ледяной дорожке он был виртуоз, сам всегда с медалями-грамотами и друзей не обижал: ему, как я уже говорил, нравилось помогать. Не знаю, хорошую это службу ему сослужило или плохую.
В команде с Колькой гонялся сын военкома, Колькин дружок и гонщик хороший, почти как Колька. Почти. До восемнадцати Серега всегда вторым был, а потом или друг Сереги, или тренер, или, по-моему, даже сам военком сказал: «Коля, если Серега будет в чемпионах, у тебя всё будет!..». Так и закрутилось. Колька стал Серегиным оруженосцем. Кто знает спидвей, тот знает секреты чемпионства. Да и в легкой атлетике есть свои секреты: как «на себе» чемпиона привезти, и в велоспорте так, и на шоссейных гонках… Там их еще называют «грегари» или «доместик» – слуга.
Обычно в заезде участвует четыре-шесть мотоциклистов. Гонщик, пришедший первым, получает три очка, второй – два, третий – одно, четвертый и далее – ноль. Задача Кольки была забыть о себе и мешать в гонках основным Серегиным конкурентам, чтобы у них чаще в графе результатов заездов было «один» либо «ноль». Тактических хитростей тут много, последняя мера – таран, когда ты на вираже своим «конем» выбиваешь его за круг, в мешки.
– Опасно?
– Д-да.
– А еще и нечестно?
– П-почему? Ну, н-наверное.
– Подло?
– Ну, н-нет. Все знают, з-зачем приехали.
Так и прошла основная Колькина спортивная карьера. Без пьедесталов, званий и медалей. Трижды разбивался всерьез, до реанимации. Зато жили они с матерью в трехкомнатной квартире на главной улице райцентра и машина была у Кольки – «Волга». Неплохо для восьмидесятых годов в уральской глубинке. На машине, правда, особенно некуда ему было ездить, он все в клубе: тренировки, соревнования... Но не продавал, деньги водились, а форс хотелось поддерживать.
Серега-то стал матерым чемпионом, уехал уже жить в Москву, когда Колька остался инвалидом при клубе – как помощник тренера передавать свое мастерство начинающим. Как осень-весна, смена погоды, в колькиной голове боль такая – до жжения, словно кипятят в ней что-то.
– До этого я н-н-ни капли, а т-тут стал как лекарство. А оно боль-то не убирает, но п-помогает, когда ты себя п-поз-забыл.
Посадила его мать из жалости, когда он стал спиваться и уже ничего не помогало. Дикая, конечно, идея. Думала, за годик, может, просохнет. Не знала, как остановить. Написала, что угрожает ей убийством. Может, и правда спьяну такое брякнул: «Отвяжись, убью». Он не помнил, конечно.
Военком, пенсионер уже, когда узнал, рассвирепел, приехал, орал на мать, но дело было не остановить. Но военком для городка – чин важный, поехал, договорился с судьей и еще кем-то, чтоб недалеко Коля сидел и недолго.
– А н-на мать я в обиде, н-не п-пишу ей, писем ее не б-беру и на свиданку не пошел. А приду – уб-б-бью и это... – говорил он быстро, но на согласных спотыкался иногда так, что терял мысль. Я смотрел ему в глаза, Коля привычно сосредоточенно гнал по кругу мимо меня.
– А как я с ней дальше буду.
– Не говори так. Даже думать так грех большой.
– З-з-зачем она меня посадила? Я её никогда плохо не называл даже. И т-тогда не м-мог.
– Наверное, она не придумала, как остановить тебя по-другому. Хотела, как лучше... – неуверенно пробормотал я.
– Сюд-д-да л-лучше?! Тут ад. Лучше бы я дома сдох пьяный. П-п-почему говорить грех? Бог обидеться может? Я тогда с ней не буду больше говорить д-д-до конца жизни. Т-тоже плохо?
– Не знаю.
Это было в 1997-м, вскоре он освободился, и этот разговор оказался нашим последним. Мне кажется, ему впервые себя было жалко тогда. И хотя жалость к себе не лучшее качество, я подумал, что Коле это на пользу. Самозабвение, не знающее никакой жалости, – только вид амнезии.
