В самых недрах русского характера Бердяев видел «вечно-бабье, не вечно женственное, а вечно-бабье». «Розанов – гениальная русская баба, мистическая баба. И это бабье чувствуется и в самой России», – так начинает Бердяев свой труд «О «вечно-бабьем» в русской душе». В философе Василии Розанове Бердяев видит гениальность и органическую живучесть его речи, полноту потока жизни, лишённой, однако, всякого логоса, полноты бытия, к которой неприменимы нравственные понятия.
Рыцарство, по Бердяеву, – это мужество, собранность, ответственность, деятельность, овладение стихиями, подчинение плоти духу, наличие идеалов и принципов жизни, служение. «Бабье» – его противоположность: размытость, неочерченность границ, поглощенность стихиями, духовная несобранность, незрячесть, разрушение, хаотичность.
Для становления полноценного русского народа, общества, по мысли Бердяева, России не хватает мужественного, рыцарского, деятельного, аристократического начала. Избыточная хаотическая действительность русской души должна быть обуздана и управляема логосом, духом.
Сам Бердяев представляет вершину русского аристократического общества: он был рождён в семье аристократов, получив соответствующее воспитание (предки по отцовской линии были генералами и георгиевскими кавалерами, мать – урождённая княжна Кудашева, по своей матери – графиня Шуазель). Обладал он и личными аристократическими качествами, которые могут быть или не быть у человека, независимо от происхождения: это самостояние, самоположение, жажда познания, необыкновенная смелость. Несмотря на любовь к родителям, Бердяев больше ценил духовное отечество, рождение от духа. Родственные отношения и родственные права он не признавал. Ему неприятна была всякая внешняя схожесть черт, а интересно только лицо индивидуальное, самостоятельное и неповторимое.
В четырнадцать лет Бердяев читал Шопенгауэра, Канта и Гегеля. Жажда духовная была, несомненно, определяющим свойством его характера и его судьбы. Жажду духовную он воспринял как свое призвание. Бердяев – гений в верности своему призванию, рождённый духом и рыцарь духа. Стяжатель духа, он видит в России эту стихийность, невозделанную и потому самодовлеющую, и бросает ей вызов. В 1918 году Бердяев пишет книгу «Философия неравенства», в которой борется с духовными врагами России.
Гимн неравенству
Обычно Бердяев посвящает свои книги вопросам жизни духа. Однако когда он обращает свой взгляд на мир объектов, социальный мир, суждения его поражают точностью и глубиной. Такова его «Философия неравенства». Он адресует эту книгу своим духовным врагам: отступникам от Христа и веры Его, предающих Его. Бердяев вспоминает стих из Евангелия о том, что Христос принёс не мир, но меч. Мечом духовным должен быть рассечён мир на стоящих за Христа и против Него. Поэтому Бердяев считает необходимым обличить всякую двусмысленность и двоение. Он обращается к революционерам, социалистам, анархистам, большевикам, либералам и пацифистам, отравившим душу русского народа страшным ядом, подточив духовные основы его жизни и завладев им окончательно.
Так, мечтателям и борцам за социальное и иное равенство Бердяев напоминает, что неравенство и многообразие – основа миропорядка. «Неравенство, – пишет он, – есть оправдание самого существования человеческой личности и источник всякого творческого движения в мире. Всякое рождение света во тьме есть возникновение неравенства. Всякое творческое движение есть возникновение неравенства, возвышение, выделение качеств из бескачественной массы». Соответственно, стремление к равенству – это стремление к прокрустову ложу, в итоге – к уничтожению всякого качества, к победе небытия.
Равенство неминуемо уничтожает личность и потребность в личности. «Личность утверждается и расцветает в космическом мире, в космическом ладе общественной жизни. В мире хаотическом, в массах, окончательно потерявших всякую иерархическую дисциплину, личность отцветает и погибает...Вы не знаете личности, вы утопили её в массах», – обращается Бердяев к своим оппонентам. Об этом же, кстати, говорит и Герцен: в «Былом и думах» он признается, что был разочарован, найдя в мире после 1848 года не борца за свободу, а буржуа, который поклоняется золотому тельцу. Герцен самому себе кажется лишним в этом обществе. Однако он не признаётся, что аристократия – порождение монархического режима, каким бы несправедливым он ни казался. Борясь за уничтожение самодержавия, Герцен рубит сук, на котором сидит не только в социальном, но и в духовном плане. Хотя на деле Герцен обделил скорее других, чем себя, поскольку своё имение вместе с крестьянами (за освобождение которых он так боролся!) революционер продал через посредство Ротшильда для комфортной жизни за границей.
Писатель Николай Бердяев в доме Жуковских–Герцык, 1915 годСлева направо: Лидия Бердяева, Николай Бердяев, Аделаида Герцык, Даниил Жуковский.
Борясь за права человека, социалистические деятели забыли о зле в человеческой природе. Ещё с XVIII века они основывают свои теории на тезисе, что человек добр и хорош сам по себе. Таковым Бердяев говорит: «Зло одержало над вами победу, заставив себя отрицать. ...Это радикальное отрицание радикального зла получило наименование гуманизма». И в личной жизни большинства гуманистов мы видим процветание зла, даже неосознанного ими как зло. И его-то они хотят узаконить!
Основным мотивом для множества борцов «за справедливость и свободу» являются зависть, обида и злоба – качества, свойственные «духовному пролетарию». Им Бердяев противопоставляет «духовный аристократизм», которому больше свойственно чувство вины, чем обиды: «Поистине, существует не только социальная, но и духовная категория пролетария, особый духовный тип. Этот духовный тип пролетария делает все внешние революции, оторванные от глубины жизни, от мирового целого. Обида, озлобление, зависть – вот душевная стихия, вот подпольная психология духовного типа пролетария. На таком душевном основании нельзя построить прекрасного и свободного человеческого общества. Свободные сыны Божии чувствуют не обиду, а вину. Сознание вины соответствует царственному достоинству человека, оно является печатью его богосыновства».
В том же русле и размышления Бердяева о войне. Он считал, что пацифистское желание отказа от войны очень лукаво, поскольку война есть прорвавшийся наружу гнойник ненависти, зависти и убийства духовного, которое совершается повсеместно. Невозможно, считает он, уничтожить нарыв, не уничтожив его причин, и такое желание есть желание буржуа, которые хотят удобно и прочно устроиться в этом мире, не ища мира иного. Не случайно, по мнению Бердяева, войну легче воспринимают христиане, чем буржуа, потому что христиане больше ценят то, что нельзя убить. Пацифизмом прикрываются также большевики, требуя отказа от войны, но это лукавство, поскольку, разложив армию, они направили потоки ненависти на гражданскую войну. Война отечественная имеет не только отрицательные свойства, она рождает также и рыцарские качества благородства, единства, самопожертвования, в то время как война гражданская губительна для нации и ее духа, поскольку вдохновлена не высокими стремлениями защиты своей родины, а завистью и ненавистью к своим собратьям.
Верный своему призванию
Бердяев понял своё призвание очень рано. Выбор пути не составлял для него труда. Он осознал себя философом – «человеком, который посвятит себя исканию истины и раскрытию смысла жизни», пишет он в «Самопознании». Нечасто случается так, чтобы человек, осознавший своё признание в 14 лет, определённо и последовательно воплотил бы его во всей своей жизни.
В отношении духовной свободы, своей и чужой, Бердяев был всегда бескомпромиссен. Иногда он был чуть ли не единственным, кто бросался на помощь, когда попиралась свобода духа. Например, он вступился за богословие отца Сергия Булгакова, которого обвинили в ереси одновременно Карловацкая и Московская православные церкви. Но, как оборотная сторона предельной потребности в свободе, он всегда был одиночкой. Одновременно и страдая от этого, поскольку страстно желал быть понятым, и принимая это как свою судьбу. Он даже гордился, говоря, что никогда не мог и не хотел быть представителем какой-либо группы или организации. Последние всегда стесняли его свободу мысли и слова. Даже когда это были верующие люди, желающие служить Богу и Церкви, как, например, братство Святой Софии, возглавляемое отцом Сергием Булгаковым. Здесь кроется как бы его неспособность к общности, соборности. Он это сознавал. Хотя в самой последней своей работе «Истина и Откровение» Бердяев пишет, что субъективизм, на котором он стоит, не есть индивидуализм и что он вполне сочетается с понятием соборности Хомякова, который определял её так: «Единство истинное, внутреннее, плод и проявление свободы, единство, которому основанием служит не научный рационализм и не произвольная условность учреждения, а нравственный закон взаимной любви и молитвы, единство, в котором, при всём различии в степени иерархических полномочий на совершение таинств, никто не порабощается, но всё равно призываются быть участниками и сотрудниками в общем деле, словом – единство по благодати Божией, а не по человеческому установлению, таково единство Церкви». Это прозрение Бердяева кажется гениальным, поскольку соборность или отвергают, или хотят её сделать замешанной на коллективизме, ставя акцент на послушании, на примате старшинства и т. п. Здесь надо быть очень осторожным в суждениях, но, по существу, христианская соборность может быть основана только на самостоянии, на субъективном, не внешне принудительном, а сердечном принятии откровения и личной жертве многим ради него.
Соборность и самостояние
Крест неизбежен именно здесь, на пересечении соборности и самостояния. Самостояние намного больше, чем самостоятельность, поскольку это самосознание человеческого «я» как духовного начала, как личности, это зрелость мышления и неподвластность его насильственным внушениям. Это то, о чём Пушкин писал: «В самостоянии человека залог величия его». Христос есть пример проявления обоих этих качеств. Если бы Он не имел самостояния, он был бы принят своими, фарисеями и старейшинами, но не исполнил бы воли Отца. Если бы не имел соборности, то был бы индивидуалистом и не мог бы основать Церкви, быть всем для всех, в Котором каждый человек обретает своё собственное лицо.
Любая встроенность в человеческий коллектив, снятие с себя необходимости иметь своё мнение, совершать самостоятельные поступки, выбирать путь, отдавая эту личную ответственность другому или другим, снимает напряжение самостояния и соборности. И проблема в том, что даже церковный коллектив, самый лучший, может стать избавлением от свободы и от креста. Христос созидает новое общество – Церковь, и в ней надо как-то жить? Это большой вызов для человека. Церковь требует жертву своей самостью, не самостоянием, а именно самостью (то есть жизнью для и ради себя), любви не только ко Христу, но и к христианам, и жертвы ради них, ради исполнения воли Божией уже не только в себе самом, но и в Церкви, и с Церковью. Здесь у Бердяева не было опыта, и его опыт делал почти невозможным какое-либо соединение его мысли и деятельности на постоянной основе. Но духовная интуиция о возможности и необходимости совмещения самостояния и соборности была.
Бердяев не слишком часто в своих трудах ссылается на Евангелие, что странно для человека, который утверждает, что Истина есть Бог. Откуда он черпает пищу для своей мысли? Скорее, больше из своей интуиции, из своего духовного опыта, из напряжения своей мысли. Возможно, отсюда у Бердяева жажда третьего завета, откровения Духа, а Христос говорит, что Он Духа уже послал сразу после Своего вознесения, и мы живём в эпоху Духа, но это никогда не будет явлено, как сам Бердяев говорит, объективно. Дух дышит, где хочет, и слышит Его, кто может.
Отчасти причина этой нечастой ссылки на Евангелие раскрывается в последней работе Бердяева – «Истине и Откровении».
Спасены «юридически»?
В своей последней работе «Истина и Откровение» Бердяев высказывает мнение, что в книгах Нового завета немало объективации и социоморфизма, приписываемого Христу исходя из реалий жизни падшего мира. Бердяев здесь также остается верен себе. Он рыцарски защищает Христа и Церковь от того, что, по его мнению, не соответствует духовной чистоте. Больше всего его возмущает юридическое восприятие спасения, которое исторически проникло не только в католичество, но и в православие, если не в учении, то в практике церковной жизни.
Юридическая теория спасения означает, что человек согрешил, безмерно оскорбив справедливого Бога, и ничем не мог искупить свою вину. Христос становится человеком, чтобы искупить грех за Свой счёт и восстановить справедливость. В таком представлении спасение – событие внешнее по отношению к человеку, оно происходит между Отцом и Сыном, человек со своей свободой в нём не участвует.
В таком восприятии спасения человек остаётся грешным, непреображённым, соответственно, грешным почитается всякое его личное движение, творчество считается ненужным. Отсюда, по словам Бердяева, трагедия возрождения и гуманизма, что они не были востребованы и приняты церковью: «Творчество человека оправдывалось в истории христианской Европы вне христианского сознания и, в конце концов, против него. С этим связана внутренняя трагедия гуманизма». Более того, в таком измерении спасение может быть только личным, не имеющим церковного измерения и не затрагивающим других людей, мира, космоса. Против этого восстает Бердяев. Здесь особенно видно, насколько это свойственно православию тоже: везде восстанавливают и строят храмы, но нигде не стоит задача созидания Церкви как общества, общины. Бердяев считает, что Бог ждёт от человека творчества и преображения не только себя, но и мира, и космоса. «Царство Божье не есть личное спасение, Царство Божье есть также социальное и космическое преображение. Любят говорить, что для личного спасения для вечной жизни совсем не нужно творчество человека. И это верно. Но оно нужно для Царства Божьего, для полноты жизни в Царстве Божьем. И всё великое в человеческом творчестве войдёт в Царство Божье. Исключительный упор на личном спасении был источником реакционных направлений в христианстве и оправданием существующего зла», – пишет он в «Истине и Откровении».
Надо сказать, что здесь Бердяев спорит не столько с откровением книг Нового завета, сколько с историческим истолкованием христианства. Несколько сложнее другая его позиция, поскольку его несогласие противостоит непосредственно тому, что говорил Христос.
Адские муки не вечны?
Бердяева возмущает указание на ад и на вечные муки из уст самого Христа. Он категорически не принимает идею вечных мук как приписывание жестокости самому Творцу и неудачу творения. Его возмущает идея блаженства праведников на фоне вечного ада других. Идею личного спасения он считает следствием юридического восприятия христианства. Бердяев говорит, что идею вечных мук надо воспринимать в смысле собственного изживания греха и преображения, которое не бывает безболезненным: «Страшный суд, который есть и в индивидуальной жизни людей, и в жизни мировой, есть как бы имманентное обличение неправды, но это имманентное обличение совершается через трансцендентную правду, превышающую всё только человеческое. Бог не будет судить мир и человечество, но ослепительный божественный свет пронижет мир и человека. Это будет не только свет, но и опаляющий и очищающий огонь. В очищающем огне должно сгореть зло, а не живые существа. И это приведёт к преображению, к новому небу и новой земле. Человек идет к этому через страдание и тьму. Доля истины в кошмарной и экзотерической идее предопределения заключается лишь в том, что человек должен изживать свою судьбу, которая есть лишь путь».
Но здесь есть то, что противоречит прежним мыслям Бердяева: ничто не может быть дано помимо воли человека, ничто не может войти внутрь, минуя свободное приятие. Ведь если Христос был во плоти среди людей и люди не приняли Его, неужели они примут Его помимо своей воли, если Он придёт в силе и власти? На этот вопрос отчасти отвечает евангельская притча о богаче и Лазаре. Авраам сказал, что у них есть Моисей и пророки, и если их не слушают, то и Лазаря, если бы он воскрес, не послушали бы.
К тому же то, что верующий человек может называть адскими муками, сам носитель этого качества жизни может считать нормой и не искать ничего другого. И в этой жизни уже многое приоткрыто: кто-то ищет смысла, ищет Бога и правды Его, а кто-то – нет. Когда Христос жил среди людей, на кого-то это производило неизгладимое впечатление, на кого-то нет, кто-то устраивал на Него гонения и приговорил к казни. И что с того, что духовная реальность станет явной? Она от этого не сможет насильно проникнуть внутрь. Свободы самоопределения человека никто не уничтожит, да Богу и не нужна насильственная любовь. Поэтому слова Христа о «геенне огненной», о «плаче и скрежете зубов», об опасности для смоковницы быть срубленной вряд ли можно считать только социоморфизмом. Сам Бердяев писал, что у Бога власти меньше, чем у полицейского. Как может Он изменить человека против его воли? Свобода, которую всю жизнь отстаивал Бердяев, может ли быть здесь упразднена?
Николай Бердяев
С другой стороны, нельзя не согласиться, что если у человека появляется желание развернуть, изменить свою жизнь (что называется покаянием), то всё возможно. Так же точно то, что каждому есть что менять и изживать.
Падшесть человека, по Бердяеву, заключается «в выпадении Солнца из человека вовне. Он остается во тьме и получает свет от внешнего для него Солнца». Мир субъективный – это жизнь духа, это то, что реально, мир объективный – мир охлаждённый, внешний. Это означает, что реальность духовная, живущая в конкретном человеке, более важна, чем объективный мир. «Реальность для меня совсем не тождественна бытию и ещё менее тождественна объективности. Мир же субъективный и персоналистический есть единственный подлинно реальный», – пишет Бердяев в «Истине и Откровении». Объективация есть продукт охлаждения, выхождение мира духовного вовне. Подлинное познание может быть только субъективным, имеющим причастность к познаваемому. Подлинное познание отражается в опыте и отношении познающего к познаваемому.
Это хорошо видно на примере отношения к человеку. Объективный взгляд на человека опишет его социальные и характерные проявления. Субъективный, или персоналистический, взгляд предполагает отношение лица к лицу и в нормальном случае отношение любви и приятия, когда за внешним фасадом, за функцией открывается личность человека. И только такой взгляд подлинный. Именно таким образом принимает людей Христос. Современники Христа, как и наши современники, часто пытались окунуть Его в социальные и политические проблемы. Он их не касался. В учении Христа нельзя найди социального аспекта, высказывания о материальном или классовом неравенстве людей, но в новом человеке есть равенство перед Христом. О таком отношении к человеку говорит и Бердяев на философском языке.
В творчестве Бердяева есть вопросы, которые по-прежнему остаются для меня неразрешёнными. Как, например, сочетается иерархичность, лад и строй творения, о котором говорит Бердяев в «Философии неравенства», с его утверждением самостоятельности и независимости собственной позиции? Ведь всякая иерархия предполагает слаженно действующий организм, подчинённый одному ведущему центру.
Вопросы, поставленные Бердяевым, не потеряли своей актуальности и в наши дни. Его работы, как всякое истинное творчество, преодолевают время и принадлежат вечности, но они же обращены к миру в его истории, более того, они обращены к народу и к нации, возрождение которых так важно в сегодняшней России.
