Любовь Борусяк ведущий сотрудник Московского государственного педагогического университета, социолог. Фото: mgpu.ru– Что вы думаете об исследовании Института социологии РАН, которое показывает, как отцы и дети продолжают сближаться?
– Всё верно, так и было с 1994-го по 2020 годы. Я бы сказала, это был вообще период минимального количества конфликтов. Конфликты поведенческие, нормативно-ценностные между поколениями были, но всё-таки они не были непримиримыми.
– С чем это связано?
– Родительское поколение, выросшее в сложной ситуации 90-х, когда для многих семей речь шла о выживании и сохранении жизни, попросту не было свободного времени. Детям уделялось мало внимания даже в образованной части общества. Потом в сытые и относительно благополучные нулевые изменились стандарты образа жизни, появился более либеральный подход к воспитанию, особенно в крупнейших городах среди образованного населения. Отцы проявляли всё большее участие в жизни детей. Естественно улучшались отношения между поколениями. Социологические опросы в течение довольно долгого времени показывали, что взгляды молодых и более взрослых на разные проблемы всё больше становятся довольно схожими, близкими. Иногда даже молодёжь была консервативнее. Я ничего не знаю про сельскую жизнь и жизнь малых городов, потому что всегда занималась социологическим изучением образованной части общества в мегаполисах. Но затем в крупных городах по многим социально-политическим вопросам пошёл разрыв.
– Это случилось 24 февраля?
– Нет, раньше, лет пять назад, когда массовая протестная деятельность стала молодёжной, хотя прямо затронуло это тогда очень немного семей. При этом социологические опросы о желании уехать показывали, что среди молодых желающих уехать из России становится всё больше, среди людей более взрослых и тем более пожилых таких было намного меньше. И всё же это была гипотетическая ситуация: о желании уехать заявляли многие молодые, реально это делали очень немногие, поэтому до межпоколенческих конфликтов на этой почве дело не доходило. Но после 24 февраля все конфликты обострились, люди, особенно молодые и образованные жители мегаполисов, стали уезжать. В апреле 2022 года, когда я проводила первую серию интервью для своего исследования, мне постоянно приходилось слышать драматические рассказы о конфликтах с родителями. В семьях (конечно, далеко не всех) начались острые конфликты, доходившие до того, что некоторые родители проклинали своих детей, называли предателями и другими нелестными эпитетами. Шёл разрыв базовых родительско-детских отношений, когда дети уезжали, не попрощавшись, и родители не желали с ними общаться. Затем в сентябре, когда я замеряла, что произошло в тех отношениях, общаясь с теми же людьми, где-то что-то чуть-чуть сгладилось, но далеко не у всех. У многих эти отношения просто прекратились.
– Расскажите о своём исследовании.
– Я провожу качественное исследование настроений людей 17–40 лет с высшим образованием, уехавших жить в другие страны. Первая апрельская серия состояла из 60 интервью. В мае я опросила тех, кто придерживался негативного отношения к происходящему, но не уезжал. Это были 500 человек, которые ответили мне за одни сутки, то есть желание высказаться было большим. Потом в середине августа и до середины сентября я провела больше 60 интервью, в октябре – 50. Мне захотелось создать то, что называется социологией панели, то есть время от времени опрашивать одних и тех же людей. Большинство своих первых респондентов я опрашивала уже два или три раза. Прибавляются всё время новые – в частности, те, кто уезжал позже. Сейчас у меня база до ста респондентов дошла.
– Охват каких стран получился?
– В апрельском замере было 15 стран. Понятно, каких: Грузия, Армения, Казахстан, Турция, Израиль и некоторые другие. В последнем замере я уже могу назвать 26 стран, к первоначальным прибавились Сербия, Черногория, США, Франция, Нидерланды, Германия, Великобритания, Узбекистан, Финляндия, Саудовская Аравия, Эмираты, Аргентина даже. Молодёжь разъехалась по всему свету, кроме Африки. В Латинскую Америку есть очень небольшой поток, пока только в Аргентину. То есть наша относительно молодая образованная публика рассредотачивается очень сильно, хотя остаются страны наиболее популярные. Я респондентов спрашиваю: почему уехали или решили уехать, когда, куда, как себя чувствуют, какая идентичность формируется или сформировалась, как отнеслись родители, что с домашними животными, какие дальнейшие планы, какими они видят свои перспективы. Эта география говорит о том, что постсоветская Россия стала страной с активными эмиграционными потоками, чего не было с начала 1990-х годов.
У меня есть статьи про молодых интеллектуалов, которые уехали из России. Тогда исследование проводилось в 2018 году, а уезжали они, естественно, раньше. Годом позже я изучала тех, кто уезжал работать или учиться, а потом по собственному желанию, не вынужденно, вернулся домой. Я поняла, что просто обязана собрать эти исторические свидетельства. По всем моим интервью красной нитью идёт трагедия отношений с родителями. Но есть нюанс: у части из них отношения испортились раньше, политические процессы их только усугубили. Я фиксировала ответы: «ничего нового не произошло, это случилось раньше, ну и ладно», «ничего страшного, это у всех». Конечно, не у всех, и, думаю, вряд ли они не переживают. С другой стороны, сами молодые респонденты говорят о том, как рыдали родители, говоря: «Я тебя больше не увижу, и ты меня не похоронишь». Эта идея не быть похороненным ребёнком, оказывается, тяжела.
– Для них быть похороненным своими детьми важнее, чем жить вместе?
– В какой-то степени да. Видимо, это какой-то очень сильный архаичный символизм: страх оказаться в земле и чтобы тебя не проводили дети.
– Зачем дети уехали?
– Большинство покидало страну в панике. Политических активистов, которые опасались конкретных репрессий, было мало. Если говорить о профессиональном составе, то около половины – это представители IT-сектора, остальные – специалисты самых разных профессий: учителя, научные работники, гуманитарии, студенты. Уже прошло две волны, первая – весенняя, вторая – осенняя, сейчас идёт третья. Масштабов эмиграционных волн мы не знаем, точной статистики не получим никогда, она просто не ведётся. Не говоря о том, что какая-то часть уехавших уже вернулась и ещё вернётся в Россию. Можно говорить только об оценках – счёт идёт на сотни тысяч человек.
Прохожий в чемоданом в парке на территории бывшего завода «Серп и Молот». Фото: Авилов АлександрЧаще всего людей гнал страх перед возможным закрытием границ и мобилизацией. Закрытие границ – очень интересная история. Я несколько лет назад изучала молодых интеллектуалов, которые уезжали учиться в заграничные аспирантуры или работать в крупных мировых компаниях. Четыре года назад, в 2018 году, они говорили, что понятие эмиграции бессмысленно, оно устарело, ведь мир открыт: захочу – вернусь, захочу – перееду в какую-то другую страну. И вдруг это понятие актуализировалось, снова зазвучало. До самого недавнего времени – до этого года – молодёжь преимущество уезжала «куда-то», а не «откуда-то». Сейчас ситуация перевернулась, люди уезжают «из», часто не выбирая страну переезда, просто ориентируясь на свои возможности, да и то не всегда их учитывая. Это совершенно другая психологически более тяжёлая ситуация. Страх, что можно оказаться запертым, не иметь возможность куда-то выехать на время или навсегда был у этой части людей очень сильным. В 2020 году в связи с пандемией, когда сложно стало куда-то поехать, люди не возобновляли свои шенгенские визы – они у большинства закончились. У многих закончились и загранпаспорта. В результате, когда поднялась новая волна эмиграции, очень многие поехали туда, куда не собирались. Одна респондентка сказала, что сейчас находится в стране, которая никогда не входила даже в первые сто стран, где ей хотелось жить. Мои респонденты с горечью говорят, что горизонт планирования их жизни очень сильно сократился: теперь он у многих считается не в годах, а в месяцах и неделях. Были благополучные релоканты, которые уехали со своими фирмами, но были и те, кто поехал без загранпаспорта, не имея работы, с очень небольшим запасом денег. Некоторые ещё продолжали работать удалённо, но не вечно же это будет продолжаться. Особенно болезненно восприняли свою неустроенность те, кто не собирался никуда уезжать, имел хорошую работу, благополучную любящую семью, родной дом.
– О чём мы говорим: о личной трагедии маленького человека или о потрясении основ общества?
– Я бы так трагически вопрос не ставила. У нас были периоды и пожёстче. Например, гражданская война после революции. Ничего страшнее гражданской войны нет вообще, потому что идёт разрыв внутри самого базового института, внутри семьи. Сейчас всё-таки не до такой степени.
– Мы начали разговор с трагедий внутри семей.
– Всё-таки процессы внутрисемейных межпоколенческих разрывов затронули не всех моих респондентов. И речь идёт не о жизни и смерти, а об отношениях, которые можно восстановить, если одна из сторон пойдёт на мировую, станет готовой к компромиссам. Опять же, если традиционная семья когда-то и существовала, то это было давно, и тогда она была ячейкой главным образом экономической. Современная семья строится прежде всего на эмоциональных связях, хотя и остальное тоже важно. Ещё четыре года назад очень многие интеллектуалы созванивались с родителями не реже, чем раз в неделю, очень многие чаще. Эти разрывы, свежие раны появились только в текущем году, и прогнозировать ситуацию сложно. Я не знаю, какие уроки извлекутся, особенно когда в молодых семьях появляются свои дети. Как на примере своих конфликтов с родителями они будут выстраивать отношения со своими детьми? К слову, число браков выросло, многие поспешили их зарегистрировать перед отъездом. Это связано с бюрократическими проблемами, которых опасались при переезде в другие страны.
– Можно ли говорить, что связи в семьях деградируют?
– Я бы таких выводов не делала. Экстремальные ситуации, периоды большого стресса радикализируют любые конфликты, обостряют хронические болезни. Многое ещё будет зависеть от того, успокоится ли ситуация или будет обостряться.
– Многие ли готовы вернуться?
– Сложно сказать. За время между двумя моими волнами исследования, весной и осенью, большинство респондентов уже поменяли не одну страну. Есть такие, кто хочет вернуться и быть полезным здесь. Большинство ждёт, когда ситуация успокоится, чтобы начать думать о своих перспективах. Сейчас я слышу: «Мы долгосрочных планов вообще не строим, рано об этом думать».
– Как они определяют свою новую идентичность?
– Большинство затрудняются определить – они сами ещё не знают, кто они. Весной большинству из них было страшно себя называть эмигрантами, этим словом человек будто отрезал для себя путь назад, это звучало для них слишком фатально. Сейчас такое происходит чаще, но для многих этот вопрос остаётся открытым. Те, кто называют себя эмигрантами, сами говорят, что таких не большинство.
– Какова их национальная идентичность? Они русские или люди мира?
– В 2018 году очень мало кто называл себя человеком мира, но такие были, конечно. Сейчас себя человеком мира в моём исследовании пока никто не называл хотя бы потому, что большинство находились в странах, где не очень хотели быть. На днях я разговаривала с парнем, он сказал: «Я русский, который сейчас живёт в Грузии». И пойми. Сейчас в Грузии живёт, но сам ещё не знает, где будет жить потом.
– Те, кто вернутся, будут восприниматься как предатели или как блудные сыновья?
– Не могу сказать. Я думаю, что такой жёсткой оценки не будет. В моём исследовании этого мало.
– Прогнозируете ли вы конфликт воевавших с невоевавшими?
– Это зависит от того, что будет происходить в экономике и политике в России.
– Протестные настроения замеряете?
– Конечно, почти все мои респонденты уехали, потому что не согласны с происходящим. Осенняя волна другая, она экзистенциальная – спасать себя, среди них политическая мотивация гораздо ниже.
– Какие выводы вы сделали из своего исследования?
– Исследование идёт, ситуация очень динамичная и может длиться долго. Конечно, по-разному складываются и будут складываться судьбы уехавших. Но мне кажется, что особенно в первую волну мы потеряли много людей с серьёзным образованием и большими интеллектуальными возможностями. Часто вспоминают про «философский пароход», на котором, например, после революции 1917 года уехал Владимир Зворыкин, изобретатель телевидения. Это потеря? С другой стороны, у нас телевидение тоже появилось, но некоторых теперь это не очень радует. Тут вот что важно. Многие из тех, кто уезжал раньше и даже оставался работать в науке высоких технологий в других странах, параллельно были связаны с родиной, работали и здесь тоже. Или приезжали читать лекции. Не было разрыва отношений. А сейчас есть. Если эти связи будут окончательно разрушены и международное сотрудничество продолжит останавливаться, то, мне кажется, хорошо не будет. В современном мире в изоляции ни одна страна, не теряя очень многое, жить не может. Я всегда за сотрудничество. А что касается родительско-детских отношений, политика временна, связи семейные – долговременны. Идти на компромисс лучше, чем идти на конфронтацию. Я надеюсь, что это и произойдёт.
