В издательстве Европейского университета в Петербурге в серии «Эпоха войн и революций» вышла книга «Слова и конфликты: язык противостояния и эскалации гражданской войны в России». Этот сборник статей под редакцией профессора Бориса Колоницкого впервые анализирует слова в качестве механизмов подготовки гражданской войны в России и попыток противодействия ей.
– В чём вы видите актуальность темы, поднятой в сборнике?
– Сейчас в мире идёт несколько десятков войн, которые аналитики называют гражданскими, при этом количество таких конфликтов, к сожалению, увеличивается: их довольно легко начать, но сложно завершить. Причём попытки интернационализировать подобный конфликт с целью замирения часто приводят к тому, что подобные войны принимают ещё более непредсказуемый характер. То есть тема, увы, не теряет актуальности. Существуют институции (издания, исследовательские центры), которые специально занимаются сравнительным изучением гражданских войн. А российская Гражданская война – очень сложный трудноописываемый многомерный конфликт, о котором у большинства весьма упрощённое, школьное представление: вот красные, а вот белые. Но это очень грубо и упрощённо. И реальность такова, что и ранее, и сейчас у нас романтизировали и продолжают романтизировать ту или иную сторону среди участников Гражданской войны, что, на мой взгляд, абсолютно безнравственно.
– Можно ли точно обозначить начало Гражданской войны в России?
– Есть две основные точки зрения и несколько маргинальных. По советскому школьному курсу мы знаем, что Гражданская война в России началась в мае-июне 1918 года, причем её начало связывается с восстанием или выступлением Чехословацкого армейского корпуса, который пользовался поддержкой стран Антанты и юридически рассматривался как часть войск Антанты. Таким образом, начало Гражданской войны в советской историографии объяснялось началом международной интервенции. Какая-то своя правда в этом, может быть, есть, потому что с мая-июня 1918 года Гражданская война приобрела совершенно другой характер: это война, где уже действуют дивизии и корпуса, масштаб и качество военных действий совершенно другие. Вместе с тем в советской историографии это имело и идеологическую нагрузку – снять ответственность с большевиков за возникновение Гражданской войны. Напомню, что захват власти большевиками в результате вооружённого восстания в октябре-ноябре 1917 года сопровождался, в особенности в Москве, очень серьёзными военными действиями: артиллерия использовалась в городе и для обстрела Кремля большевиками и их союзниками. Но в советской схеме это не Гражданская война. Или разгон Учредительного собрания – тоже не Гражданская война, а нечто другое. Таким образом, идеологическая нагрузка очевидна. Но идеологическая нагрузка присутствует и в другом случае, когда вся ответственность за возникновение Гражданской войны возлагается только на большевиков. Это тоже не вполне верно, потому что для танца нужно как минимум двое. Иногда и больше – ведь бывает групповой танец. Так вот этот групповой кровавый танец на самом деле начинался осенью 1917 года, и там участников гораздо больше, чем условно будущие красные и белые. Это была ситуация нарастания разнообразных вооружённых конфликтов в разных частях России, включая и национальные, и этнические, и религиозные конфликты, которые тоже часть Гражданской войны, и различные проекты создания национальных государств, которые конкурировали друг с другом, – например, польские и украинские. И всё это вносило свой вклад в эскалацию насилия, которая привела к Гражданской войне. Я считаю значимым высказывание британского историка Стива Смита, он хороший специалист по 1917-му году, по истории России ХХ века и России и Китае – у него такая редкая специализация. Так вот, говоря о Гражданской войне, Смит утверждает, что осенью 1917 года Россия была запрограммирована на Гражданскую войну. Конечно, это невозможно математически точно доказать, но материал нашей книги суждению Смита не противоречит. Если вас интересует моё личное мнение, то после дела Корнилова (попытка военного переворота главнокомандующего Русской армией генерала Лавра Корнилова 10–13 сентября 1917 года (27–30 августа по старому стилю) против Временного правительства России во главе с Александром Керенским и Петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов – ред.) технически избежать в том или ином масштабе Гражданской войны было невозможно. Может быть, ситуация пошла по одному из самых радикальных путей, но я не вижу политического выхода из того кризиса, который сложился в ходе Дела Корнилова.
Борис Колоницкий. Фото: eusp.org– Как построена книга?
– Она построена вокруг различных слов. Есть языки описания кризиса. И то, что мы называем «гражданской войной», люди консервативных взглядов именовали «смутой» – и революцию, и войну. К примеру, Антон Иванович Деникин («Очерки русской смуты») и многие другие. Для людей более радикальных взглядов слово «революция» для обозначения происходившего имело возвышенную, позитивную коннотацию. Некоторые историки сейчас используют это понятие для описания революции и гражданской войны. Один из известных специалистов по истории революции Владимир Булдаков (один из рецензентов нашего сборника) свою книгу так и озаглавил – «Красная смута», но у него другая мотивация: Булдаков считает, что случившееся в 1917 году было столь сложным, архаичным и многозначным процессом, что какие-то рационализирующие обозначения не применимы и даже могут ввести читателя в заблуждение. Итак, для одних это смута. И про это пишет Анатолий Шмелёв из Стэнфордского университета: он работает в Гуверовском архиве войны, мира и революции. Дмитрий Иванов изучает понятие «анархия» – все разнообразные значения, с которыми анархисты были не согласны. Ведь весь другой политический спектр – от большевиков до монархистов – обличал анархию, упрекал и обвинял друг друга в анархизме. Константин Годунов из Европейского университета написал о политическом использовании понятия «гражданская война» и о тех эмоциях, которые этот термин вызывает: он ведь был чрезвычайно эмоционально нагруженный и использовался не только как нейтральное классифицирующее понятие. Годунов пишет о распространении страха перед гражданской войной, который, однако, не предотвратил её. О «языках согласия» пишут Иван Саблин (Гейдельбергский университет) и Михаил Разиньков (Воронежский государственный лесотехнический университет им Г.Ф. Морозова), которые в своих статьях рассматривают риторическое обеспечение попыток приостановить, локализовать, уменьшить масштаб Гражданской войны, сделав её менее жестокой. Александр Резник (НИУ «ВШЭ») пишет о взаимосвязи развития языка Гражданской войны и формирования культа вождей в эпоху Гражданской войны в России. Ёсиро Икэда из университета Токио рассматривает понятие «гражданин» в дискурсе революции. Другая статья Дмитрия Иванова (Европейский университет в Петербурге) посвящена понятию «республика» и его значениям: в то время говорили о множестве различных республик, это переживалось как большая проблема и рассматривалось как сепаратизм.
– Интригует название одной из глав: «Политические образы врага: большевизм и “большевизмы”»?
– Об этом пишет, в частности, в своей статье Константин Тарасов (Санкт-Петербургский институт истории РАН): «”Большевизм” как собирательный образ врагов революции в 1917 г.». Вообще это очень большая тема. Дело в том, что слово «большевизм» в 1917 году могло обозначать совершенно разные вещи. И проявление крайнего политического радикализма, и крайние проявления национальных движений, которые называли «национальным большевизмом». Любое проявление радикализма, даже бытовое хулиганство, в 1917 году могло именоваться большевизмом, хотя это часто не имело никакого отношения ни к Ленину, ни к большевикам, ни к идеологии большевизма. В этой главе есть ещё одна статья, её автор – Павел Рогозный (Санкт-Петербургский институт истории РАН): «”Церковный большевизм” (история развития термина)». Словосочетание «церковный большевизм» нам сейчас кажется оксюмороном, но были ещё и «церковный пролетариат», и «церковная буржуазия». Такие термины звучали в 1917 году. В это время кризис переживало не только государство и общество в целом, но и церковь. Ведь главой Православной церкви официально считался император. Он отрёкся, и это, собственно, вызвало очень серьёзную перестройку церковной жизни. В конце концов церковь вышла из этого испытания, собрав Всероссийский поместный собор Православной церкви и установив новую систему управления. Церковь, кстати, сделала то, что не смогло сделать ни государство, ни общество, – нашла консенсус. Но до этого внутри самой церкви была очень серьёзная борьба. Книга Павла Рогозного, предшествовавшая написанию этой статьи, называется «Церковная революция 1917 года», он в ней пишет в первую очередь о свержениях и назначениях епископов в 1917 году, когда понятие «церковная революция» применялось по отношению к Русской православной церкви, а политический язык использовался для описания внутрицерковных конфликтов. Так, например, сторонников радикального реформирования церкви их оппоненты называли церковными большевиками, хотя они, конечно, не имели никакого отношения к большевикам и даже являлись их противниками. А с другой стороны, некоторые радикалы использовали термин «церковная буржуазия», чтобы, так сказать, заклеймить своих оппонентов, а низшие церковнослужители, которые старались в этой иерархии добиться для себя больше прав, именовали себя церковным пролетариатом.
– Мы более-менее всё же понимаем, что такое гражданская война, но вот что такое гражданский мир?
– Гражданский мир – это действительно согласие. И на самом деле лозунги Гражданской войны возникли не в 1917 году. Нам со школьной программы известно, что Ленин выдвинул лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую, но далеко не всеми большевиками этот лозунг был воспринят. Я недавно перечитал публикацию листовок большевиков, выпущенных в годы Первой мировой войны, так там чаще используется лозунг революционного пацифизма: «Долой войну!», а в некоторых листовках, подпольно издававшихся в России, звучало: «Да здравствует Гражданская война!», потому что лозунг гражданского мира в известной степени оправдывал участие России в Первой мировой войне, ведь он тогда означал национальное объединение ради победы, ради защиты своей страны. Понятно, что в разных исторических контекстах лозунг гражданского мира, гражданского объединения может иметь и иную нагрузку.
Обложка книги. Фото: Издательство Институт Общегуманитарных Исследований– В мире до сих пор идут гражданские войны. Человечество как-то мало учится на своих ошибках…
– Потому что от любого конфликта, любой войны кто-то выигрывает. Всегда есть интересанты. Это во-первых. Во-вторых, гражданская война – это процесс не разовый, это эскалация насилия. В отличие от других войн, где мы точно можем назвать дату их начала (Вторая мировая, к примеру), с гражданскими войнами так сделать не получится. Всё здесь гораздо сложнее, это ведь и вопрос об ответственности за гражданскую войну внутри государства. Вот июль 1936 года, начало гражданской войны в Испании. Казалось бы, всё понятно: есть законное республиканское правительство и есть военные, начинающие мятеж против него. Но если мы разберёмся более детально, то этому предшествовал процесс эскалации насилия, где обе стороны нарушали закон. В случае российской Гражданской войны это было ещё сильнее. Тут всё очень сложно: одни люди заинтересованы в том, чтобы классифицировать конфликт как гражданскую войну, а другие – нет. В США, к примеру, в разных штатах конфликт между Севером и Югом до сих пор описывается по-разному, и не во всех школьных программах разных штатов его называют гражданской войной. Хотя, казалось бы, прошло полтора века почти, но – нет – называют то «войной между штатами», то ещё как-то. Это связано, безусловно, с политическими, юридическими, идеологическими вопросами, так и не разрешёнными.
– А как смогла, к примеру, Финляндия осмыслить свою гражданскую войну?
– Очень хороший вопрос. У нашего соседа мы многому можем поучиться в этом смысле, хотя процесс их осмысления гражданской войны был непростой. Официальная трактовка победителей-белых ведь первоначально была такой, что война эта была не гражданской, а освободительной. Это была борьба с красными, которые действовали как марионетки Советской России, что, строго говоря, упрощение: хоть большевистская Россия и поддерживала красных финнов, но они в значительной степени были всё же самостоятельной силой. Но вернёмся к политике памяти. В Финляндии сначала это была память победителей, но потом, с одной стороны, сама жизнь заставила скорректировать эту позицию, а с другой стороны, в стране было много мудрых и дальновидных людей – политиков, юристов, соцработников, которые поняли, что в маленькой стране нужно достичь согласия в этом трудном вопросе. И первый памятник погибшим красногвардейцам, насколько мне известно, был поставлен в Финляндии в 1941 году, когда страна должна была объединиться в войне против СССР. А ещё раньше, во время Зимней войны, произошли изменения в законодательстве соцобеспечения: теперь пенсии распространялись не только на семьи погибших в гражданскую белых, но и семьи погибших красных. После Второй мировой войны процесс продолжался: появилась финская лагерная литература, кино, со временем тема памяти о гражданской войне стала элементом государственной идеологии с проведением церемоний с участием первых лиц страны на местах бывших лагерей, где сидели финские красные: в Финляндии преобладал белый террор, хотя и красный террор был ужасен. Проживанию травмы гражданской войны и внутригосударственному консенсусу способствовал целый ряд проектов устной истории – финны успели собрать много воспоминаний участников и очевидцев, и Финляндия казалась образцом преодоления травмы гражданской войны по сравнению с Россией, США, Испанией… Но не всё так просто, потому что иногда страсти вспыхивают вновь. Например, в 2018 году – в год столетия финской гражданской войны – в стране была выпущена монета в два евро, на которой воспроизвели фотографию расстрела красных белыми, и страсти вспыхнули вновь. Также много шума наделала работа одной финской магистрантки, посвящённая тому, как подвергались насилию женщины, воевавшие в Красной гвардии, в белых лагерях, – тема больная, которая ложится к тому же на современную феминистскую повестку. Тем не менее финский опыт заслуживает внимания, уважения, изучения, хотя понятно, что даже когда травма прорабатывается, достижение консенсуса в обществе по такому серьёзному вопросу, как опыт гражданской войны, – очень сложное дело.
