Цель жизни Брюсова была проста и понятна: он хотел, чтобы его имя было вписано в историю всемирной литературы. И все его действия были этой цели подчинены. Если для этого нужно менять мировоззрение – он готов.
В ноябре 1905 года в газете «Новая жизнь» появилась статья Ленина «Партийная организация и партийная литература» с вполне очевидными заключениями: «литературное дело должно стать частью общепролетарского дела», а полная свобода – это фальшь, за которой скрываются денежные мешки, подкупы и содержание. Задача социалистов – это разоблачить. И уж лучше будет литература, открыто связанная с пролетариатом, чем лицемерно-свободная. Но, по мнению Брюсова (да и всех сторонников свободы), это было ограничением творчества.
В тот момент он вступил в полемику с Лениным, пытаясь понять, чем «открыто связанная с пролетариатом» литература свободней буржуазной. Он был уверен, что они обе несвободны в равной степени: просто одна «тайно связана с буржуазией, другая открыто с пролетариатом». А цензурный устав, вводимый социал-демократической партией, мало чем отличался от царского устава. Брюсов заявлял, что «мы, искатели абсолютной свободы, считаемся у социал-демократов такими же врагами, как буржуазия. И, конечно, если бы осуществилась жизнь социального, внеклассового, будто бы истинно “свободного” общества, мы оказались бы в ней такими же отверженцами, каковы мы в обществе буржуазном». Но на деле никаким отверженцем Брюсов не стал.
Революцию он считал неминуемой и верил, что она действительно сможет изменить угнетающий его буржуазный строй. Он поверил в партию большевиков: видел в ней силу. Ему казалось, что народ это поддерживает. Ведь у них была программа построения общества, которая должна была утвердить принципы равноправия и социальной справедливости. Его разногласия с Лениным на чаше весов оказались легче, чем желание вписаться в историю и в некотором смысле возглавить культурно-исторические процессы страны. И вот Брюсов встал на сторону новой власти. Но окружающее его литературное сообщество такого поворота никак не ожидало.
Филолог и литературовед Наталья Макарова говорит, что «в русской литературе сложно найти репутацию противоречивей, чем брюсовская. В своём юношеском дневнике он написал, что юность его была юностью гения, ибо только гениальностью можно оправдать всё, что он делал: дневники полны эротический воспоминаний, расправ с врагами и друзьями. Его возлюбленная Надя Львова после любовного треугольника покончила с собой (а он подсел на морфий). Всё это было контрастно его тихому домашнему быту с супругой Иоанной Матвеевной и любви к морковным пирожкам. Ходасевич, с которым они были в дружеских отношениях, ходил перед ним на цыпочках. Да и остальные «коллеги по цеху» почти преклонялись перед его величием. Блок писал, что считает себя недостойным его рецензировать и печататься с ним в одном журнале.
И Брюсов всё это прекрасно понимал. Первый его сборник стихотворений назывался Chefs d'oeuvre – «Шедевры». Второй – Me eum esse, что переводится как «Это я». Даже по названиям видно, что с самооценкой у него было всё прекрасно.
Он был не только первым русским символистом, теоретиком стиха и критиком, которого боялись, но и великим русским мистификатором, любителем оккультных наук. Состоял в тайных обществах и окутывал себя их пеленой: одним вечером его ждали в двух домах, в один из которых он явился поздно, выключил свет и исчез. В тот момент люди были готовы поверить, что это был не сам Брюсов, а его тень.
Учился поэт на историко-филологическом факультете Московского университета, был невероятно жаден до знаний. За 20 лет выучил 20 иностранных языков, причём так, что мог с ними работать. Доходил до такого уровня, что становился профессионалом во всём, за что брался. По-другому работать отказывался. В 1916 году ему предложили редактировать поэзию Армении с древнейших времён до наших дней. Упрашивали, умоляли. Он погрузился в тему, обдумал, но поставил условие: для работы ему нужно заняться армянским языком, хорошо его выучить. Выучил до такой степени, что стал выступать с лекциями, посвящёнными армянской культуре, в честь пятидесятилетия получил звание народного поэта Армении.
Одни считали его исключительно талантливым, другие думали, что он добивался всего только благодаря трудолюбию. Но и то, и другое было ему в равной степени присуще: никто, кроме него, не пел такие гимны труду и дисциплине. Он хотел подчинить себе всё: читателей, время, женщин. Его требовательность к себе была ради памяти, самоутверждения, ради вечности. Ради себя в этой вечности.
Стоит к этому прибавить ещё несколько библиографических фактов: дед Брюсова был крепостным крестьянином Костромской губернии, и ещё его отец родился крепостным. Страстью к обучению Валерий Яковлевич пошёл в него: отец учился грамоте, с жадностью осваивал естественные науки, в 60-х годах стал вольнослушателем Петровской академии, через Писарева и Чернышевского приообщился к революционным подпольным кружкам. Так что семья Брюсова была из самых низших слоёв, а самодельный интеллигент-отец пропитал соответствующей атмосферой весь дом, так что маленький Валерий её воспринял вполне успешно. Поэтому он с восторгом встретил Октябрьский переворот 1917 года.
Ходасевич писал про надежды Валерия Яковлевича так: «надеялся, что Временное правительство “обуздает низы” и покажет себя “твёрдою властью”», – он стремился заседать в каких-то комиссиях, стараясь поддержать принципы оборончества». Правда, после Октября Брюсов впал в отчаяние, говорил, что теперь людьми буду править «жиды». В таком подавленном состоянии он оплакивал гибель русской культуры, но потом оправился – и заявил себя коммунистом.
Валерий Брюсов с супругой Иоанной Брюсовой (Рунт). Фото: общественное достояниеХодасевич пишет, что это «это было вполне последовательно», потому что после начала террора он увидел в социал-демократической партии сильную власть. Как говорит филолог и литературовед Наталья Макарова, «он сложил все пазлики в голове: большевики могут дать ему доступ к управлению литературой. А это то, к чему он всегда стремился. Он хотел быть главным символистским поэтом и вождём, захватить литературную власть. Когда случилась революция, он попытался отчасти захватит власть политическую».
«Пepeвopoт 1917 гoдa был глyбoчaйшим пepeвopoтoм и для мeня личнo: пo кpaйнeй мepe я caм вижy ceбя coвepшeннo иным дo этoй гpaни и пocлe нeё», – пиcaл Бpюcoв.
Но кроме Ходасевича и Гиппиус эту логическую цепочку не увидел никто. Сестра его жены, Бронислава Рунт, писала в своих воспоминаниях: до его вступления в партию «у Брюсовых раз в месяц, по средам, собирались поэты. Рассаживались за чайным столом, и по предложению В.Я. кто-нибудь приступал к чтению своих стихов. По раз установившейся традиции право критики предоставлялось Брюсову». Да и в целом дом часто кто-то посещал. А «в первые годы революции дом Брюсовых опустел. Изредка забегал кое-кто из старых знакомых – с недобрыми, мрачными вестями».
В 1919 году Брюсов стал товарищем – вступил в РКП(б), чем заставил негодовать всех декадентов, символистов, модернистов и других представителей Серебряного века. Он возглавил Комитет по регистрации произведений печати, заведовал Московским библиотечным отделом при Наркомпросе, потом – литературным подотделом Отдела художественного образования при Наркомпросе. Ему приходилось подписывать наряды для выдачи бумаги для печати произведений различных авторов. Это прилепило к нему клеймо советского цензора. Хотя на деле никаких цензурных функций комиссариат не имел, но в любом случае Брюсова называли предателем и изменником.
Поэт и сам перестал жаловать писательскую среду. Когда уничтожали Литературно-художественный кружок, Союз писателей просил, чтобы книги передали ему. На тот момент вся библиотека принадлежала Московскому совету, председателем которого был Каменев. Он согласился. А когда Брюсов узнал, потребовал немедленно передать все книги Лито, «совершенно мёртвому учреждению, которым он заведовал». Ходасевича попросили поговорить с бывшим приятелем, и в ответ на просьбу он услышал: «Я вас не понимаю, Владислав Фелицианович. Вы обращаетесь к должностному лицу, стараясь его склонить к нарушению интересов вверенного ему учреждения». После этих слов разговор закончился, книги перевезли в Лито. После Ходасевич, будучи расхворавшимся, потратил три месяца на перевозку своего писательского пайка из Москвы в Петербург, постоянно сталкиваясь с каким-то невидимым препятствием. Этим препятствием было «донесение» Брюсова о том, что его бывший товарищ – человек неблагонадёжный.
Но и из должности он не вытянул того, ради чего поступил на неё. Ходасевич писал: «Поскольку подчинение литературы оказалось возможным, – коммунисты предпочли сохранить диктатуру за собой, а не передать её Брюсову, который в сущности остался для них чужим и которому они, несмотря ни на что, не верили. Ему предоставили несколько более или менее видных постов – не особенно ответственных. Он служил с волевой исправностью, которая всегда была свойственна его работе, за что бы он ни брался. Он изо всех сил “заседал” и “заведывал”». Как поэта его тоже не жаловали, стихи не годились для прямой агитации, а при случае Брюсова попрекали былой принадлежностью к буржуазной литературе. Считали просто «служанкой», которую можно перегонять с одного поста на другой. Его деятельность держалась только на каком-то необъяснимом энтузиазме и морфине.
Валерий Брюсов. Фото: общественное достояниеНаталья Макарова говорит, что в этой самоотдаче и сильной вере в новую власть и была основная проблема Брюсова: «Он верил в утопическую революцию, в результате которой будет полностью обновлён общественный строй. А его ожидания не оправдались. Он ждал слишком многого, пытался влиться в большевистское движение, но так и не смог стать своим. Он оставил близких людей на одном берегу, стремительно переплыв на противоположный, но там его никто не ждал».
В конце концов партия исполнила мечту Брюсова: Анатолий Луначарский предложил Валерию Яковлевичу открыть Высший литературно-художественный институт. Это случилось 16 ноября 1921 года. Но бесконечная работа с небольшим жалованьем, осуждение, потеря друзей отнимали много сил. Всю зиму 1923–1924 года он лежал с тяжёлым бронхитом, «состояние надорванного, усталого организма то слегка улучшалось, то принимало ещё более угрожающую форму». Единственной его радостью тогда было воспитание маленького племянника жены, за которым он ухаживал с величайшей нежностью. А в октябре 1924-го он умер, всё-таки добившись своей цели. Но этого ли он хотел?
