Русский мир или многорусье?

Оппоненты этой точки зрения (например, Вадим Сидоров), наоборот, стараются раздробить «русских» на небольшие этнические группы с «настоящими» корнями – кривичскими, финно-угорскими и т.п., приводя разнообразные аргументы, которые, впрочем, не отменяют факта: существующей как минимум культурной гомогенности русского народа с почти полным отсутствием диалектов и минимальным набором региональных особенностей культуры. Можно ещё педалировать разницу не столько этнических «подгрупп», сколько территориальных. Скажем, «сибирскость» обыгрывает компания из Санкт-Петербурга, а модные бренды в Москве нередко делают вчерашние екатеринбуржцы. Но всё-таки эти попытки не столько про реальность, сколько про конструкт. 

Такие разные русские 

При этом сам вопрос о гомогенности русского народа полторы сотни лет назад смотрелся бы очень странно. Разные русские люди в разных местах Российской империи жили совершенно по-разному и имели даже разные пакеты прав. Например, старообрядцев насчитывалось в годы перед гибелью Российской империи (и только по официальным заниженным показателям) больше 2 миллионов человек, при том что просто не причащались в храмах 7 миллионов – из 51 миллиона православного населения страны.

Ярким примером особости разных групп русских в империи можно назвать историю про алтайских «каменщиков». В начале XVIII века старообрядцы разных формаций уходили искать Беловодье – и нашли его в алтайских горах, куда не добрались о ту пору ни петербургские владыки, ни китайцы. Когда государство всё же достало «каменщиков», они предпочли записаться в подданные Российской империи как инородцы: это позволяло не отдавать в царскую службу рекрутов и платить меньший размер податей. 

Казачество тоже было достаточно крупным социальным миром, раскинувшимся вдоль границ страны, русским, но при этом вполне автономным даже в периоды строгой централизации жизни империи. В области войска Донского жило около трёх миллионов человек, казачье население империи составляло около 4 миллионов.

Примерно столько же было старожилов в Сибири – людей, переселившихся в регион преимущественно добровольно и, по свидетельствам Ядринцева, ярких индивидуалистов, ценящих личное достоинство и имеющих ярко выраженную тягу к наживе. Вспомним характерный фрагмент из его путевых заметок о Сибири:

Это былъ типъ сѣвернаго русскаго крестьянина, угрюмаго, флегматичнаго, преданнаго расколу, но въ то же время довольно фривольнаго и не особенно строгаго въ нравахъ. Тотъ, кто знавалъ близко раскольниковъ, вѣроятно, замѣчалъ, что эти противоположныя черты сплошь и рядомъ въ нихъ уживаются. Въ тоже время, какъ мы убѣдились, это былъ представитель несокрушимаго стоицизма и полное выраженіе непочатой и страшной мускульной силы русскаго народа.

Погоня за этой самой наживой в конце XIX века породила интересные образцы локальной самоорганизации русских людей: прежде всего речь идёт о Желтугинской республике и Николаевске-на-Амуре. И там, и там в ходе золотой лихорадки быстро сложились сплочённые самоуправляющиеся богатые общества людей, едва ли подходящих под условные некрасовские образы страдающих великорусских крестьян.

Так или иначе, но образцом «многорусья», которое предрекали нацдемы в нулевых, была именно Российская империя. При всей сложности осуществления выбора человек всё равно мог выбрать не просто свой путь, а путь своего рода на несколько поколений вперёд. С одной стороны, новые и отличные от центрально-российского состояния жизни русских сообществ диктовались именно «выбором предков»: предпочтением татарской сабли боярскому кнуту, религиозным выбором, тягой к путешествиям. С другой стороны, государство задавало по мере сил разным русским сообществам тот функционал, который соответствовал государственным интересам. Ярким примером тут можно назвать судьбу однодворцев – выходцев из обедневшего дворянства, живших между Тульской и Белгородской (да-да) оборонительными линиями, которые, собственно, и были обязаны защищать. После переноса границы на запад и восток они остались достаточно замкнутым сословием, промежуточным между дворянами и государственными крестьянами и просуществовавшим до 1866 года. Так или иначе сочетание «долгого выбора» того или иного русского коллектива и государственного интереса было одним из базовых социальных механизмов России как империи.

Ключевое свойство империи – её универсализм. Этот универсализм и задаёт пространство для существования разных социальных миров, пусть и на едином этническом субстрате.

Такие одинаковые советские

На примере упомянутого выше Николаевска-на-Амуре можно увидеть страшную иллюстрацию гибели Российской империи как формы чрезвычайно сложной и многоуровневой сборки вроде бы однородного этнического субстрата. Если город до революции вырос как либертарианский рай для предприимчивых людей, став не только богатым поселением, но и центром экономического эксперимента (во времена революции и гражданской войны в этом городе ходило исключительно большое количество валюты), то после его уничтожения апостолом советской власти Тряпицыным и нового заселения уже в советское время Николаевск-на-Амуре превратился в заурядный районный центр. Завод по рыбопереработке, верфь, горком, райком, пятиэтажки – живут здесь те же 20 тысяч человек, что и до революции, но отличить его от городов Урала или Ставрополья можно разве что по сопкам.

Что произошло? Большевики принесли на территорию Российской империи невиданную ранее модернизацию – лишённую полноценного национально-строительного начала. Ленинский принцип демократического централизма сводил к минимуму любое своеобразие русских сообществ, оставляя им пространства только в средах маргинальных либо в неформальных ведомственных кругах.

Масштабные кампании по переселению смешали ранее серьёзно обосабливающиеся этнические типы русских: уральцы – в Сибирь, терские казаки – на Кубань… Единая политика урбанизации и строительства новых городов создавала однородные социальные пространства, в которых выковывался один социальный и антропологический тип советского человека. Если украинцы и белорусы были хотя бы искусственно «отведены» от общей восточнославянской массы, то субэтносы и способные ими стать группы русских перестали существовать, влившись в однородное племя «советских».

И здесь можно отметить, что неправы те, кто говорит, будто большевики придали второе дыхание Российской империи. Ровно наоборот: большевики сузили пространство для построения имперских конструкций, уничтожив «многорусье» и придумав механическую конструкцию «национальных республик». Сбивая русских в цельную массу, большевики одновременно лишили их любой возможности проявлять свою национальную субъектность – в этом и состоит ключевое содержание их отхода от остальных акторов высокого модерна.

Они как бы сжали всю энергию крупной популяции в кулак и использовали её для… войны. Если цель СССР как государства в период ВОВ была в том, чтобы выстоять, а цель русского народа – уничтожить субъекта, стремящегося провести его геноцид, то целью большевиков всегда оставалась мировая революция, под которую и затачивалось огромное промышленное производство вкупе с жёсткой милитаризацией общества. Но эта революция была фикцией с самого начала, что выяснилось очень скоро. 

Как вернуть свою сложность

Природу не обмануть, и крупная этнически однородная популяция, вынесшая тяготы войны, потянулась к субъектности. Сообщество партийцев, собравшихся вокруг Н.А. Вознесенского, выступило с идеей создать российскую коммунистическую партию – чтобы уравнять РСФСР в статусе с остальными советскими республиками. Кончилась эта инициатива, как известно, Ленинградским делом, уничтожившим эту группу и затормозившим карьеру многих успешных руководителей –  например, Косыгина.

Становление русской политической субъектности, пусть и в рамках ВКП(б), было в стратегической перспективе смертельно опасно для большевиков, потому что концентрация мощи самого крупного народа СССР в конкретном политическом субъекте задавала бы всему государству целеполагание, соответствующее интересам и целям этого народа, а не глобальной партии, уже начавшей перерождаться в олигархию.

Но – по иронии судьбы – именно отказ русским в праве хоть на какую-то политическую субъектность уничтожил СССР как государство. Дальше ехать на энергии народа, стёртого в неразличимую пыль, лишённого любой формы политической субъектности и хозяйственной самостоятельности, было невозможно.

Выводя за скобки прошедшие 30+ с распада СССР лет, мы приходим к парадоксальному, на первый взгляд, выводу. Выстраивание исторического вектора на субъектность русских, образование их различных субэтнических, территориальных или экономических групп в рамках общего государства возможно прежде всего на имперском пути: лишь в условиях империи либо сознательной многолетней сепаратистской борьбы эти группы смогут приобрести разный социальный функционал и, как следствие, вырастить свою «особость». В это же время вектор на гомогенность русской этнической среды и объединение всех русских в одно государство, претендующее на исключительное право понимать русскость, ведёт к завершению имперской дороги и тяжёлым коллизиям в отношениях с другими народами, населяющими Россию. Будет ли этот прыжок в уходящий поезд модерна шагом в будущее – ещё можно поспорить.