21 июля 1931 года. Загорелось в Заречной улице, за десяток дворов от дома Пластовых. Тотчас же в Богоявленской церкви ударили в набат, и к пожару побежали все мужики – спасать добро, таскать воду из речки Урени, пытаясь погасить огонь. Лето стояло жаркое, того и гляди огонь перекинется на соседние хаты!
Но мужики опоздали: дом вспыхнул как коробок спичек, в считанные мгновения жадные языки пламени облизали гумно и хлев, а потом метнулись вверх по улице. В воздухе, дрожащем от жара, танцевали горящие комья соломы, а раскалённый ветер бросал и бросал их на крытые дранкой крыши и на собранные стога с сеном, не обращая никакого внимания на отчаянные крики мечущихся по селу людей, ещё не осознающих, что ничего спасти уже не получится...
В тот день в Прислонихе сгорело 59 дворов, включая и дом художника Аркадия Пластова. Причём сам Пластов, носивший до изнеможения вёдра с водой, даже не видел пожара – казалось, ненасытный огонь за минуту обратил в пепел и прах старый родительский дом, вместе с которым сгорели и все картины художника – его рисунки, наброски, эскизы…
На художника было страшно смотреть. Схватившись за сердце, он еле держался на ногах и только повторял:
– Всё пропало, всё!..
Лишь потом он понял, что в огне родного дома судьба приготовила ему самый драгоценный дар – возможность начать с чистого листа.
И писать так, как ему хотелось и ни на кого не оглядываясь.
* * *
Сегодня в Прислонихе и следа уже не осталось от того старого дома художника – специально для Музея А.А. Пластова был выстроен крепкий каменный дом, разбит парк с памятником – примерно на том самом месте, где и стояла изба Пластовых.
Пластов на памятнике непарадный – в фуфайке и кирзовых сапогах, в руках – палитра и кисти, с которыми он вышел на этюды.
Даже церковь Богоявления Господня – и та новодел. Первая церковь, поставленная в 1878 году и восстановленная в начале нулевых, сгорела в 2016 году в результате поджога, совершенного местным 18-летним жителем. Это был настолько необъяснимый поступок, не укладывающийся в голове случай, что церковь быстро восстановили всем миром.
Фото: Родионов Никита Григорьевич/Wikipedia* * *
Сам Аркадий Александрович о своём детстве писал так: «Родился я в 1893 году, 18 января по старому стилю, в селе Прислониха. Отец был псаломщик – вернее, исправляющий должность псаломщика, “подмарь” по-деревенски, и звались мы “подмаревы”… Когда-то он был помощником своего отца, деда моего Григория Пластова, иконописца. Писали иконостасы, вообще иконы. Дед был к тому же и архитектором – строил церкви. В Прислонихе был псаломщиком. В нашем селе церковь построена по его проекту. Отец был его подмастерьем. Но, видимо, склонности к этому делу не имел. Свалившись как-то с лесов из-под купола и чудом уцелев, он бросил богомазное дело. Был десятником у какого-то купца на Волге. Гонял плоты. Однажды плоты разметало и бревнами раздавило грудную клетку. Пришлось долго пролежать в больнице и опять менять профессию. Поступил в барскую экономию десятником. Вскоре умирает дед Григорий, и отцу, в виде милости, консистория разрешила “исправлять должность псаломщика” в Прислонихе. Заработок был грошовый, но голода мы не видели. Умер он в 1908 году. Был он очень тихий человек, со всеми ласковый, рисовал мне лошадок, избёнки, выписывал “Биржевые ведомости” и “Ниву”, был большим любителем чтения, водился с учителями, и я хорошо помню их длинные разговоры о планетах, о Боге, о каких-то чудесах науки. У нас было много книг, собранных без всякой системы, случайно, и отец всегда сидел с одной из них у окошечка».
* * *
После сельской школы-трёхлетки Пластов поступил в духовное училище в Симбирске. Об этом времени у него остались не самые хорошие воспоминания. Впрочем, учтите: все свои мемуары Пластов писал в советское время, когда о духовном образовании нельзя было высказываться в положительном ключе.
«Эти пять лет, что я провёл в стенах духовного училища, до сего времени не могу вспомнить без тоскливого ужаса, – писал он. – Орава в 250 человек, предоставленная себе самой, без тени какого-либо руководства со стороны надзирателей и педагогов, была страшной средой, и вспомнить об этом времени, повторяю, не могу без содрогания… Учился я хорошо, особенно отличался по арифметике и русскому языку. Классные сочинения по русскому языку преподаватель Прудектов, бывало, не раз читал перед классом, находя в них большое чувство, любовь к природе и красочность изложения. Но греческий и латинский языки я ненавидел и учился по ним неважно…»
Тем не менее именно в духовном училище в Пластове разглядели талант живописца. На юного бурсака обратил внимание один из учителей – любитель живописи, который подарил Аркадию первые акварельные краски. Также учитель разрешил Пластову ходить в рисовальный класс и учиться вместе со старшеклассниками.
* * *
В 1908 году произошло ещё одно событие, круто повлиявшее на жизнь Пластова. В Прислониху приехали иконописцы, чтобы отреставрировать Богоявленскую церковь, когда-то расписанную его дедом и отцом.
«Общество поручило отцу руководство и надсмотр над работами, – вспоминал художник. – Когда стали устанавливать леса, тереть краски, варить олифу, я ходил как во сне. До того было всё пронзительно увлекательно. Но вот с отцом полезли под купол к весёлым кудрявым богомазам. Запах олифы, баночки с красками, саженные пророки, архангелы с радужными крыльями обступили меня кругом. Контура были в палец толщиной, о прилизанности икон там, внизу, не было и помина. Живопись была мазистой, резкой. Как зачарованный я во все глаза смотрел, как среди розовых облаков зарождается какой-нибудь крылатый красавец в хламиде цвета огня, и потрясающий, неведомый восторг, какой-то сладостный ужас спазмами сжимали моё сердце. Тут же я взял с отца слово, что он мне купит вот таких же порошков, я так же натру себе этих красивых синих, огненных красок и буду живописцем и никем больше.
С утра до ночи я ползал по вымосткам в каком-то блаженном чаду. Особенно поразили потемневшие евангелисты и бог Саваоф в куполе, писанные дедом, и верхняя часть иконостаса. Дед Григорий был ученик своего отца – Гаврилы Пластова, ученика Арзамасской ступинской школы. Живописных работ прадеда я не видел, от него у нас сохранились лишь рисунки тушью – копии с каких-то академических оригиналов. Правда, дома был еще образ бога Саваофа, темноватый по колориту, видимо, тоже копия, но и только. А дедушкин иконостас был налицо, как и росписи…
Дед был любителем густых, насыщенных до предела тонов. Он любил сопоставлять глубоко синие тона с кроваво-красными, перебивая их лимонными, изумрудными, оранжевыми. Фоны были золотые, почва под ногами – сиена жжёная, все головы, руки писались какой-то огненной сиеной. Тени зеленые. Носы, завитки волос, губы, глазницы, пальцы… Всё толсто прочерчивалось пылающим суриком, и, когда, бывало, за вечерней солнце добиралось до иконостаса, невозможно было оторвать глаза от этого цветника».
* * *
Но мечта мечтой, а Пластов-старший добился, чтобы сын продолжил духовное образование – уже в Симбирской духовной семинарии.
Симбирская духовная семинария. Фото: общественоое достояние«Поступление моё в семинарию наполняло отца гордостью. Его сын, человека, который занимал должность, меньше которой не было, выходил на дорогу образованного человека и мог стать Бог знает кем.
– Учись, Аркашка, – говорил он, – старайся, может, архиереем будешь».
В семинарии было 6 классов, первые 4 приравнивались к гимназическому курсу, а последние 2 класса были узко богословскими и давали право идти по окончании в Духовную академию. После 4 же первых половина и больше семинаристов уходили в университеты и всякие институты. По части знаний подковывали нас основательно. Многие семинаристы подрабатывали на писании для гимназистов всяких классных сочинений по литературе, всеобщей и русской истории, психологии и прочему, которые те выдавали за свои.
Но мечта о художественном образовании всё больше захватывала Пластова.
Тем более что юноша подружился с преподавателем рисования Дмитрием Архангельским.
«От него я впервые узнал о “передвижниках”, о “Мире искусства”, о Третьяковке, – вспоминал художник. – Но на первых порах меня особенно поражали Васнецов, Нестеров, Суриков, Репин. Сёстры мои были замужем за мужиками, и вот все эти сваты глянули на меня с Третьяковских полотен как живые, давно знакомые…»
Архангельский нашёл Пластову и покровителя среди губернской знати – его рисунками заинтересовался сам Алексей Николаевич фон Вик, потомственный дворянин и начальник земской управы Карсунского уезда Симбирской губернии. Решено было направить талантливого юношу в Москву, и за счёт земства Пластову была присуждена стипендия – по 350 рублей ежегодно.
Пластов подал прошение об увольнении с четвёртого курса семинарии и получил благословение ректора, чтобы послужить народу художником, раз нет призвания быть священником.
* * *
В июне 1912 года Аркадий простился с матерью, братьями и сёстрами и отправился в Москву. Правда, приёмные экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества успешно сдать не удалось.
«Совершенно раздавленный морально, я по чьему-то совету поступаю в скульптурную мастерскую Строгановки (в Строгановское художественно-промышленное училище. – Авт.) вольнослушателем, – вспоминал художник. – Стипендия мне шла исправно. Покровители в моём провале на конкурсе ничего позорного не усмотрели. Москва, обильная всем, не давала скучать. Выставки, музеи, театры…
В 1914 году я поступил на скульптурное отделение Училища живописи, ваяния и зодчества.
…Три года я был в училище, кончил головной, фигурный, натурный классы. Обстановка была – лучше не придумать. Споры об искусстве, выставках, театрах… На лето уезжал в свою Прислониху, писал этюды…»
* * *
Февральская революция 1917 года застала Пластова на третьем курсе.
«После того как я, подобно многим, покатался по Москве на грузовике с пулемётами, с красным флагом, забирая в плен ошалелых околоточных, считая себя заправским революционером. Но в конце третьей недели с начала революции поехал к себе в Прислониху писать на натуре…
И только в октябре, когда я приехал в Москву заканчивать Училище живописи и наткнулся совершенно неожиданно на баррикады и стрельбу на улицах, я уразумел наконец, что революция в такой стране, как Россия, – процесс, который по своему размеру и значению подобен смене геологических эпох…, и что сейчас мало быть только художником, но надо быть ещё и гражданином».
Действительно, в советское время о том, как большевистский переворот в октябре 1917 года был воспринят в Москве, было принято говорить кратко и сухо: «В Москве шли ожесточённые революционные бои». И тому были веские причины: если в Петрограде все было закончено за одну ночь, и власть сама, будто перезрелое яблоко, упала в руки большевиков, то в Москве целую неделю шли ожесточённые кровопролитные бои большевиков с юнкерами. Улицы в центре города были изрыты окопами и завалены трупами погибших, от многих домов остались только обгоревшие стены, даже Кремль был подвергнут артиллерийской бомбардировке.
Юнкер Московского Александровского военного училища Сергей Эфрон в те дни писал в своём дневнике: «Я не запомнил московского восстания по дням. Эти пять-шесть дней слились у меня в один сплошной день и одну сплошную ночь… Оружие мгновенно рассосалось по всей Москве. Большое количество его попало в руки мальчишек и подростков. По опустевшим улицам и переулкам Москвы затрещали выстрелы. Стреляли всюду и отовсюду и часто без всякой цели… На третий день большевики начали обстрел из пушек. Сначала снаряды рвались лишь на Арбатской площади и по бульварам, потом, очень вскоре, и по всему нашему району. Обстреливают и Кремль. Сердце сжимается смотреть, как над Кремлём разрываются шрапнели…»
Сергей Эфрон. Фото: общественное достояние* * *
В ужасе Пластов покинул Москву, намереваясь переждать смутные времена в родной деревне.
«Так я заделался пахарем, косцом, жнецом и т.п., – позже вспоминал он. – Все эти сельские профессии я немножко знал и раньше, а тут пришлось их осваивать вплотную. Работая из дня в день крестьянином, я полагал, что это лучший случай… наглядеться на крестьянскую жизнь досыта, узнать её до последней мелочи, чтобы потом уже… воспроизводить её. Параллельно с этим я рисовал, писал этюды, эскизы, строил планы в целом цикле картин развернуть эпопею крестьянского житья-бытья…»
Но революция вскоре пришла и в Прислониху. Как самый грамотный человек на селе Пластов был избран председателем местного отделения Помгола (Комиссии помощи голодающим при ВЦИК) и членом Комбеда (Комитета бедноты), в полномочия которого входил передел земельных участков.
«Ко мне приходили десятки людей с такими вопросами, отвечать на которые мне и во сне не снилось, – писал Пластов. – Но приходилось отвечать, разъяснять, помогать разбираться в тысячах небывалых до сего вопросах…»
Правда, за свою общественную деятельность художник едва не поплатился жизнью, когда несколько обозлённых односельчан напали на него с топором. Впрочем, об этом эпизоде сам Аркадий Александрович вспоминать не любил: дескать, время такое было – Гражданская война, брат на брата шёл.
О самой Гражданской войне Пластов тоже вспоминать не любил, хотя фронт дважды прошёл через Прислониху: сначала особая бригада полковника Владимира Каппеля гнала красных на запад, затем уже каппелевцев гнали на восток войска 1-й Революционной армии «красного поручика» Тухачевского. Село было сожжено дотла.
* * *
Но затем жизнь снова как-то вошла в колею. Прислониха заново отстроилась, а Аркадий Пластов даже решил жениться.
В 1924 году настоятелем Благовещенской церкви стал отец Александр (Троицкий) – товарищ Аркадия Пластова по семинарии. От него он и узнал, что семья фон Вик, благодаря которым он смог учиться в Москве, сейчас переехала в Симбирск. Но после революции и потери гражданских прав семья бедствовала. Бывший земский начальник вынужден был торговать спичками, разносить газеты. А 22-летнюю дочь Наталью исключили из гимназии. Она думала об уходе в монастырь и прислуживала в церкви Святого Германа в Симбирске.
И Пластов отправился в город – свататься к Наталье. Начал с того, что стал каждый день приходить на службу в храм.
Сама Наталья Алексеевна вспоминала знакомство с мужем как чудо: «Помню, у обедни я всегда стояла впереди около амвона с левой стороны около иконы Божьей Матери. Всё было чудесно: и служба, и храм, утопающий в зелени и цветах, и так светло и радостно было на сердце… После “Отче наш” надо было идти с кружками… Иду за старостой по рядам, отовсюду тянутся руки с деньгами. “Спаси, Господи…”, – и поклон. Вскинула глаза – в следующем ряду он. Я опустила глаза, смотрю – тянется рука, а в руке – золотой. “Спаси, Господи”».
Пластов успел шепнуть Наташе, что дождётся её после службы, что у него есть к ней поручение. Так они и познакомились.
Наташа влюбилась мгновенно. Но Аркадию пришлось долго добиваться её руки. Шесть раз он делал предложение и получал отказы. Девушка не могла решиться оставить родителей. В конце концов её духовный отец настоял на том, чтобы девушка сменила судьбу монахини на судьбу жены художника.
* * *
В 1925 году Пластов понял, что одним крестьянским трудом прожить будет сложно: налоги росли, из крестьян большевики тянули все соки. И он принял решение заняться отхожим промыслом. Летом – крестьянствовать в родном селе, а на зиму уходить в Москву, где он сможет работать художником.
«Раздвоение, тянувшееся почти семь лет, кончилось сразу и бесповоротно, – писал он. Я связался с Ульяновским губисполкомом, сделал для них ряд работ по живописи – и меня опять направили в Москву».
Его ученик и близкий товарищ художник Виктор Киселёв позже вспоминал: «Приехал Аркадий Александрович, и стали мы с ним искать квартиру. Исходили многие районы, и всё пешком: он не любил ни трамваев, ни автобусов, терпеть не мог стоять на остановке…
Нашли мы квартиру на Немчиновке… Перед дачей тогда был пустырь, только за два километра началось строительство.
Жили мы в проходной комнате, готовили сами на примусе, продукты покупали в Москве. …Комнаты отапливались плохо…, а на кухне совсем не топили. На окнах было в два пальца льда, и руки от холода коченели и опухали. Места в комнате было мало, и холст Аркадий Александрович ставил на кровать».
Но с заказами было плохо – в моде был футуризм и революционный авангард. С горем пополам Пластов нашёл подработку в Сельхозгизе, где он рисовал плакаты о мясопоставках и борьбе с вредителями. Изредка ему давали заказы на книжные иллюстрации в «Детгизе» – к рассказам Чехова и Горького.
Неудачей закончилась и попытка выиграть конкурс на проект памятника «Павшим борцам».
* * *
В 1930-м Пластова ждало новое испытание – началась коллективизация. И художник тут же попал в застенки ОГПУ: его арестовали по доносу, что член сельсовета Аркадий Пластов уговаривал крестьян Прислонихи не спешить менять крестьянскую лошадь на новые советские трактора. Дескать, если трактор сломается, то где брать детали для ремонта техники?!
В ОГПУ сочли эти слова клеветой на советский строй, и стали «шить» художнику политическое дело. И тут Пластова спасли его односельчане – те самые соседи, что прежде хотели убить его. Они написали петицию Сталину с просьбой отдать художника на поруки всему селу.
И сработало! Карательная машина остановилась и через четыре месяца заключения выплюнула Пластова.
Затем был пожар, уничтоживший дом Пластовых.
Зиму 1932 года Пластов с женой и годовалым сыном провёл, снимая угол в одной из уцелевших изб, и едва не умер от тифа.
Виктор Киселёв вспоминал: «Он долго лежал при смерти – на полу, в чужом доме, а над ним висела зыбка (колыбель. – Авт.), где лежал его сын Коля… Однажды прихожу и вижу такую картину: под зыбкой, распластавшись на простыне, в горячке лежит Аркадий Александрович, а его жена Наталья Алексеевна со слезами на глазах шьёт для него соборованное бельё. Первый раз я видел её в слезах…»
Но весной болезнь отступила. И Пластов принял решение выйти из колхоза и больше не участвовать в общественных полевых работах. Он даже отказался от плакатной проработки – у него больше не было времени разменивать себя на второстепенные занятия.
* * *
Он едет в Москву и вступает в товарищество «Всекохудожник». Худсовет – а в жюри сидели Грабарь, Машков и Юон – приняли его с восторгом. Кубофутуризм был уже отвергнут партией, требовавшей новых мастеров советского реализма, а тут не просто мастер, а настоящий гений от сохи! Крестьянский импрессионист!
Игорь Грабарь. Фото: общественное достояниеИ Пластов тут же получает первый большой заказ – эпическое полотно «Праздник урожая» («Колхозный праздник») специально для выставки «Индустрия социализма» 1936 года.
* * *
«Колхозный праздник» стал главным открытием выставки.
Сегодня это полотно воспринимается как лицемерная поделка Сталинского агитпропа. На переднем плане – ликующий народ в стихии народного праздника. На столах – полное изобилие. Мёд, овощи, варёные яйца, румяные калачи, жареная и копчёная рыба, красные помидоры, свежие огурцы, баранки с бубликами – словом, здесь есть всё, что даёт земля и крестьянский труд. А над всем этим плакатным великолепием словно парит портрет дорогого товарища Сталина и его знаменитый лозунг «Жить стало лучше, жить стало веселее!»
Картина А. Пластова Праздник урожая» («Колхозный праздник»). Фото: rusmuseumvrm.ru