Язык матерящихся матросов
– Хотя о возможности молиться в храме по-русски думают многие православные, на перевод решаются единицы, потому что, как говорил известный церковный переводчик архимандрит Ианнуарий (Ивлиев), «это очень тяжёлый труд». Откуда у вас эта решимость? Почему и когда вы стали заниматься переводами богослужения на русский язык?
– Наверное, самым ярким побуждением были дискуссии о том, что русский язык – это язык матерящихся матросов и он совершенно не годится для выражения высоких истин. Причём всё это говорится на русском языке. Догматику, гомилетику, Священное писание мы тоже изучаем по учебникам, написанным на русском языке, проповедуют нам Слово Божие в храмах тоже на русском языке все – от патриарха и до самых жёстких противников хоть какой-то русификации. Но если все идеи и мысли совершенно спокойно и точно можно изложить на русском языке, что мешает нам по-русски вместе молиться? Надо только понять, какие должны быть критерии перевода для богослужения.
Игумен Силуан (Туманов). Фото: mitropolia.spb.ruНадо сказать, мой взгляд на этот вопрос претерпел кардинальную эволюцию. Когда я по окончании Московской духовной семинарии по приглашению владыки Варсонофия приехал в Мордовию, то был горячим сторонником крайнего традиционализма, так скажем. Есть высокое искусство, есть высокое богословие, есть высокая культура – и надо просто стремиться их сохранять, впитывать, подражать этому и соблюдать всё в неприкосновенности. Но на деле я столкнулся с людьми, которые верят покрепче меня и при этом не то что не торопятся это всё соблюдать и изучать – им просто некогда этим заниматься. В церкви много людей, которые трудятся с утра до вечера, и им не до изучения языков. Есть люди, например, со склонностью к языкам, а есть те, кому не даётся это – и всё. При этом они прекрасные верующие люди. С такими я столкнулся на месте своего пастырского служения в Мордовии, а это, между прочим, регион, где двуязычие у народа просто в подкорке.
– В каком году вы начали переводить?
– Приехал я туда в 1997 году. Соответственно, где-то с 2003-го стал переводить. Во-первых, я начал задумываться над разнообразием литургических форм. Это то, о чём мы давно и довольно жёстко дискутируем с дорогим и искренне уважаемым мной отцом Михаилом Желтовым, который считает, что сложившиеся на сегодняшний день литургические формы – это, собственно, всё, что нам надо.
А на приходе (как говорится, «в поле») я обнаружил, что имеющаяся у нас имперская форма богослужения, насыщенная церемониями византийского императорского двора и какими-то отсылками к церковной жизни в Российской империи, – всё это проходит мимо сознания молящихся.
Протоиерей Михаил Желтов. Фото: tatmitropolia.ruКак получить бонусы за молитву
– Как в случае с возгласом «Господи, спаси благочестивыя и услыши ны», где «благочестивыя» – это цари или князья, которых сейчас в храмах не сыскать.
– Мало какой знаток свяжет это с Византийской империей. Все думают: благочестивые – это же мы и есть. Это ж молитва за нас. В сознании людей такое моментально трансформируется, и чем меньше образования, тем больше трансформаций и уверенности в самых сказочных толкованиях.
Понятно, что какие-то трансформации в богослужении неизбежны. Я занимался реанимацией древних литургических чинов, пытался их адаптировать к сложившейся форме храма, иконостаса, алтаря, к сложившимся традициям, в конце концов. Понятно, что «теплоты» (согретой воды, которую добавляют в чашу с вином на Евхаристии. – «Стол») там не было, проскомидии (специального чина приготовления хлеба и вина перед их освящением. – «Стол») не было, ещё чего-то не было, но сегодня без теплоты и, например, пения Символа веры невозможно представить себе литургию. Хотя всего этого в древности не было в принципе.
Я тут недавно прочитал совершенно чудесные слова владыки Петра (Прутяну). Он замечает, что у нас считается хорошим тоном говорить: «Что мы – умнее и святее святых отцов, чтобы менять их богослужение?». И продолжает: а что же мы тогда меняем литургию Иоанна Златоуста? Мы же совершаем её совсем не так, как святитель Иоанн. То есть получается, что мы таки считаем себя и умнее, и святее?
Архимандрит Пётр (Прутяну). Фото: psmb.ruСоздавая и вытаскивая из научных сборников древние чины, адаптируя их к нашей сложившейся литургической ситуации, я все их, естественно, стал славянизировать. И ощущение бессмысленности этого занятия было довольно сильным. Зачем было вытаскивать этот чин, вписывать его в нашу реальность – оставляя его заведомо непонятным для потенциального молящегося? Это и было для меня отправной точкой в размышлениях о языке богослужения.
Собственно переводами и русским богослужебным языком я стал заниматься в Петербурге. Здесь я встретил, с одной стороны, совершенно потрясающих людей, которые горят этим, живут этим, а с другой стороны – удивительную прослойку прихожан, имеющих два-три высших образования, но при этом категорически противящихся любой русификации богослужения, любому изменению богослужебного чина. Эти люди имеют право на своё мнение, они его как бы заслужили своей верой и своим молитвенным путём, но наряду с ними в храме стоят как минимум две трети, а то и три четверти тех, кто не то чтобы тяготится происходящим – они не понимают, чем здесь надо тяготиться, а чем наслаждаться, – они просто стоят, потому что так заведено, так надо, потому что за это Боженька даст бонусы в виде чего-нибудь.
Они ждут, а бонусы всё не приходят. И начинаются проблемы и самокопание: Господи, наверное, я такая особенно грешная и у меня это не срабатывает, у всех же работает. И какое облегчение бывает у людей, когда они вдруг понимают, что у всех не работает, что оно вообще по-другому устроено. И особенное прозрение происходит тогда, когда человек начинает понимать, что читается, что поётся. У нас же до сих пор поющуюся на литургии Херувимскую песнь адекватно могут перевести единицы. А в массе своей люди в связи со словами «дориносима чинми» в лучшем случае вспомнят сказку про то, что в Древнем Риме, дескать, императора после победы в сражении поднимали на щите копьями. И эту сомнительную и шаткую во всех смыслах конструкцию все «знатоки» спокойно повторяют. Хотя явно не на эту имперскую традицию ориентировались в V–VI веках, когда составляли этот гимн.
Тут я уже понял, что нужно действительно как-то всё русифицировать.
Миф, что обновленцы вводили русский язык
– Как переводчик вы можете оценить, с каким багажом богослужебных переводов Русская церковь подошла к эпохе гонений, к 1917 году, что было сделано? Что воспринято и что не воспринято современной церковью?
– Чтобы как следует себе представить, как отразились масштабы трагедии Русской революции на богослужении, надо побольше поездить по Русской зарубежной церкви и побеседовать там с людьми. Сразу становится ясно, какие серьёзные интуиции о том, как устраивать богослужение, были накоплены к 1917 году. Сейчас мы заново это всё изобретаем, как тот самый велосипед. Накануне революции люди начали вполне осознавать проблему богослужебного языка. Да, медленно, шатко, там была масса совершеннейших фантазий на эту тему, сопротивление того же Победоносцева, сопротивление членов Святейшего Синода, сопротивление огромного количества влиятельных людей, которые были убеждены, что не надо русскому человеку понимать богослужение – это приведёт к беде. Сейчас по истечении лет мы видим, что их опасения, что чересчур образованный народ может натворить бед, сбылись наоборот. Как раз необразованный народ и натворил бед. Сейчас это продолжается, и ни в чём не разбирающийся народ совершенно спокойно может натворить новые беды, но уже с какими-то новыми акцентами и нюансами.
Заметьте, тогда люди плавали в церковнославянском языке, это была для них более естественная среда, какие-то сцепления слов были ближе, чем сейчас, и это помогало не то чтобы переводить, но различать какие-то смыслы богослужения. После революции ситуация стала резко меняться. Удивительно, что как раз первый свод наиболее ярких переводов на русский язык появился среди обновленцев благодаря трудам протоиерея Василия Адаменко, впоследствии иеромонаха Феофана. Но – что самое интересное, и об этом как раз обязательно надо говорить! – сами обновленцы категорически сопротивлялись богослужению на русском языке. До 1923 года этим у них занималось человек 5–6–7, в том числе небезызвестный епископ Антонин (Грановский), а потом богослужебный перевод стал чуть ли не запрещённым делом. И в определённый момент к отцу Феофану (Адаменко) стали посылать обновленческих архиереев с требованием закрыть его общину. Первые два присланных епископа молились вместе с ним на полном круге суточного богослужения на чистом русском языке, выходили на амвон и говорили: братья и сестры, вот нас прислали вас закрыть, но мы не можем этого сделать, потому что мы видим, какие вы замечательные. И только третий архиерей, не молясь вместе с ними, закрыл общину. Этот случай показывает подлинное отношение обновленцев к переводу. И сейчас попытка ошельмовать саму идею переводов, связав её с обновленчеством, мягко говоря, искусственная.
Феофан (Адаменко). Фото: общественное достояние– Надо сказать, что и отец Феофан (Адаменко) вернулся в патриаршую церковь.
– Это как раз и есть самое главное, что он вернулся, сохраняя полностью свои обычаи в богослужении и свою паству. И митрополит Сергий (Страгородский) как человек, тоже в своё время причастный к переводам на русский язык, взял это дело под своё покровительство. И это тоже, я считаю, знаковый и очень хороший момент.
Переводы, которые обязательно надо упомянуть в связи с XX веком, – это переводы отца Феофана. На них, как я понимаю, впоследствии опирался и отец Георгий Кочетков. Сейчас появились интереснейшие циклы переводов иеромонаха, ныне уже епископа в какой-то альтернативной церкви Амвросия (Тимрота). Это непревзойдённый гигантский труд. Появились переводы поэта Анри Волохонского.
Интереснее всего в миссионерском плане переводы отца Феофана. Потому что он пытается, во-первых, распутать синтаксис, а синтаксис – самое больное место в наших текстах. А во-вторых, он даёт не только перевод, но и пересказ, стараясь ввести человека в суть того, о чём, собственно, говорит та или иная стихира, то или иное место богослужения. С этой целью он добавляет огромное количество своих собственных слов, предложений. Довольно интересно за этим наблюдать. Чем меня лично не устраивают его переводы – подчёркнутой непоэтичностью.
Отец Феофан был подвижник и аскет в святоотеческом и библейском смысле слова, от него и жена ушла по этой причине. Он весь был в молитве, в горении – неудобный был человек. На форму текста он, кажется, не очень обращал внимание. А наше богослужение, хотим мы этого или нет, – это высокая форма религиозной поэзии, там прозы нет вообще. Да, есть у нас и огромное количество всякого графоманства, несомненно, но в целом это только поэзия. В греческом тексте это особенно заметно, в славянском не так, но и по-славянски наше богослужение звучит поэтично, красиво, напевно. А когда отец Феофан начинает переводить, получается нечто в стиле бухгалтерского отчёта – беда получается. А смыслы у него все понятны, если вы Библию читали, Закон Божий изучали. Но, Боже мой, какая скука – это нельзя петь!
Главные цели перевода
– Для кого-то приоритет – точность, для другого – понятность и доступность, для третьего – красота, поэтичность, музыкальность. Какую первоочередную задачу ставите вы, когда садитесь за перевод?
– Нельзя эти задачи рассматривать отдельно одну от другой. Я ставлю перед собой задачу благолепности – простите за такую, может быть, пошловатую формулировку. Для меня важно, чтобы священнику это было удобно прочитать. Я же не сразу взялся за переводы. Я сначала пытался пользоваться уже имеющимися. Но мне как священнику стоять перед престолом и читать тексты отца Феофана трудно. Венчать людей и читать переводы Анри Волохонского трудно. Он отличный поэт, у него чудесное чувство слова, он уместен в воскресной школе, в личном чтении у себя дома с бокальчиком коньяку у камина – в храме я не могу его читать. Я чувствую себя ребёнком, вставшим на табуреточку и читающим стишки для Деда Мороза. Это совершенно не то ощущение – я не совершаю священнодействие от имени всех собравшихся в храме, а занимаюсь каким-то актёрством. И текст, к сожалению, это поощряет. Мне пришлось от текстов Волохонского отойти именно по этой причине.
Анри Волохонский. Фото: psmb.ruМоя задача в первую очередь, чтобы мне было удобно как священнику это читать, и я очень благодарен тем отцам, которые разделяют мою точку зрения. Удобно читать – это соблюдать ряд важных моментов. Первое – сохранять инверсии и ритм, потому что это поэзия. Не «Твоему достоянию», а «достоянию Твоему». Второй момент – это архаизмы. Я совершенно не вижу необходимости переводить Приснодеву как Вечнодеву. Потому ещё, что «присно», как скажет любой преподаватель греческого языка, – это не только «всегда», но это и «истинно», «присный» – это «на самом деле существующий», а не только «всегда» существующий. И лучше заучить слово, зная, что у него есть нюансы. Так, слово «евхаристия», например, если всегда заменять словом «благодарение», – это тоже будет бедновато. Правильно, но бедновато.
И я пришёл к мысли, что всё, что я делаю, да и вообще всё, что делают переводчики, делается не для того, чтобы мифические миллионы привести в храмы, а чтобы мы, уже принявшие крещение, уже собирающиеся на литургию, осмысленно молились – понимали, зачем мы здесь собрались, что делаем. И в соответствии с этим исправляли бы свою жизнь, свои имеющиеся у каждого недостатки. Я понял, что нет смысла разжёвывать всё, христианин обречён на пожизненное самосовершенствование. Так или иначе Евангелие, прочитанное в прошлом году и сегодня, будет разным. И Священная история будет открываться нам с разных сторон. Есть вещи на вырост, которых не стоит стесняться. Приснодева – это на вырост. Надо либо переписывать всю гимнографию, опираясь на другие примеры и образы (это тема для отдельного разговора), либо надо просто какие-то ключевые моменты оставлять без перевода, чтобы люди задавались вопросом и дорастали. Одно дело – всё непонятно, а другое – не до конца понятно одно слово.
– Вы говорите: это на вырост, другое на вырост. На вырост – значит, не для всех. Вот мы и слышим, что богослужебный перевод нужен для элиты, он разделяет церковь. Насколько, вы считаете, элитарность запретна в церкви?
– Христианство в принципе элитарно, оно подразумевает отделение, святость, кадош (евр. кадош – святой, отделённый. – «Стол»). Святой не как безгрешный, а именно отделённый для Бога, а отделённость неизбежно приводит к элитарности. Христианство подразумевает обращение к Священной истории, к догматике, литургике, которые не для всех. Волей-неволей оно будет элитарным. Уже упомянутые архаизмы, которые я везде оставляю, – смысл их знает не каждый, вокативы (звательный падеж, напр., «сыне», «мати», «отче», «царю» и др. – «Стол»). Какое-то простонародное богослужение из двух щелчков и барабана меня совершенно не вдохновляет. Может, кому-то это и надо – пожалуйста, пишите эти чины и собирайте на них людей.
Это наше прошлое, наше наследие, и надо, опираясь на него, сделать богослужение снова соответствующим своим главным целям: во-первых, благодатному самосовершенствованию в Духе Святом, которое вещь невидимая, никакими параметрами не определяемая, а во-вторых – катехизической цели (катехизация – научение вере и подготовка к крещению. – «Стол»), которую богослужение почти перестало выполнять. Надо вновь ставить перед богослужением эту цель, которая в своё время наиболее мощно послужила развитию гимнографии, литургии и много чему ещё.
Насколько мне удалось эти две задачи решить – судить не мне, потому что глаз замыливается. Но факт, что все издания, которые я на свой страх и риск без всяких одобрений и согласований издал, – все разлетелись, у меня осталось только немножко требников последнего издания.
Продолжение следует...
