Об ошибках учащихся при занятиях науками

«Учиться без гения, из низких побуждений, значит оскорблять науки, навлекать на себя поношение, извращать природу и мироустройство. Тот мог бы стать хорошим крестьянином, удачливым купцом, отважным солдатом. Он учился, не знаю уж, зачем, и становится жалким ученым…»

30.09.2023

Алексей Любжин

христиан геллерт образование педагогика

Фото: Авилов Александр /Агентство «Москва»

Рассказав о значении, которое педагог Христиан Геллерт имел для русского просвещения, приведём и несколько характерных мест из одной его публичной речи.

Господа,

Я беру на себя смелость, завершая курс своих публичных чтений, произнести для Вас речь о вещи не новой, не приятной и вдобавок такой, что, кажется, она более подходит для того, чтобы лишить меня вашего внимания, – а я желаю его получить – и вашего благорасположения – а я долгое время пытаюсь его заслужить, – нежели чтобы упрочить все это. Я хочу рассказать Вам о некоторых важнейших ошибках, которые обычно делают при изучении наук, в особенности в академиях. [...]

Лучшие намерения, потребность обогатить наш разум полезными познаниями, облагородить наше сердце и заставить его действовать по справедливости, подготовиться к служению отечеству и всему миру, – эта потребность, бесспорно, должна одушевлять нас в нашем учении. Представление, что употреблять все силы своего духа ради чести своего Создателя – наш долг, должно бы руководствовать нас, услаждать нам утомление от усердных трудов и размышлений, которых стоит нам работа нашего ума. Мысль, что учась ты сам строишь свое счастье, что ты создаешь собственное благополучие, споспешествуешь порядку и спокойствию мира, должна бы одушевлять нас утром, когда мы спешим на поприще наук и искусств, и вознаграждать вечером, когда мы возвращаемся с него. Убеждение в наших способностях учиться, убеждение, что ты можешь в этих занятиях благодаря своим природным дарованиям в будущем принести пользу как ученый человек, занимая с наибольшим достоинством в свете место гражданина; тайное чувство красоты в искусствах и науках должно бы подкреплять нас в нашем усердии, помогать в преодолении тысячи препятствий, с которыми мы сталкиваемся на пути к учености, должно бы успокаивать нас, когда мы не так скоро достигаем того, чего желали бы достигнуть, должно бы воодушевлять нас, когда нам нужно одолеть любовь к покою, к удовольствиям, к суетности, и предостерегать, чтобы мы бережно распределяли свое время, и делать нас разумнее, чтобы мы могли противостоять искушениям досужих друзей и влияниям дурных примеров.

Христиан Геллерт. Фото: Старая национальная галерея

Но эти ли побудительные причины заставляют нас действовать во время занятий? Для того ли мы в юные годы прилежим к наукам, чтобы исправить наш разум и наше сердце, или для того, чтобы получить суетное название и вольности ученого человека? Для того ли, чтобы помочь миру нашей наукой, или для того, чтобы похваляться ею, чтобы стяжать величие с ее помощью? Правда ли, что именно голос долга и внутренней склонности зовет нас к занятиям искусствами, или же голос предрассудка, пример наших друзей, своенравие родителей, преимущества, которые имеет ученое сословие перед остальными? Есть ли это предназначенное испытание наших сил, суждение понимающих, убеждение, что в ученом сословии мы будем полезнее всего миру, – это ли заставляет нас претендовать на принадлежность к нему и удерживать ее? Или же это любовь к свободе, к вольностям, к удобствам, и при наших учебных занятиях мы надеемся удовлетворить в первую очередь ее? Как часто бедняк низкого происхождения учится для того, чтоб стать богатым и знатным, богатый и знатный – чтоб стать еще богаче и знатнее, или же чтоб к нему не обращались с упреком: «Ты ничему не учился»! Этот посвящает себя учености, потому что она в моде, тот — потому что он желает унаследовать место своего отца по службе, иной, поскольку ему по нраву титул, и, возможно, число тех, кто занимается этим, не зная, почему, весьма велико. Многие слишком плохо знают и самих себя, и науки, чтоб понять, имеют ли они способности к тому; они учатся по слепоте. Некоторые принимают обычную страсть к книгам за талант к учению; эти обманывают сами себя. Многих же незнающие учителя и друзья объявили способными к учению; те позволяют себя обманывать.

Все эти мало благородные намерения оказывают более дурное воздействие на науки, на мир, на тех, над которыми они господствуют, нежели обыкновенно полагают. Скажут – а почему? Чем важны для мира намерения, из которых мы предпринимаем что-либо полезное; достаточно ведь, чтоб предприятие увенчалось успехом? Нельзя ли, если кроме того есть гений, столь же высоко подняться в науках, хотя ты и учишься из суетности, из честолюбия, из стремления к выгоде? [...]

Я не настаиваю на том, чтоб сердце учащегося было вовсе свободно от страстей; это – бессмыслица в духе стоицизма. Они полезны нам и миру; мы не должны отвергать дары Провидения; но мы должны использовать их для того, для чего они предназначены. Честь, воздаяние усердия, может оживить нас за учебой; но она не должна править нами. Многие вещи кажутся нам славными, и другие объявляют славными многие усилия, от которых, однако же, не проистекает никакого блага, ни пользы, а часто они вредны миру. Довольно одного этого примера: что является наиболее обильным источником свободомыслия и остроумия, к которым часто прибегают, чтобы оспорить истины религии? По большей части это неограниченная жажда славы, жадность в притязаниях на более высокий ум, который, будучи слишком горд, чтобы руководствоваться общепринятыми мнениями, хочет подняться над воззрениями целых наций; это жажда позволять себе все и, будучи подстрекаем необузданностью, стяжать еще репутацию великого ума.

Люди, которые учатся из заурядных побуждений, часто сами наказывают себя в будущей жизни. Восхищение, успех в свете, — это вовсе не всегда обеспеченное вознаграждение учености; и в первую очередь в нем отказывают тем, которые выдают, что они этого ищут и что они занимались науками из честолюбия. Их намерение, их сердце сказывается на их трудах, на их способе мыслить, и обычно гордый тон выдает дух такого ученого и настраивает умы против него. Какого только беспокойства мы не ощутим в конце, когда выяснится, что ученость не возвела нас на высокую степень честей и богатства, которые мы постоянно держали в поле зрения! Разве мы не возненавидим свет, который сочтем неблагодарным; разве мы не станем учеными врагами людей, если, в наших собственных глазах, мы оказались столь несчастны, что трудились без вознаграждения? Но положим, что цель достигнута; разве нечистый источник нашего усердия не вольется во все наши познания, разве не отравит их? если он не повредит нам, как он сможет не повредить и свету? Гордый, алчный, суетный ученый – существо утомительное и для спокойствия своих сограждан опасное. Он препятствует той пользе, которую должны бы получить от его науки, делая ее ненавистной либо презрительной; и соблазн в нем заключается тем больший, чем значительнее блеск его ученых заслуг. Как часто в конце концов обращаем мы наше усердие на дела бесполезные, или же непохвальные, если мы ограничиваемся в учении тем, что следуем нашим страстям! Как часто мы искажаем наш гений, обращая его не к той отрасли наук, к коей он нас склоняет, только потому, что надеемся в другой осуществить свои виды надежнее либо скоре! Мысль: эта наука – модная наука в наше время, это искусство вознаграждает более богатыми доходами, важность сего обещает нам раннее стяжание честей, а весомость – более славное имя – эта мысль становится для нас призывом избрать ее. Мы скоро начинаем заниматься не тем, чем были должны, не в том порядке, не с тем терпением, с которым были бы должны. Мы будем спешить сорвать плод, не ожидая времени зрелости наших сил.

Затем нужно подумать о том, что большинство из тех, кто обращается к наукам с неблагородными целями, имеют мало гения или не имеют его вовсе. Не обладая тем, что называют вкусом к наукам, склонностию к оным, они не проникают в их внутреннюю сущность; и как могли бы они это сделать, если в науках нет для них ничего привлекательного? Они остаются на поверхности науки; они наполняют свою память словами и понятиями, которые употребляют ученые, не образовав и не возделав таким образом своего понимания. А что им еще нужно для их намерений, кроме видимости науки, кроме внешней учености, слабого знания языков и отголоска нескольких учебников, если они учатся ради сей или оной службы, ради сего богатого прихода или оного судейского места, ради сего титула или связи с оным видным семейством, из-за голода или из-за суетности? Так что ж, нужно сказать, что нам не нужны посредственные ученые? Учиться должны лишь лучшие умы? Это высокомерно! Как должны замещаться низшие места? Великими умами? Смогут ли оные с ними примириться? И где ж эти великие умы?

Прежде всего я признаю, что свет нуждается в посредственных ученых, поскольку он обладает местами незначительными. Но ученые сего рода – попадают ли они только на такие места? Так уж редко им выпадает счастье – или несчастье – достигать тех, для коих у них нет никаких качеств, кроме дерзости? Разве о высоких степенях пекутся более всего не те, кто меньше всего знает, что есть наука и искусство; и разве в своей беззастенчивости и пронырстве они не находят самых сильных средств, чтоб овладеть высокими местами? Они лишают других, обладающих умением и скромностью, должности, для которых те родились, на которых могли бы принести величайшую пользу. Разве это такое уж незначительное преступление против государства – занять должность, отправлять которую ты не в состоянии?

«Воспитывать детей – значит с ранних лет наставлять их, чтобы они познавали Бога»

Филолог-классик Алексей Любжин о педагоге, тронувшем сердце Карамзина и Радищева

29.09.2023

образование педагоги воспитание христиан геллерт история педагогики педагогика

Равным образом несправедливо и то, что незначительные места должны быть заняты лишь посредственными учеными. Разве те, кто публично поучает низкий люд, должны быть учеными наполовину, поскольку невысоко в своем образовании стоят те, кто их слушает? Разве не наоборот – тем больше им нужно проницательности, понимания, основательности и живости в изложении, чтобы с тем большим успехом преподать истины религии разуму таких людей, которые упражняли его лишь изредка и потому не могут пользоваться им? Можно ли утверждать, что для заботливого преподавания молодежи в школах нужны лишь мрачные умы со словесами и сентенциями? К этому труду необходимо привлекать наиболее понятливых среди ученых и вознаграждениями всякого рода удерживать их на сем поприще.

Учиться без гения, из низких побуждений, значит оскорблять науки, навлекать на себя поношение, извращать природу и мироустройство. Тот мог бы стать хорошим крестьянином, удачливым купцом, отважным солдатом. Он учился, не знаю уж, зачем, и становится жалким ученым. Он хотел бы соответствовать своей должности и, по недостатку сил, мучает себя сам, или же – поскольку учение для него бремя – становится ленив, пренебрегая своими обязанностями. Многие из этих несчастных остаются постоянно или надолго без поощрения и становятся бременем всему обществу. Они слишком раздражены, слишком стары, чтобы взяться за что-нибудь новое; слишком ленивы, чтобы без усилий переносить телесные труды, или слишком суетны, чтобы избрать дело, свойственное толпе; и вот, ученые, праздные и несчастные, они отягощают собою мир.

Ошибки, которые мы совершаем в способе учения, не менее значительны в зависимости от того, благородны или нет наши намерения.

Часто мы выступаем с весьма высоким мнением о наших силах и с мыслью, будто в течение трех или четырех лет мы сможем в Академии выучиться на хорошего правоведа, или теолога, или врача. Наши познания в языках и истории древних, каковые являются, однако же, неотъемлемым средством учености, часто бывают весьма неглубокими. Именно в то время, когда мы должны были бы ими овладеть, нас удерживала вдали от всего этого несвоевременная любовь к писаниям иностранцев и произведениям на нашем родном языке. Мы считали похвальной эту пагубную страсть – читать в сколь можно большем количестве самоновейшие произведения остроумия, журналы, еженедельники, романы; и мы не видели того, что читали только ради суетности, ради времяпрепровождения, ради развлечения; что благодаря этому дурно понятому усердию мы сами крали у себя время, которое с большей пользой должны были бы уделить языкам древних, произведениям их красноречия, их поэзии и их истории. Вместо того чтобы расширить круг этих познаний в академиях, мы не упустили ничего, чтобы избавиться от этого самим, как от тягостного бремени, с гордой и высокомерной мыслью, что мы должны заниматься важными и практическими вещами. Мы начали презирать прекраснейшие произведения греков и римлян, как принадлежность школярства, и этим презрением отомстили за те несчастные усилия, которых нам самим стоило в школах знакомство с ними. В те самые годы, когда наша сила понимания созревает и когда мы должны были бы взращивать ее благодаря тому благородному образу мыслей, который был свойствен древним, и изощрять собственный вкус их вкусом, мы со всем своим невежественным высокомерием выбрасываем прекраснейшие произведения, а вместе с ними – все те преимущества, которые нам могло бы принести знакомство с ними в высших науках и в нашей собственной жизни. Правда, что древние языки – не ученость. Можно наполнить ими свою память, можно привыкнуть с юности говорить и писать на латыни, и мыслить при сем так же невежественно, дурно, несправедливо, темно, как те, кто знает лишь свой родной язык, а может, и еще хуже, поскольку у тех не столь подавлена сила разумения. [...]

Удивляются, почему люди, которым вовсе нельзя отказать в знании языков, люди, которые доказывают, что древние прочно укоренились в их памяти, которые понимают древних, – почему, говорю, такие люди, случись им набросать что-нибудь, мыслят и выражаются столь бессильно, без души, без вкуса? Почему же дух древности не оживляет их? Разве не заключается одна из главных причин в том, что в свои юные годы они не стремились замечать и чувствовать красоты древних, учитывая их строение и расположение, стиль и манеру письма? что они не привыкли воспринимать чертеж произведения и его краски? Можно прочесть Гомера со всей тщательностью и понять его; и можно при этом не увидеть и не почувствовать ни ценности композиции «Илиады», ни достоинства отдельных мест либо красоты и тонкости мысли. [...]

Бюст Гомера. Фото: Музей классической скульптуры

Предположим, что мы благодаря чтению древних накопили целый клад отборных мыслей; чем нам может помочь эта сокровищница, пользоваться которой мы не умеем? Если их мудрость и тонкость манеры письма не стали нашим достоянием – при всем нашем понимании их мысли и при всем таланте в своих произведениях мы можем писать принужденно, неестественно, наобум. Мы можем оказаться хвастунами, мотами, педантами, детьми в своей манере письма. Мы можем быть рабами, ужасающими рабами в своем способе выражения, и именно поэтому утратим величайшую заслугу – естественное изящество и непринужденность наших произведений. [...]

Кто не видит и не чувствует красоты выражения, различий манеры письма в зависимости от материи, искусственные нюансы и многообразие прямых и косвенных выражений, свет и тени в манере письма, – тому чужд вкус в чтении. Правда, для такого рода чтения требуется определенная степень правильного ощущения природы. Овладеть же способностью так чувствовать можно только определенным образом – благодаря тщанию и внимательности, благодаря примечаниям великих знатоков и вдумыванию в язык и вещи. Занимаемся ли мы этим в годы нашей учебы?

Что такое вдумывание в язык, что такое внимательность в чтении, чтобы читать с чувством? Я должен понимать не язык вообще, а особый язык моего автора, в особенности если язык, которым написано произведение, – мертвый язык. Как я могу его понять, если я ни часто, ни единожды, ни несколько раз друг за другом не читал своего автора для того, чтобы ознакомиться со значениями слов у него и со своеобразием его таланта; если затем я не прохожусь по нему со скальпелем анализа и не читаю его с такой же почти тщательностью, с какой пишут; если я не вчитываюсь в него почти на каждой странице, проникая в его замысел и план? Тогда я смогу найти красоты; они встретятся моему испытующему взгляду и в частностях, и в целом. Я увижу – будь мой автор историк, оратор, поэт, – я увижу, как все поспешает к своей цели; как он повсюду просит совета у природы, у истинной или правдоподобной; как он избегает в одинаковой степени и слишком большого, и слишком малого; как он придерживается ясности и правильности во всех своих мыслях, соблюдает порядок, сообразный человеческому разумению и природе вещи, соотносит свой способ выражения с истинными представлениями; как его манера письма, подобно лучам солнца, освещает, но не видоизменяет предметы, как он прибегает к красотам, где того требует дело; как он никогда не перегружает основополагающую красоту, а именно единство и истину, побочными красотами, и в жажде украшения не забывает о потребностях предмета и наставления. Я увижу, насколько четко он мыслит и говорит, не впадая в вялость и пустоту, как он тонок, не становясь принужденным, небрежен без отвратительного, благороден без напыщенности, убедителен без того, чтобы предаваться искусственной изысканности.

Но – скажут – все это прекрасные мечты. Чем пойдет мне на пользу, если я изучу таким способом языки и красоты древних, если я не собираюсь становиться школьным или университетским учителем? [...] При прочих равных мы на государственной службе будем трудиться более счастливо, нежели те, кто ею не располагает; у нас будет больше проницательности, больше разума, больше вкуса в попечении о важнейших предметах, в наших писаниях и речах будет больше соблюдаться порядок, ясность, и краткость; в общественной жизни мы окажемся красноречивее, благонравнее, приветливее; мы сможем говорить тогда, когда другие онемеют; обществу и двору мы незаметно сообщим свой хороший, истинный вкус; в наших домах как отцы и друзья мы примем на себя лучшее попечение о воспитании домочадцев; другим мы будем полезнее советами, а себе самим менее в тягость по окончании трудов, потому что чтением древних и новейших писателей сможем доставить себе удовольствие, а то и сами напишем нечто, не вовсе недостойное того, чтобы это прочли и древние. [...]

У кого, – возразят мне, – у кого есть в академии время, чтобы изучать древних таким способом? Когда же будут читаться новейшие? Когда можно будет заняться высшими науками, когда – тем, что в учености относится к практике? Вы спрашиваете, когда все это делать? По-видимому, впоследствии, господа, когда в школах, когда в первые годы языки со своими вспомогательными средствами будут освоены не столь небрежно и скудно; когда с большим оснащением и с сильнейшей склонностью к наукам, с большим усердием молодежь отправится в академии; когда в них будут проводить на несколько лет больше; когда будут меньше тратить время попусту; когда отбросят предрассудок, будто бы время чтения и занятий науками ограничено юным возрастом; когда отбросят предрассудок, будто бы в академиях можно стать ученым; когда окрепнет убеждение, что в этих местах можно только заложить основание учености, что юноша в академии только собирает семена, которые он в будущем должен выносить в своем таланте; он же требует времени для созревания, ухода и солнца и должен искать себе питания в собственной почве, чтобы в будущем принести плод. [...]

Да, господа, то, что мы тратим так много времени на изучение правил и так мало усердия и времени – на их применение, то, что мы так мало стремимся усилить наши способности мыслить и выражать мысли с помощью письменных опытов, — это последняя ошибка, которую я хотел бы затронуть; эта ошибка не остается без последствий! Что такое красноречие вообще, если не искусство выражать свои мысли четко, в порядке и красиво? Что пользы во всей науке, если я не обладаю даром ясности, порядка и изящества? [...] Я не хочу, чтобы торопили новичков, чтоб их принуждали писать, пока они не научатся мыслить, чтобы в их трудах раздували нечистую гордость – видеть себя скорее напечатанными. Все ли и сразу ли нужно издавать в свет? Нельзя ли дать созреть нашей манере письма? и нельзя ли упражняться в преодолении своих ошибок, без того чтобы брать весь мир в свидетели и в то же время делать юношей посмешищем в их суетности.

Простите, господа, длинную речь; на это подвигла меня любовь к истине. Простите мне ошибки, которые я, возможно, совершил, когда рассуждал об ошибках учащихся. Сделайте честь наукам, мудрости и добродетели, вкусу и вашим именам тем, что вы будете избегать ошибок, о коих я говорил. [...] Вас вознаградит Тот, Кто взирает на наши намерения, нашу искренность, усердие, разум в наших действиях, а не только на величие дел. От кого у нас разум, способный постигать науки? И разве не должны мы их познавать и применять для того, чтобы воздать честь Отцу духов и людей? А что значит воздать честь Господу? – возрастить мудрость, добродетель, благополучие его разумных тварей.