16 августа 1887 года
Прислугу особняка Павла Третьякова в Лаврушинском переулке художник Илья Репин обманул на удивление легко.
– Павел Михайлович в отъезде, – встретил художника в прихожей первый хранитель Третьяковской галереи Николай Мудрогель.
– Жалко, что его нет, – Репин изо всех сил старался, чтобы его огорчение выглядело как можно более естественно. – Ну да мне всё равно. Павел Михайлович ещё накануне разрешил мне поработать в галерее и сделать кое-какую поправочку...
Николай Андреевич лишь молча поклонился, приглашая художника следовать за ним. Раз уж сам Репин пришёл – значит, дело важное.
В зале галереи художник быстро открыл ящик с красками, достал кисти и палитру, затем приказал слугам принести лестницу-стремянку – чтобы не снимать полотно со стены:
– Сейчас мы всё быстро поправим...
Оставшись один в галерее, Репин облегчённо вздохнул: план сработал. Точными мазками он решительно замазал лицо главного героя на картине «Не ждали».
Сейчас он исправит эту роковую ошибку, которая мучила его все эти годы.
* * *
«Народовольческую серию» Репин начал писать «для себя» ещё в 1876 году, создав небольшую картину «По грязной дороге под конвоем»: тройка полудохлых лошадей из последних сил тащит по жирному чернозёму крестьянскую телегу, в которой жандармы с саблями наголо везут арестанта с лицом террориста Каракозова, стрелявшего в царя. Это, конечно, фантазия художника: в Российской империи заключённых отправляли по этапу либо пешком (в составе пеших колонн), либо в арестантских вагонах по железной дороге.
Следом Илья Ефимович написал «Арест пропагандиста»: сцену задержания в деревне народовольца, прибывшего агитировать крестьян на восстание против местных помещиков. В центре композиции – привязанный к столбу пропагандист, который не обращает совершенно никакого внимания на полицейских, просматривающих бумаги, выброшенные на пол из раскрытого чемодана. Свой гневный взор он устремил лишь на деревенского старосту, который, вероятно, и выдал его полиции. И в этом взгляде читается вопль всё того же Каракозова, кричавшего на крестьянина Осипа Комиссарова, выбившего из рук террориста оружие во время покушения на царя:
– Да я же за вас!.. Я же ради вас!.. А вы!..
Возможно, из-за того, что картина выглядела слишком прямолинейно, Репин написал и второй – более известный – вариант «Ареста». На сей раз здесь нет никакого противостояния старосты и революционера – нет, арестованный пропагандист смотрит на безликие фигуры крестьян, которые лишь угадываются в тёмных углах избы, эдакая аллегория на «царство тьмы».
Затем появилась и знаменитая «Исповедь», которая всем поколениям советских школьников знакома как «Отказ от исповеди». Сюжет был навеян одноимённой поэмой Николая Минского, которая была опубликована в газете «Народная воля»: пришедший в тюремный каземат священник кротко увещевает гордого революционера принести покаяние перед казнью.
«Людская казнь свершится и пройдёт,
Но вечною пребудет благость Божья;
Не отвергай последний дар любви —
Земной залог Господня примиренья...»
Арт-критик Петербурга Владимир Стасов позже вспоминал: «Я помню, как мы с Вами вместе, лет десяток тому назад, читали «Исповедь» и как мы метались, словно ужаленные и чуть не смертельно пораненные... Ну, вот у такого чувства и бывают такие художественные всходы потом. Все остальное без такого „ужаления“ ложь, вздор и притворство в искусстве...»
Впоследствии Репин подарил эту картину поэту Николаю Минскому. Правда, с подарком вышел конфуз: к тому времени поэт Минский уже сменил имидж «революционера» на певца декаданса и «меониста» – теоретика своего рода «религии небытия», основанной на «культе самообожествления». Дескать, пора уже идею богочеловечества заменить на идею человекобожия, где каждый сам себе и бог, и паства. Накануне Первой мировой войны Минский переехал в Париж, где попытался основать «меонический монастырь» – эдакий пансион «свободной любви» для богатых бездельников. В Париже он и остался, а «Исповедь» Репина была национализирована и сдана в Третьяковскую галерею, где в 1937 году по личному указанию Сталина она и сменила своё название.
В 1883 году Репин пишет новую картину о подполье – «Сходка (При свете лампы)». И начинает работать над новой картиной, которая становится вершиной народовольческого цикла, – «Не ждали».
Теперь Репин уже не хочет прятать свои картины в мастерской от чужих глаз – напротив, в 1884 году картина была представлена на XII выставке Товарищества передвижных художественных выставок в Санкт-Петербурге.
Критика была в полном восторге, а Владимир Стасов даже назвал эту картину «самым крупным, самым важным и совершенным созданием Репина».
Интересно, что одновременно с большой картиной, знакомой всем нам по учебникам истории, Илья Репин написал и второй вариант «Не ждали» – вернее, эта маленькая картинка считается самым первым эскизом картины: вместо вернувшегося из заключения мужчины в арестантском армяке художник изобразил девушку-курсистку, также неожиданно для родных прибывшую домой из мест не столь отдалённых. Считается, что над этой картинкой Репин начал работать ещё раньше всех прочих «революционных картин», но потом он почему-то забросил эскиз. Уже после успеха большого полотна «Не ждали» Илья Ефимович достал картинку из пыльного загашника и быстро всё дописал. Правда, уже не так давно учёные в Третьяковской галерее просветили рентгеном эту картинку, и выяснилось, что девушка-курсистка была нарисована поверх совсем иного нежданного гостя: на её месте был нарисован большой сутулый старик в рваном крестьянском армяке с каким-то узловатым посохом в руках. И эта трансформация образа – от сурового мужика с клюкой к «вечному студенту» и девушке-курсистке – самым красноречивым образом свидетельствует, как менялось отношение Репина к народовольцам.
Собственно, это отношение менялось и у всего населения страны.
Илья Репин. Первоначальный вариант картины «Не ждали»* * *
Сегодня организация «Народная воля» является настоящим олицетворением революционного терроризма, но мало кто помнит, что «народовольцы» начинали с вполне безобидных вещей – с собирания «нигилистических» кружков, объединяющих молодых философов и поклонников социалистических идей. Нет, конечно, были и отдельные радикалы, готовые насилием «деконструировать» принятые моральные нормы и общественные порядки. Например, организация «Ад», созданная мелкопоместным пензенским дворянином Николаем Ишутиным, или знаменитая нечаевская «Народная расправа», которая была описана в романе Достоевского «Бесы». Но таких радикалов поначалу было очень мало, да и на самих социалистов фанатики-ишутинцы производили весьма тягостное впечатление. Подавляющее же большинство нигилистов думали вовсе не о пролетарской революции, но о вещах, куда более практичных: например, о борьбе за права наёмных сотрудников и за равноправие женщин, о бесплатном здравоохранении и народном просвещении – словом, о тех вещах, которые и сегодня находятся в повестке дня всех социалистов мира.
Однако по мере увеличения популярности социалистических идей в обществе в подпольные кружки и общества приходило всё больше и больше молодёжи, которой хотелось не бесконечных споров, но решительных действий. Выход подсказал анархист Михаил Бакунин, призвавший молодёжь «идти в народ»:
– Ступайте в народ, там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука. Научитесь у народа, как служить ему и как лучше вести его дела!
И в «безумное лето» 1874 года тысячи юношей и девушек под видом мелких торговцев и бродячих мастеров отправились по деревням и весям страны искать «сближения» с народом.
Анархист Степняк-Кравчинский писал: «Ничего подобного не было ни раньше, ни после. Казалось, тут действовало скорей какое-то откровение, чем пропаганда... Точно какой-то могучий клик, исходивший неизвестно откуда, пронёсся по стране, пронизывая всех, в ком была живая душа, на великое дело спасения родины и человечества. И все, в ком была живая душа, отзывались и шли на этот клик, оставляя родной кров, богатства, почести, семью, отдавались движению с тем восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий...»
Интересно, что само движение «хождений» не имело координаторов и чёткого направления, хотя организация «Земля и воля» и пытались организовать в поволжских деревнях нечто вроде «распределительных пунктов» для вчерашних студентов, желавших припасть к корням.
Народник Александр Баранников вспоминал: «С товарищами, при помощи которых я устраивал побег, всё было условлено раньше, так что, когда я пришёл к ним, мне уже было приготовлено платье, в которое я переоделся, чемоданчик, паспорт (фальшивый, конечно), деньги и прочее. Нигде не останавливаясь, доехал я до Ростова-на-Дону, где в то время был сборный пункт для всех новичков, имеющих намерение отправиться „в народ“. Недолго прожил я в Ростове, всего какую-нибудь неделю, и, переодевшись, – теперь уже в лапти и сермягу, – отправился в этот самый народ. Всё лето я тёрся среди пришлых рабочих, работал на пристани, нагружая и разгружая барки, плоты, вагоны; на рыбных ловлях, где чуть было не утонул, в качестве косаря и пр. Побывал в Таганроге, Новочеркасске, Ейске, Бердянске, Мариуполе, Мелитополе; при переходах из одного города в другой ночевать приходилось под открытым небом, где-нибудь в сторонке от большой дороги, во ржи, в пшенице, под телеграфными столбами...»
Знаменитая Вера Фигнер в это время работала простым фельдшером в Саратовской губернии.
«В первый раз в жизни я очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, – вспоминала Вера Фигнер. – Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные; тут были старые и молодые, большое число женщин, ещё больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощённые... на больных нельзя было смотреть равнодушно; болезни все застарелые: у взрослых на каждом шагу – ревматизмы; почти все страдали накожными болезнями, – в редкой деревне были бани, в громадном большинстве случаев они заменялись мытьём в русской печке; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца... Часто слёзы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных; их жизнь, казалось мне, немногим отличается от жизни сорока миллионов париев Индии, так мастерски описанной Жакольо...»
Другие народовольцы ходили по сёлам под видом религиозных проповедников. Посещали сходы, учили революционным песням, проповедовали о новой эре, когда не будет ни частной собственности, ни правительства, а всё будет общее. Впрочем, попытка такой агитации кончилась полным и закономерным провалом: крестьяне с подозрением и непониманием отнеслись к господским детям и городским пижонам, которые словно играли с ними в какую-то малопонятную игру.
Народник Лев Тихомиров вспоминал, что массу молодёжи из обеспеченных семей потянуло в народ именно ощущение детективной интриги: «Хождение было нечто столь новое, заманчивое, интересное, требовало столько мелких занятий, не утруждающих головы (вроде изучения костюмов, манер мужиков, подделки паспортов и т.д.), требовало стольких лишений физических (которые удовлетворяли нравственно, заставляя думать каждого, что он совершает акт самопожертвования), что наполняло всё время, всё существо человека».
Что ж, ответом властей на «хождения» стало грандиозное судебное расследование, вошедшее в историю под названием «Процесса 193». Летом 1874 года полиция задержала около 4 000 народников. Из них почти 800 были привлечены к дознанию. Сотни народников – вчерашних студентов – почти три года провели в тюрьме в ожидании суда. И к 1877 году, когда процесс наконец начался, следствие не досчиталось почти сотни арестантов: большая часть из них умерла в тюрьме от невыносимых условий содержания, некоторые от пребывания в тесных и тёмных камерах-одиночках впали в умопомешательство. Ещё трое из 193 человек, оказавшихся на скамье подсудимых, умерли за время процесса, который обернулся для властей полным конфузом: суд присяжных оправдал почти половину подсудимых, остальные отделались штрафами и ссылкой.
Адвокат Александр Кони писал: «После процесса чувствовалось, что потеряно равновесие, что болезненное озлобление подсудимых и известной части общества, близкой им, дошло до крайности...»
Именно после «Процесса 193» большая часть народников решила, что «хождения» были ошибкой, что больше уже не стоит тратить время на воспитание масс, но лучше говорить с властью языком террора.
* * *
Первым шагом к террору стал выстрел Веры Засулич в градоначальника Фёдора Трепова. Её оправдание на процессе 1878 года стало своего рода сигналом для всех радикалов: вскоре Степняк-Кравчинский нанёс смертельное ранение кинжалом шефу жандармов генералу Мезенцеву, другие народники убили главу жандармов в Киеве Гейкинга, харьковского генерал-губернатора Кропоткина...
Власть в ответ стала закручивать гайки, но волну покушений остановить уже было невозможно – более того, среди народовольцев появилось убеждение, что только смерть самого самодержца способна настолько потрясти как российское общество, так и государственный аппарат империи, что властям больше уже не получится отмахнуться от требований перемен.
Впрочем, из сотен людей, имевших отношение к «Народной воле», в планы организации покушения на государя были посвящены всего 12 человек – члены так называемого Исполнительного комитета, о существовании которого не знали рядовые «народники».
Интересно, что значительную роль в исполкоме «Народной воли» играли женщины – образованные русские дворянки, целеустремлённые выпускницы пансионов благородных девиц, обладавшие стальной волей. Например, дочь состоятельного орловского помещика Мария Оловенникова. Или Татьяна Лебедева, дочь судьи из Москвы. Или дочь губернского секретаря Вера Фигнер. Но настоящим командиром народников стала Софья Перовская – дочь графа Льва Перовского, действительного тайного советника и члена Совета министра внутренних дел, которая ещё в 17 лет сбежала из дома, чтобы участвовать в «хождениях» в народ. В народнических кружках она встретила юриста Андрея Желябова, в которого влюбилась без памяти и стала его гражданской женой. И если Желябов был теоретиком «Народной воли» и пламенным трибуном, то Перовская стала практиком. Поставив задачу убить царя, она стала методично и последовательно выполнять задуманное, тщательно продумывая детали плана и подбирая исполнителей.
Настоящей находкой для Перовской стал сын священника Николай Кибальчич – талантливый инженер и изобретатель, который предложил отказаться от использования огнестрельного и холодного оружия в пользу динамита и других взрывчатых веществ.
Осенью 1879 года народовольцы решили, что проще всего организовать убийство царя на железной дороге – во время возвращения царя с летнего отдыха в Крыму. И они подготовили акции сразу в трёх пунктах, через которые с наибольшей вероятностью мог бы проехать царский поезд (вернее, два поезда: в одном ехала царская семья, в другом – свита и слуги). Первый пункт – Одесса, где за дорогой следил народоволец, устроившийся железнодорожным сторожем. Он и пристроил взрывное устройство под полотном дороги. Другим пунктом был город Александровск (ныне Запорожье), где Андрей Желябов под видом купца приобрёл вблизи железной дороги участок якобы для строительства. Наконец, бомба была заложена и на Рогожско-Симоновой заставе неподалеку от Москвы, где в доме путевого обходчика обосновалась ещё одна группа террористов.
Однако царь объехал Одессу стороной, а взрывное устройство Желябова по какой-то причине не сработало, и царский поезд продолжил свой путь. Надежда оставалась лишь на московскую группу, и она не подвела: 19 ноября у Рогожско-Симоновой заставы боевики взорвали бомбу под четвёртым вагоном второго литерного поезда. Царь вновь остался невредимым: террористы не знали, что под Харьковом царский и свитский поезд поменялись местами, так что вместо вагона Александра II под откос был пущен состав со свитой.
В феврале 1880 года народник Степан Халтурин, устроившийся на работу в штат дворцовой прислуги, организовал уже взрыв в самом Зимнем дворце, заложив под царской столовой три пуда динамита. В тот день готовился большой торжественный обед в честь приезда в Россию принца Гессенского, брата императрицы Марии Александровны. Но поезд принца опоздал на полчаса, что в итоге спасло жизни всем членам российской императорской фамилии. Погибли 11 солдат Финляндского полка, которые несли караул при дверях столовой.
Гибель случайных жертв произвела на российское общество очень тягостное впечатление. В прокламации, выпущенной после взрыва, народовольцы даже были вынуждены извиниться: «С глубоким прискорбием смотрим мы на гибель несчастных солдат царского караула, этих подневольных хранителей венчанного злодея...». Сложно сказать, насколько искренними были эти слова. Вряд ли террористы, планируя взрыв во время торжественного обеда, не отдавали себе отчёта, что погибнут все члены августейших семей, включая детей и женщин, а также многочисленные придворные и слуги.
Наконец, 1 марта 1881 года члены исполкома добились своего: на Екатерининском канале метальщики снарядов с «гремучим студнем» встретили царский экипаж, возвращавшийся в Зимний дворец. Это покушение стало для Александра роковым: государь был убит вторым взрывом бомбы, брошенной Игнатием Гриневицким.
Первой реакцией на удавшееся покушение стал шок. Причём даже у непосредственных исполнителей теракта. По воспоминаниям свидетелей, когда охрана и зеваки начали поднимать смертельного раненного государя, чтобы уложить его тело в сани, один из террористов тоже бросился помогать и суетился возле саней, забыв о том, что в его портфеле лежит ещё одна бомба.
Потом пришла эйфория: видимо, только нервным перевозбуждением можно объяснить то, что народники уже через два дня после убийства решили через газеты обратиться к сыну убитого ими государя. Террористы предложили Александру III сделку: безопасность в обмен на Конституцию. В частности, у молодого государя народовольцы потребовали созыва Учредительного собрания для подготовки выборов парламента и формирования подотчётного парламенту правительства, которому император, по замыслу революционеров, должен был передать всю полноту власти. В обмен народовольцы обещали отказаться от террора: «Заявляем торжественно пред лицом родной страны и всего мира, что наша партия, со своей стороны, безусловно подчинится решению народного собрания (...) и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству».
Обращение террористов было опубликовано и в лондонских газетах, где тут же забыли погоревать об убитом монархе и принялись хвалить его убийц. По словам Веры Фигнер, письмо царю «произвело сенсацию во всей европейской прессе; самые умеренные и ретроградные органы заявили одобрение требованиям русских нигилистов, находя их разумными, справедливыми и значительной частью своей вошедшими давным-давно в повседневный обиход западноевропейской жизни».
Но у Александра III был свой взгляд на переговоры с убийцами отца. С его точки зрения, единственно возможным ответом террористам должен был стать суд и смертная казнь. Что и произошло. Вскоре большинство участников покушения были схвачены на конспиративных квартирах.
Секрет быстрого разгрома «Народной воли» заключался в том, что ещё в день убийства государя его охранники смогли схватить и одного из метальщиков бомб – бывшего студента Горного института Петербурга Николая Рысакова, который первым и совершил нападение на экипаж царя. Взрывом был убит один из конвойных и повреждены царские сани, самого же Рысакова скрутила охрана. В ходе допросов он дал обширные показания на всех известных ему участников покушения.
Интересно, что помощь следствию оказал и один из наиболее авторитетных членов исполкома «Народной воли» Андрей Желябов, который ещё в феврале 1881 года был арестован полицией по подозрению к причастности к предыдущим покушениям на императора, а потому и не участвовал в покушении 1 марта. Узнав, что один из метальщиков снарядов арестован, он добровольно объявил о готовности сотрудничать со следствием и потребовал привлечь его по одному делу с Рысаковым. Расчёт Желябова был прост: если бы на скамье подсудимых оказался один простой метальщик, то процесс стал бы обычным судом над убийцей. Но Желябов, у которого и так было мало шансов сохранить свою жизнь, мечтал превратить процесс в открытую политическую трибуну. Следом за Желябовым добровольно на казнь пошла и Перовская, после чего переловить оставшихся исполкомовцев было делом техники.
И уже через считаные недели, 26 марта 1881 года, первая партия из шестерых народовольцев, непосредственно причастных к убийству (Рысаков, Желябов с Перовской, Кибальчич, метальщики Тимофей Михайлов и Геся Гельфман, которые вошли в историю как «первомартовцы»), оказалась на скамье подсудимых.
Дело о цареубийстве рассматривалось в Особом присутствии Правительствующего сената (это был специальный орган, учреждённый для ведения дел против террористов). И хотя процесс был максимально открытым (в зале присутствовали журналисты иностранных газет), на все разбирательства суд потратил три дня, а прокуроры постарались представить террористов как моральных выродков, психопатов и маньяков. 30 марта все террористы были приговорены к смертной казни (Гельфман ввиду её беременности казнь заменили бессрочной каторгой, но вскоре после родов она умерла в тюремной больнице).
Казнь «первомартовцев», состоявшаяся 3 апреля 1881 года на Семёновском плацу, стала последним публичным исполнением смертного приговора в Российской империи. Приговорённые с надписью «Цареубийца» на досках, которую поместили каждому на грудь, были повешены. Кстати, ходили слухи, что после казни палачи продали карточным шулерам все верёвки, с помощью которых была совершена казнь, ведь висельные верёвки считались талисманом, приносящим удачу в играх.
* * *
«Народная воля» так и не смогла оправиться после событий 1881 года. Впрочем, куда больший удар по партии нанесли вовсе не аресты и суды, сколько изменение настроений в обществе.
Убийство государя, как напрасно рассчитывали народники, так и не привело к либеральным изменениям в стране. Более того, пришедший к власти новый государь Александр III оказался куда более реакционным и консервативным, нежели его отец.
Разочарованные социалисты, осознавшие, что партийные вожаки скрывали от простых народников существование и деятельность террористических групп, покидали партию. Кто-то, подобно поэту Николаю Минскому, уходил в декаданс, другие же решили продолжить практику «хождений в народ» и стали активистами земских движений. И теперь уже сами бывшие революционеры требовали от властей обуздать и наказать оставшихся нигилистов, особенно тех, кто, извращая народнические идеи, встал на путь террора ради террора.
Например, в родной для Ильи Репина Харьковской губернии действовала так называемая «группа Майснера». Студент Харьковского реального училища Иван Мейснер решил уничтожать цепных псов царизма по почте, отправляя местным полицейским и чиновникам конверты со взрывчатым веществом. Конечно, силы заряда было недостаточно для убийства, зато взрыв мог ослепить человека. Подобный метод террора вызвал негодование даже среди самых упёртых либералов, ведь почтовые конверты чаще всего открывают не сами вельможи, а мелкие клерки и секретари, такие же простые люди, так что от писем не пострадало ни одного сановника. Впрочем, карма вскоре настигла Ивана Мейснера: во время очередных опытов взрыв лишил зрения самого террориста. Мейснер был арестован, и суд приговорил его к смертной казни, заменённой 19 годами каторги на Сахалине.
Этот внутренний конфликт в среде интеллигенции Илья Репин изобразил и на полотне «Не ждали». Посмотрите: на одной из стен гостиной висит настоящий «иконостас» либерала: портреты поэтов Николая Некрасова и Тараса Шевченко, считавшихся идейными вдохновителями народников, а в центре – репродукция картины «На Голгофе» Карла Штейбена. Это была очень популярная в среде народников картина, поскольку террористы часто сравнивали себя со Христом – дескать, мы тоже идём на Голгофу во имя будущего всего человечества.
Но вот на соседней стене висит репродукция картины Константина Маковского «Портрет Александра II на смертном одре» – как напоминание о том, что путь таких «страдальцев» за народ был полит чужой кровью.
Впрочем, у репродукций на стене есть и иное назначение: изображённая сцена должна была вызывать в памяти зрителя ассоциацию с иконографическим изображением воскресшего из мёртвых Лазаря. Семья в глубоком трауре, о чём говорят и чёрные одежды женщин, и траурная вуаль на голове у матери. И вот – внезапное появление её, казалось бы, навсегда сгинувшего во мраке сына!
* * *
Но что же не понравилось Репину в первом варианте картины? Что заставляло его два года мучиться от стыда?
Как свидетельствовал критик Владимир Стасов, на первом варианте картины у политического заключённого, выпущенного досрочно с каторги, была гордо вскинутая голова, упрямый несломленный взгляд – словом, как у приговорённого к казни арестанта на картине «Исповедь».
Но в том-то и дело, что в 1884 году такого досрочно освобождённого народовольца не могло существовать в природе.
Посмотрите на крестьянский армяк вернувшегося заключённого. Это не роба каторжника, но одежда тех, кто отбывал наказание либо в ссылке в Сибири, либо в исправительных арестантских ротах, то есть, конечно, на самом деле никаких рот не было, это было просто отделение в тюрьме с облегчённым режимом, куда помещали осуждённых по лёгким статьям тогдашнего УК – «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных». В частности, по 318 статье «О тайных обществах и запрещённых сходбищах»: «Виновные в принадлежности к тайным сообществам, имеющим целью противодействие распоряжениям правительства или возбуждение неповиновения установленным от оного властям, или разрушение основ общественной жизни: религии, семейного союза и собственности, или возбуждение вражды между сословиями и вообще между отдельными частями или классами населения... Если при этом не было совершено преступлений, влекущих за собой более строгого наказания, подвергаются, смотря по степени участия их в сообществах и другим обстоятельствам дела: или лишению всех особенных прав и преимуществ и ссылке на житьё в Сибирь, или заключению в арестантские исправительные отделения....»
А вот заключённым в крепость и каторжанам гражданская одежда не полагалась: после освобождения их сначала отправляли домой по этапу – тем же самым этапом, что они и прибыли на каторгу, только уже не в кандалах и под конвоем, а вместе с конвойными солдатами. По прибытии на место, то есть в ближайшую к дому освобождённого тюрьму, узники сдавали казённую робу, а взамен получали старое тряпьё, купленное на пожертвования Обществом попечительным о тюрьмах.
Посмотрите и на детей, сидящих с учебниками за столом. Сын героя, мальчик в мундире гимназиста, явно узнал вошедшего отца и просиял от радости. А вот девочка, напротив, испугана: вероятно, она была слишком мала, когда отца арестовали, чтобы помнить его. То есть, судя по разнице детей в возрасте, главный герой картины сидел три-четыре года – не больше.
То есть перед нами вовсе не вернувшийся с каторги народоволец-революционер – настоящих политических и террористов стали выпускать из тюрем только в конце века, уже после воцарения Николая II. Перед нами «сочувствующий» – тот, кто присутствовал на тайных собраниях кружков, но в акциях не участвовал. И был схвачен полицией просто «за компанию», а таких тоже хватало. К примеру, среди арестованных членов «Народной воли» оказалась и некая Мария Юшкова, которая работала кухаркой в квартире, где собирались на свои сходки народовольцы. Но поскольку она теоретически могла слышать речи террористов, но не донесла об этом в полицию, то её тоже решили привлечь к ответственности как «сочувствующую».
В Харькове при разгроме «группы Майснера» был арестован студент юридического факультета Харьковского университета Христиан Томашевский, вся вина которого заключалась в том, что он по просьбе однокурсников составил каталог книг, обязательных к чтению для всякого уважающего себя интеллигента. Позже список с этого каталога полицейские нашли при обыске у одного из террористов, и суд отправил студента на 4 года в ссылку. Вместе с ним в арестантские роты пошли и студент-медик Мендель Уфлянд, который имел несчастье проживать с террористом в одной съёмной квартире, а также земский служащий Николай Григорьев, которого полицейские агенты один или два раза видели на тайных собраниях, но доказать какую-либо его причастность к террористам они так и не смогли.
Именно таких «сочувствующих», случайно попавших в жернова карающей машины, государь Александр III и распорядился помиловать в честь своей коронации.
Спрашивается: какое такое «горделивое» выражение лица могло быть у случайного «сочувствующего», безвинно отсидевшего три года в тюрьме?!
* * *
Два года картина висела в Третьяковке, и всё это время Репин искал случая исправить столь неуместное горделивое выражение лица главного героя.
Что же стало последней каплей, побудившей его действовать?
Возможно, это были теракты «группы Майснера» в родном Харькове.
Или же появление в конце 1886 года в Петербурге новой террористической группы «Народной воли». Во главе этой организации, в составе которой не было ни одного старого «народовольца», стояли студенты Санкт-Петербургского университета во главе с Петром Шевыревым и Александром Ульяновым, старшим братом Владимира Ульянова-Ленина. Именно Александр Ульянов и написал программу террористической группы: «В борьбе с революционерами правительство пользуется крайними мерами устрашения, поэтому и интеллигенция вынуждена была прибегнуть к форме борьбы, указанной правительством, то есть террору. Террор есть, таким образом, столкновение правительства и интеллигенции, у которой отнимается возможность мирного культурного воздействия на общественную жизнь. Террор должен действовать систематически и, дезорганизуя правительство, окажет огромное психологическое воздействие: он поднимет революционный дух народа…»
В качестве первой жертвы свой организации Ульянов-старший избрал государя Александра III, и ради организации покушения он даже продал свою гимназическую золотую медаль, чтобы на вырученные деньги купить метательные снаряды, созданные в лаборатории всё того же Мейснера.
Разумеется, студентов, не имевших никакого понятия о конспирации, тут же выдали полиции, и на скамье подсудимых оказалось 15 «террористов».
Суд состоялся в апреле 1887 года и продлился менее недели. Дело было очевидным, революционеры от своих деяний не отрекались, и Особое присутствие Правительствующего Сената постановило: пятерых наиболее активных участников покушения, включая Александра Ульянова, приговорить к смертной казни через повешенье, остальных – к длительному заключению на каторге.
Приговор ошарашил Репина: мальчишки-сопляки, они так и не поняли горьких уроков «Народной воли»! Всё, что их интересовало, – это революционная романтика, красота позы, гордость пострадать за народ!
Безмозглые сопляки!
Репин как никто иной чувствовал свою ответственность за появление новых бомбистов, ведь это он сам изобразил героя-нигилиста с этой идиотской ухмылкой на картине, которая объехала половину России!
Нет, эту глумливую ухмылку нужно стереть, стереть немедленно!
И вот дождавшись, когда Третьяков отсутствовал в Москве, он приехал в Первопрестольную из Петербурга и обманом заставил хранителя галереи Николая Мудрогеля разрешить ему работать.
«Мы знали, что Репин – близкий друг Третьякова и всей его семьи, – позже оправдывался Николай Андреевич Мудрогель, который с самого детства служил в доме Третьяковых. – Но как же всё-таки разрешить поправку без особого разрешения Павла Михайловича? Мы смутились.
Репин тотчас заметил наше смущение, усмехнулся:
– Вы не беспокойтесь. Я говорил с Павлом Михайловичем о поправке лица на картине „Не ждали“. Он знает, что я собираюсь сделать...
Меньше чем в полчаса голова ссыльного была поправлена...»
Теперь герой полотна, по свидетельствам очевидцев, стал выглядеть моложе, но «гордость» в его чертах сменилась безволием и растерянностью. Также Репин, пользуясь случаем, поправил и кое-какие грешки на других своих полотнах, висевших у Третьякова.
На следующий день Репин, вернувшись в Санкт-Петербург, послал Павлу Третьякову извинительное письмо: «Вы уже, конечно, знаете, что вчера я был в Вашей галерее; я заправил, что нужно, в картине «Иван Грозный», исправил наконец лицо входящего в картине „Не ждали“ (теперь, мне кажется, так) и тронул чуть-чуть пыль в «Крестном ходе» – красна была...»
От самоуправства художника Третьяков пришёл в ярость: в конце концов, он платил за эти полотна большие деньги («Не ждали» он купил за 7 тысяч рублей), и Репин не имел права портить его собственность!
Николай Мудрогель вспоминал: «Много дней потом, по утрам приходя в галерею, он останавливался перед картинами и принимался ворчать:
– Испорчены картины! Пропали картины!
Спустя несколько месяцев Репин приехал в Москву специально с тем, чтобы выяснить недоразумение. Когда он пришёл в галерею, Третьяков позвал нас, то есть меня и (дворецкого) Ермилова, в репинский зал.
– Подите-ка сюда, идите, мы сейчас устроим суд.
– И в чём же вы нас обвиняете? – засмеялся Репин.
– А в том, Илья Ефимович, – отвечал ему очень серьёзно Третьяков, – что вы самовольно сделали исправление на трёх картинах, не принадлежащих Вам.
– Разве это к худшему?
– Да, по-моему, к худшему. Лицо бывшего ссыльного мне не нравится. А ведь это же не мои картины, это всенародное достояние, и вы не имели права прикасаться к ним, хоть вы и автор...»
В итоге Репину пришлось в третий раз переписать лицо ссыльного, использовав в качестве модели своего близкого друга писателя Всеволода Гаршина.
И Гаршин, который в те годы страдал от депрессии, вдруг придал картине необычайную глубину: третий ссыльный несёт с собой не только тюремный мрак, но и робкую надежду быть принятым и понятым – надежду на возвращение в почти уже потерянный мир.
– Картина запела, – подытожил наконец-то довольный Третьяков. – Гений, одно слово, гений.
Но в Третьяковскую галерею Репина более уже не пускали. Ни с красками, ни просто так.
