Диссертация между лагерными сроками
– Какие свидетельства остались о самом потаённом периоде жизни церкви – до 1940-х годов – кроме следственных дел? Проповеди, переписка? Что-то, что говорило бы не только о том, как пытали и какие выбивали показания, а о том, чем была наполнена их жизнь?
Священник Максим Плякин: Во-первых, сохранились письма, в том числе из мест лишения свободы. Священномученик Сергий Мечёв (протоиерей Сергий Мечёв (1892–1942) – сын святого праведного Алексия Мечёва (1859–1923), продолживший дело отца по собиранию церковных общин; расстрелян в 1942 году; прославлен как священномученик в 2000 году. – «Стол»), унаследовавший мечёвскую общину после смерти святого Алексия, своего отца, даже находясь в заключении, в письмах наставляет общинников, даёт им какие-то рекомендации, советы.
Максим Плякин. Фото: sobor1917.ruВо-вторых, хоть их и очень мало, сохранились некоторые проповеди. Это, конечно, не стенограммы. Когда гонения немного затихли, в 1946-м, 1947-м, 1948 годах, члены общин по памяти конспективно воспроизводили то, что слышали от своих духовных наставников. Некоторые из этих рукописей, машинописей дошли до наших дней. Иногда это какие-то заметки самих исповедников. Если вернуться к святому Никону Оптинскому (иеромонах Никон (Беляев; 1888–1931) – последний духовник Оптиной пустыни, переживший её закрытие и разорение; был арестован в 1919 году, затем в 1920-м и 1927-м, в 1930-м сослан в Пинегу, где и скончался; прославлен как преподобноисповедник в 2000 году. – «Стол»), у его родного брата Ивана Беляева сохранился том собрания сочинений святителя Игнатия (Брянчанинова) с рукописными пометками святого Никона: он подчёркивал для себя какие-то мысли, идеи, на полях писал свои комментарии.
Иногда это были богословские работы. Один из наших саратовских исповедников, приснопамятный епископ Вениамин (Милов; 1887–1955), доцент и позднее профессор Московской духовной академии, умудрялся между лагерными сроками готовить диссертации. Он сидит в библиотеке, делает выписки, его назначают наместником монастыря, он вздыхает, прекращает эту работу, его отправляют в лагерь. Вернувшись из лагеря, из ссылки, он потаённо приезжает в Москву, работает в библиотеках, делает выписки – около двух тысяч библиографических сносок. Его арестовывают, отправляют в следующий лагерь. В 1946 году он возвращается из лагеря, в 1947-м сдаёт в совет возрождённой Московской духовной академии подготовленную диссертацию. И когда его духовные чада спрашивали, как ему это удалось, он отделался совершенно потрясающей фразой: «Ну я там за два года кое-чего сделал». В итоге у него получилась богословская работа на несколько сотен страниц, которую он готовил на самом деле не в 1947 году, а в 1932–1935-м. И эти выписки сохранились, они до него добрались через его духовных детей, когда он отсидел свои восемь лет лагерей и вернулся с Усть-Выма. И потом на основании этих выписок он буквально за год готовит диссертацию, ещё два года преподаёт, его арестовывают, отправляют в следующую ссылку. Он просит своих духовных детей из Москвы присылать ему книжки в Джамбул, в Казахстан, и там, работая сторожем на бахче, он делает выписки из этих книг. Возвращается из ссылки, его рукополагают епископом в Саратов. Он пытается писать докторскую, но подточенное лагерями здоровье сдаёт. Третью диссертацию он защитить не успел. Остались только эти сохранившиеся выписки. Исповедник веры, многолетний сиделец, 17 лет отбывший в местах лишения свободы, читает Симеона Нового Богослова и делает для себя выписки. Когда журнал Московской патриархии всё-таки напечатал эти труды (а я думаю, для того, чтобы это сделать в 1979 году, тоже нужна была изрядная смелость), они выходят в свет как попытка прочитать отца древности глазами автора середины ХХ века. То, что владыка Вениамин – лагерный сиделец, естественно, не озвучивалось. Но это настолько читалось между строк, что те, кто знали его биографию, это прекрасно поняли.
Сундучок на чердаке у сельской учительницы
Максим Зельников: Конечно, очень много для сохранения наследия исповедников веры сделали их духовные чада. И даже не столько через воспоминания. Мне кажется, самый горячий и ценный источник – это письма. В них прямо дышит жизнь, какой-то момент отражён. Благодаря письмам мы, например, многое знаем о том же архимандрите Таврионе (Батозском), потому что сохранилась его переписка со многими духовными чадами (архимандрит Таврион (Батозский; 1898–1978) – исповедник веры; пережил аресты и ссылки в 1920–1940-е годы, окормлял тайные православные общины, с его именем связано евхаристическое возрождение на территории СССР. – «Стол»). А у него всюду, где он служил, оставались духовные чада, и они поддерживали отношения с ним до смерти отца Тавриона.
Максим Зельников. Фото: sfi.ruСвященник Максим Плякин: Сохранилась переписка митрополита Гурия (Егорова), члена Александро-Невского братства (митрополит Гурий (Егоров; 1891–1965) – один из создателей Александро-Невского братства, брат священномученика Льва (Егорова); впервые арестован в 1922 году, затем в 1923-м, 1927-м, 1928-м; участвовал в строительстве Беломорканала; после освобождения жил в Узбекистане, где собрался круг выдающихся священнослужителей – исповедников веры; в 1940-е начал служить открыто; первый наместник Троице-Сергиевой лавры после её открытия в 1946 году. – «Стол»). Его очень сильно помотало по стране: и у нас, в Саратове, служил, и в Ташкенте, а похоронен он и вовсе в Симферополе. Когда его раскиданное письменное наследие – проповеди, письма, какие-то духовные советы – собрали под одну обложку, это оказался том на полторы тысячи страниц. Это живой преемник эпохи, из которой нам сияют митрополит Вениамин (Казанский), епископ Мануил (Лемешевский), мученики Александро-Невского братства. Он один из немногих, кто был арестован и вышел, выжил. Сохранились, например, проповеди, которые он говорил в кафедральном соборе Днепропетровска, а это уже 50-е годы. Люди стояли с тетрадными листками и ручками и записывали за ним, зная, что сейчас перед ними говорит человек святой жизни. И эти записи, потом набранные на машинке, сохранились до наших дней.
Записывали за тогда ещё архимандритом Вениамином (Миловым). Записывали за другими вернувшимися исповедниками. Пусть это не очень большой пласт источников, но чрезвычайно важный. Например, про архимандрита Вениамина вспоминали, что в 1940-е годы в Троице-Сергиевой лавре он всегда старался служить раннюю литургию, сказать на ней проповедь, дождаться конца поздней литургии и сказать другую проповедь. Естественно, что при таком темпе проповедничества за три года должна быть набрана огромная библиотека. У нас сохранилось меньше половины. Но это то, что их ученики слушали, записывали – что-то по памяти, что-то прямо там, в храме, если понимали, что за ними не наблюдают.
Дошёл до нас архив Ираиды Осиповны Тиховой, связной священномученика Серафима (Самойловича). (Архиепископ Серафим (Самойлович; 1881–1937) – потомок гетмана Ивана Самойловича, в 1926 году после ареста Патриаршего местоблюстителя митрополита Петра (Полянского) и его заместителей де-факто возглавил Русскую церковь; был арестован в 1922 году, в 1926-м, 1927-м, 1928-м; в 1929 году отправлен на Соловки, где стал инвалидом, в 1930-м переведён на строительство Беломорканала; в 1933-м сослан в Архангельск, в 1934-м вновь арестован, расстрелян в лагере в 1937 году; прославлен в 2000 году. – «Стол»). Она законспирировалась до такой степени, что и ближайшие родственники не знали, где её архив, пока не устроили полный разбор чердака домика, где она жила, в селе недалеко от Углича. Оказалось, что сундучок с письмами, записями, воззваниями священномученика Серафима 30-х годов благополучно достоял до 2002 года. Разбор этого наследия не закончен до сих пор. Там, например, хранилась часть архива, связанного с вопросом передачи власти в церкви в 30-е годы, вопросом о церковном первенстве. Это живой звучащий голос священномученика Серафима, одного из временных заместителей патриаршего местоблюстителя 30-х годов, закончившего свои дни в лагере, мученика за веру. Его ученица, его связная на угличской земле (он был епископом Угличским) всё сохранила. Причём сохранила так, что её уже сорок лет не было в живых, когда этот сундучок только нашли. Она была сельской учительницей. Если бы кто-то вообще услышал, что учительница советской школы держит на чердаке антисоветские материалы, её бы, наверное, приговорили к высшей мере. И из таких случайностей, которые, как мы знаем, совершенно не случайны, растёт история ХХ века.
Открытие выставки «Неперемолотые». Фото: архив Свято-Филаретовского Православно-Христианского ИнститутаВерные из мирян
– По содержанию этих писем и других свидетельств можно понять: новые мученики, исповедники – это просто хронологическая характеристика, указывающая на ХХ век, или есть что-то принципиально новое в опыте их жизни и служения Богу?
Максим Зельников: Я бы сказал, что опыт ХХ века для Русской церкви, но и для церкви во всём мире, беспрецедентен прежде всего тем, что масштаб гонений превосходит всё, что знала история до этого. И в каком-то смысле наши новомученики, исповедники – это те, о ком можно сказать, как написано в Евангелии: «претерпевший до конца будет спасён». Это те, кто смогли претерпеть до конца, смогли остаться верными Евангелию, верными своему призванию вопреки всему. За это мы их прославляем, почитаем, этим они нас вдохновляют. Это был особый опыт, показавший, что прямо по Евангелию можно жить даже в таких условиях, когда всё против тебя: гонит государство, гонят бывшие собратья, когда отобрали всё.
Если говорить об этом опыте святых ХХ века подробнее, что, собственно, выкристаллизовалось, что осталось, когда всё было отнято? Прежде всего это новое откровение о роли человека. Именно в опыте исповедников веры ХХ века главным для церкви, для Бога является человек, возрождённый своей верой во Христа и живущий этой верой. Все пастырские усилия были направлены на то, чтобы люди смогли свою христианскую жизнь сохранить в этих ужасных условиях.
Второй урок святых ХХ века с этим связан и состоит в том, что церковь – это прежде всего народ, верные, это люди, которые реально живут евангельской жизнью, по крайней мере всерьёз на это решились и готовы отвечать не только за себя, но и за церковь тоже. В частности, в этом упоминавшемся Соловецком документе 1926 года владыка Мануил пишет, что есть особая категория верных церкви мирян, которые зарекомендовали себя верностью матери-церкви и заботой о своих пастырях, которые, например, несут ответственность за то, чтобы доставить святые дары в лагерь.
– А кто мог этот статус присвоить, выявить? Это как-то регламентировано?
Максим Зельников: Не регламентировано. Человек, который взялся за такое дело, понимает, что рискует головой. Это значит, что для него вера и церковь дороже, чем житейское благополучие и даже свобода и жизнь. Поэтому сама жизнь выявляла таких людей. Естественно, это были не просто захожане, которые разбежались, как только церковь стала в немилости у государства. Остались верные. Может быть, их было меньшинство, но они существовали, и многие из них созрели именно в это время, а кто-то и рукоположился в эти годы.
Открытие выставки «Неперемолотые». Фото: архив Свято-Филаретовского Православно-Христианского ИнститутаПодпольный храм
Священник Максим Плякин: Приведу два примера с именами. Небольшое село на территории нынешней Херсонской области. 1928 год. В селе закрывают единственный храм. Крестьянин Яков Романович Коробко берёт в руки лопату и под своим собственным амбаром роет пещеру 10 на 15 метров – в прямом смысле подпольный храм. И в этой пещере три следующих года община собирается и молится. Там, под амбаром Якова Романовича, служат евхаристию. И то, что они продержались целых три года, – это чудо Божие. Правда, в конце концов на них донесли. В 1931 году Якова Романовича арестовывают, после чего сведений о нём нет. Где, под какой таёжной сосной он похоронен, мы не знаем.
Второй случай был у нас, недалеко от Саратова. Крестьянин-единоличник, как тогда говорили, в хозяйстве целая корова и лошадь – по тем временам это почти статья, почти кулак. Кузьма Никифорович Петриченко. Он прихожанин, помогал на клиросе, умел читать, выучил церковный устав. И когда в 1927 году арестовали священника, а храм ещё не разрушили, он пишет бумагу, по которой передает своё крестьянское хозяйство старшей дочери, чтобы с него уже всякая хозяйственная ответственность была снята, после чего приезжает в Саратов за 20 километров, приходит на приём к архиерею и говорит: «Я крестьянин из этого прихода. У нас нет священника. Рукоположите меня. Я знаю службу». Ни семинарии, ни училища – ничего! Он практик. Вот он годами ходил в храм, на практике выучил службу. Он таким образом отсрочил окончательное закрытие этого прихода на семь лет. В 1934-м храм всё-таки был закрыт. Кузьма Никифорович уходит на полуподпольное положение, продолжает совершать таинства для своих односельчан. В 1937 году родители ребёнка, которого он крестил, пишут на него донос, и в этом доносе есть такие слова: «Я его крепко обругал и спросил: “Что, дурь поповскую из тебя все ещё не выбили?” А он сказал: “Со святыней нас не разлучат”». В том же году за ним пришли. Две недели следствия и смертный приговор, приведённый в исполнение где-то в пределах Саратова. Где его могила – мы не знаем.
Вот так они выкристаллизовывались. Их никто не назначал. Один крестьянин с лопатой в руках копает подпольный храм у себя под амбаром. Второй, уставщик-самоучка, приходит и говорит: «У нас священника арестовали, а служба должна быть. Рукоположите меня», – прекрасно понимая, что подписывает себе приговор.
– Интересно, а сегодня как возможна такая практика выявления верных церкви мирян?
Священник Максим Плякин: Боюсь, сейчас мы как раз на том ходе маятника, когда это выявление будет чрезвычайно затруднено. Потому что церковь на данный момент всё-таки мыслит о себе в первую очередь как об институции. А значит, должно быть профессиональное образование в семинарии, должна быть инкорпорированность в структуру… То есть сегодня историю Якова Романовича Коробки можно вообразить максимум в контексте статьи за хулиганство. Боюсь, сейчас не те условия, не тот опыт.
Максим Зельников: Сейчас положение нашей церкви таково, что государство, нас, Православную церковь видит как…
Открытие выставки «Неперемолотые». Фото: архив Свято-Филаретовского Православно-Христианского Института– Как ресурс…
Максим Зельников: Да, можно и так сказать. И поэтому сейчас гонения направлены скорее не против церкви как структуры, а против каких-то отдельных её представителей, которые выбиваются из этой общей линии и что-то делают сверх того, что предписано. Поэтому, наверное, в массовом масштабе такого выявления верных мирян сейчас мы не видим. Но мы не знаем, что будет завтра. Готова ли церковь к открытым гонениям? Всё-таки у нас было тридцать лет, и за эти тридцать лет не только открывались храмы. Большинство священников, которые сейчас служат, были рукоположены в последние 10–20–30 лет. У нас церковь в этом смысле очень молодая. Людей с опытом советского времени, которые ещё живы, можно по пальцам пересчитать. Но за это время сформировалась и какая-то молодёжь, какой-то слой людей, которые пришли с надеждой, что можно что-то в церкви созидать, что Евангелие каким-то образом может воплощаться, что можно свидетельствовать о Христе, заниматься и миссией, и собиранием общин. Я думаю, что там, где ближе к Евангелию, где больше такой евангельской жизни вместе, там больше вероятность, что будут и новые святые, и новые верные, которые выстоят, даже если начнутся какие-то ещё гонения, подобные прежним. Такие люди найдутся. Конечно, это не будет девяносто процентов всех наших записных православных, к сожалению, но в то, что церковь даст своих святых, я верю.
Священник Максим Плякин: Ещё один момент, о котором мы не всегда помним, говоря об опыте новомучеников, людей, которые вышли на мученичество в 20–30-е годы, – что это дети синодального периода. В нашей церковной историографии обычно к синодальному периоду относятся с некоторым пренебрежением: огосударствление церкви, обмирщение и секуляризация, дух казёнщины, проникший в церковь. Но позвольте! Гром грянул – и какие-то мужики взялись за вилы и пошли насаживать на эти вилы своих пастырей, а какие-то, вроде Кузьмы Никифоровича Петриченко, который родился в кондовое синодальное время, семидесятые годы ХIХ века, видит, что гонение пришло, и начинает думать, чем он может поддержать приход. Предложить самого себя под расстрельную статью! Значит, и синодальный период растил и в священниках, и в верных, и в епископате тех, кто не испугался грянувшего грома, не бросился в объятия советской власти, как это сделали обновленцы, но был готов устраивать подпольные храмы и предоставлять свои чердаки для скрывавшихся от преследований христиан. Отец Клавдий (Савинский) (архимандрит Клавдий (Савинский; 1882–1942) – принял постриг в 1920 году, возглавлял общину иосифлян. – «Стол») под Ленинградом служил на чердаке. Хозяева дома свой чердак предоставили под подпольный храм, и этот подпольный храм просуществовал до 1941 года. Когда уже на волне приближающихся немцев просто зачищали окрестности города, отца Клавдия расстреляли как одного из последних иосифлянских священников Ленинграда (иосифляне – оппозиционное движение в Русской православной церкви, возникшее в СССР в конце 1927 года среди духовенства и мирян, вслед за митрополитом Иосифом (Петровых) отвергавшее Декларацию заместителя патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) о лояльности советской власти и контроль органов ОГПУ над кадровой политикой Московской патриархии. – «Стол»). Но до этого-то он на этом чердаке служил. Там был оборудованный храм. Так что и синодальный период рождал мучеников.
Начало здесь
Продолжение следует
Беседа записана в рамках проекта «Науки о человеке»
