Публикуем окончание лекции профессора Европейского университета доктора исторических наук Алексея Миллера в проекте «Русские беседы».
Начало здесь
Как из крестьян сделать французов
Превращение (или не-превращение) больших пространств, которыми прирастает Российская империя, в национальные русские территории – процесс непростой и очень динамичный. Демографическая оккупация, национальное присвоение присоединённых территорий во многом происходят за счёт миграции. Таких направлений миграции было несколько. Первое – это Поволжье. К середине XIX века в Поволжье нет ни одного города, где русские не составляли бы большинство. Там есть татарские деревни, есть русские деревни, есть деревни других этнических групп, но в общем демографически русские здесь доминируют, хотя татары воспринимаются как конкуренты в нациестроительстве. Другое направление – естественно, Новороссия. Чичиков, как мы помним, покупает мёртвые души, чтобы выводить в Херсонскую губернию. Третье направление – это то, что условно можно назвать Северный Кавказ, то есть нынешние Ставрополье и Кубань. И четвёртое, более позднее направление, – за Уралом, Сибирь. Масштаб того, что сделал в этом отношении Столыпин, колоссален: благодаря его программе переселения Сибирь превращается в неотъемлемую русскую территорию – и в восприятии, и в плане реальных связей. Ещё в XIX веке Сибирь не воспринималась как русская национальная территория: почитайте письма Чехова о его путешествии на Сахалин – там это очень хорошо видно. Это демографическое присвоение – трудоёмкий процесс: надо прийти, обосноваться, построить церковь, переназвать топонимы, построить железную дорогу…
Если мы смотрим на Российскую империю и национализм в этом контексте, то можно сказать, что Российская империя запаздывает по сравнению с той же Францией, которая считается образцом. Но Франция не образец, Франция – исключение. Важно понять: идея, что можно все регионализмы подавить и из всех крестьян сделать французов, – миф. Есть очень хорошая книга американского историка Юджина Вебера, к сожалению, не переведённая на русский язык, «Peasants into Frenchmen» о том, как из крестьян делали французов. Он там описывает, как Французская академия в Марселе в середине XIX века не могла проводить публичных заседаний, потому что в городе никто не говорил по-французски. Они говорили на patois, т.е провансальском наречии, на бретонском языке. Во французской школе впервые разрешили факультативное преподавание patois только после Второй мировой войны. Не буду останавливаться на методах, которыми до этого вытравливали patois из учеников: поверьте, они были слишком унижающими человеческое достоинство.
Книга Юджина Вебера «Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France». Фото: издательство Stanford University PressИтак, это один вариант строительства нации, французский. Он уникальный, и то, что им это строительство до определённой степени удалось, – это интересно. Почему оно удалось? Юджин Вебер пишет о трёх важнейших элементах. Это армия – институт, который перерабатывает молодого крестьянина во француза; школа, которая есть везде, – всеобщее образование; а также урбанизация и индустриализация, с которыми национальное строительство во Франции, можно сказать, завершилось.
Мы, немцы всех племён
Можно ещё посмотреть на историю строительства британской или немецкой нации. В последнем случае была ещё та сложность, что сначала нужно было объединиться, но как только они объединились под флагом немецкой нации, то сразу стали строить Германскую империю. Точно так же итальянцы объединялись как нация, но использовали имперскую идеологию, имперские ценности. Romanitas – это, собственно, набор ценностей, которые они хотели восстановить. В этих сценариях допускалось «британское» решение, когда мы не стремимся к полной гомогенизации, а хотим, чтобы шотландцы, англичане и валлийцы стали, сохраняя свои особенности, членами британской нации. Мы хотим, чтобы все немцы стали членами большой немецкой нации, и Веймарская конституция, принятая после Первой мировой войны, начиналась со слов: «Wir Deutsche aller Stämme» («Мы, немцы всех племён»). То есть это национальная общность, которая не отрицает племенной гетерогенности.
В этом смысле идея, что малоросс и великоросс – это части единого целого, но для этого единства не нужно отрицать их различия как великоросса и малоросса, могла бы стать подходящим вариантом для строительства русской нации.
В Российской империи какие-то территории однозначно не воспринимались как русские национальные – скажем, Прибалтика. Крым, кстати, тоже. А Малороссия, Новороссия – воспринимались, хотя туда долгое время не происходило большой миграции великоросского населения. Эта миграция, а также запуск индустриальных и урбанистических механизмов, о которых мы говорили, происходят с разработкой Донбасса в начале ХХ века.
Когда мы сейчас думаем о том, почему какие-то проекты национального строительства удались в большей степени, какие-то – в меньшей, надо всегда иметь в виду несколько факторов. Если мы посмотрим, например, на германское и французское национальное строительство, то увидим, что между ними есть такой регион, который и немецким не стал, и французским не стал, – Эльзас. Почему? Он был регионом борьбы двух сил. Западные окраины Российской империи – тоже всё время регион борьбы нескольких сил. Неслучайно в XIX и XX веках в Восточной Европе границы движутся намного более радикально, чем в Западной.
Плакат 1914 года «Убейте этого орла!». Фото: общественное достояниеРазбитое окно возможностей
Окно возможностей для строительства большой русской нации возникло после единственной удачной русской революции – революции 1905 года. Она удачная в том смысле, что принесла очень серьёзные изменения и при этом не разрушила государство. У нас возникла публичная сфера, которая так важна для национального строительства, и запустились многие процессы в экономической и социальной сфере. Есть чудесная книжка Михаила Абрамовича Давыдова про Витте и Столыпина и их реформы, где он показывает, каковы были успехи этой революции.
В 2017 году я организовал конференцию «Российская империя между реформами и революциями. 1906–1916». Можете себе представить, о чём все говорили в 2017 году, а я тогда на этой конференции запретил употреблять слово «революция» – мы хотели понять, какие возможности для развития 1906–1916 годов были снесены революцией. Что у нас там есть? Есть индустриальный рост от 6 до 10% в год; есть эмансипация крестьянства – выход из общины, участие крестьян в финансовом рынке, возможность создавать накопления в банках и сберегательных кассах; есть развитие публичной сферы, и – что очень важно – даже на окраинах есть группы политически активных образованных людей, которые отказываются подписываться под требованиями сепаратистского национализма, говоря, что, мол, нам в Российской империи будет лучше, здесь будет удобнее решать свои проблемы, а за автономию мы поторгуемся. Фактически единственной силой, которая ставила вопрос о национальной независимости, были поляки и небольшое количество радикальных представителей украинского движения.
Итак, если говорить о национальном строительстве в Российской империи, некоторое запоздание – да – было. Но пока не началась Первая мировая война, оно не было каким-то необратимым. Период 1906–1916 годов содержал в себе всё, что было нужно для колоссальной взрывной трансформации, для экономического и социального чуда. При Николае II мы видим интенсивные инвестиции в начальное образование: к Первой мировой войне Россия фактически была на пороге введения всеобщего обязательного начального образования. В университетах на инженера учится вдвое больше людей, чем в Германии. Уровень развития науки позволяет рассчитывать на колоссальные прорывы и на возникновение определённых монополий, которые могут обеспечить серьёзный экономический выигрыш. Вспомним о таких людях, как Игорь Сикорский, Владимир Зворыкин, Борис Бахметев… Представьте, сколько таких полегло даже не на фронтах Первой мировой войны, а в революции 1917 года и Гражданской войне.
Невозвратные потери России в Первой мировой войне составили от 2,5 до 3 миллионов человек. Когда война закончилась и все стали зализывать раны, в России «вечеринка» только начиналась. В Гражданскую войну в стране погибло 10 миллионов человек, то есть вчетверо больше, чем в Первую мировую! Плюс эмиграция. Произошло и колоссальное вымывание интеллектуального потенциала, и невероятная растрата демографического ресурса. По расчётам демографов, к середине ХХ века Россию должны были населять 350–400 миллионов человек! Советский Союз никогда и близко не достиг этих цифр.
Как малороссы стали украинцами
В начале XX века «демографическая машинка», которая в деревне производила по 5–6 детей на семью, ещё работала, семьи ещё не стали вести себя по урбанизированной модели. Это создавало огромный резервуар дешёвой рабочей силы – то, чем воспользовался Китай. И те, кто тогда думал о будущем, были уверены, что XX век будет веком соревнования двух больших империй – Соединённых Штатов и Российской империи.
Крестьянская изба в Колпине. Фото: Кунсткамера / МАЭ РАНОн в некотором смысле и оказался таким соревнованием. Но очень важно понять, что Советский Союз – это не продолжение Российской империи. Действительно, есть много элементов континуитета – невозможно отрицать определённую преемственность, потому что люди те же (за вычетом тех, кто – не те же, которые умерли или уехали), территории те же. Но вся структура проекта совершенно другая. Возникает то, что называется «территориализация и институционализация этничности». Это то, с чем мы сейчас живём. Мы получили это в наследство от Советского Союза.
В рамках политики коренизации происходит в 1920-е годы и украинизация. Тогда и уничтожается понятие «малоросс». В переписи 1926 года оно запрещено. То есть если переписчику кто-то говорит, что он малоросс (или хохол; кстати, среди простонародья понятие «хохол» как самоописание было широко распространено), переписчик должен ему объяснить, что это не подходит. То, что нам сейчас рассказывают, что понятие «малоросс» или «хохол» было уничижительным, – это украинский нарратив, неизбежно выстраиваемый национализмом в отношении каких-то альтернативных идентичностей.
Распад Советского Союза – тоже во многом результат этой территориализации и институционализации этничности. И то, что мы имеем сегодня внутри Российской Федерации больше 20 территориальных автономий, – тоже наследие Советского Союза.
Очень важно понять, что в современной России нельзя построить национальное государство. Его нельзя построить, потому что национальное государство – это такое государство, в котором только одна этническая или этноконфессиональная группа политически мобилизована как хозяева этого государства. Если у вас две и более таких групп, то уже нужно изобретать какие-то другие решения. Это может быть, например, федерация или может быть то, что некоторые политологи описывают как «государство-нацию». Таковы Бельгия или Канада, где признаётся наличие нескольких наций на одной территории. Но вы не можете делать проект, который будет опираться на идею о том, что у нас есть единая российская нация. Потому что для этого вам надо пойти к татарам и сказать им, что они не нация. А дальше – бегите быстрее. Или к чеченцам пойдите и скажите, что они не нация. И так – ко всем титульным группам в современной России. Что вы с ними будете делать? Итак, нужны какие-то другие решения.
Две опции для бывшей Российской империи
Что касается национального и имперского, граница между ними и во французском, и в германском, и в итальянском случае была размыта. Если мы берём Италию или Германию, то мы видим, как этот национальный проект скрывает гетерогенность и подавление. Спросите у неаполитанцев, что они думают по поводу единства итальянской нации, – и вы даже сегодня узнаете много интересного. Дания возникает как национальное государство в результате поражения, когда у неё отняли Шлезвиг-Гольштейн. Латиноамериканские национальные государства тоже возникли очень специфическим способом – потому что им не дали быть частью Испании. Испания не признавала испанское население в Латинской Америке как равное, эти люди даже не имели права без специального разрешения поехать в Испанию. Отсюда рождается первая волна национализма, которую описал Бенедикт Андерсон.
Хольстентор в Любеке, Шлезвиг-Гольштейн. Фото: Glenn Strong / FlickrВозникает вопрос: обязательно ли нация обозначает либо роспуск империи, либо её переработку в национальное государство. Конечно, нет. Для XIX века то, что мы строим, например французскую нацию, вовсе не означает, что мы отказываемся от строительства империи. Какие у этой нации будут границы – это уже решается в рамках нашего соперничества с другими великими державами.
Для того пространства, которое было Российской империей, есть две опции. Одна – условно французская, как у Пестеля. Нет никаких малороссов, великороссов, белорусов. Все русские племена называются только русские. Почитайте вторую главу «Русской правды», там всё это написано. Другой вариант – есть великороссы, малороссы, белорусы. И нехай будут. Малоросс, таким образом, оказывается в решительной оппозиции к украинцу. Украинец – это человек, который не считает для себя возможным быть частью одной нации с великороссом. А малоросс считает, что это вполне возможно. Поэтому конфликт во второй половине XIX и особенно в начале XX века на Украине происходит прежде всего между украинцами и малороссами. И большевики этот конфликт заканчивают победой украинцев, когда малороссов просто запрещают.
Представление о том, что национальные государства – это доминирующая форма политической организации, возникло в результате Первой мировой войны – и возникло как дефолт. Никто так не планировал. Если вы посмотрите на знаменитые тезисы Вудро Вильсона, там нет никаких национальных государств – за исключением одного случая: признаётся право поляков на национальное государство. Когда он говорит об Османской империи, об Австрийской империи и тем более о Российской империи, он говорит о том, как они должны быть переустроены, сохранившись в качестве империй. То есть ситуация, которая возникает после Первой мировой войны и представляется в рамках определённой историографии как триумф национального государства, в действительности таковым триумфом не является. Во-первых, потому что все эти государства – национализирующиеся, то есть лишь пытаются стать национальными. Во-вторых, потому что многие из них совершенно сознательно становятся ненациональными – например, Чехословакия, Югославия. Когда чехи видят, сколько немцев живёт в Судетах, они сразу ищут, как бы изменить этот баланс, и берут к себе словаков, которых, в общем-то, никогда не рассматривали как часть своей нации. Возникает сложная конструкция иного типа. Да и в XIX веке нация – не обязательно часть картины, в которой нет империи. Нация может быть в империи. И имперский принцип организации политического пространства на самом деле никуда не исчез. В том числе и сегодня.
Нации политические и этнические
Оппозиция «политическая нация» и «этническая нация» – ложная в том смысле, что она была придумана 60-е годы ХХ века в рамках определённого дискурса: у нас есть политические нации на Западе, они развитые, они строятся по гражданству, и есть вот эти этнические нации на востоке Европы, они представляются как недоразвитые, немножко грязные, все в крови только что измазались.
На самом деле этническое и политическое в каждом национальном проекте идут вместе. Если вы думаете, что, например, французский проект – гражданский, а не этнический, расскажите это арабам. Если ассимиляция проходит успешно, тогда ты наш. А если нет – что вы делаете? Переходите на этническую составляющую. Канада в этом смысле интересный пример – нельзя сказать, что там есть одна национальная идентичность. Квебек обладает очень серьёзной спецификой и автономией. Всё, что есть общего у двух частей Бельгии, – это Брюссель, который они не могут поделить. Вспомните Великобританию: они исходили из того, что у них есть великобританская нация. Мы сейчас видим, что это не совсем так и этничность там никуда не пропала.
Чтобы политическая нация преобладала над этническим самосознанием, нужна высокая социальная мобильность, нужны всякие смешанные браки. Если отрешиться от прекрасных мечтаний и посмотреть на реальность, то вы увидите, что русское население кавказских республик сократилось примерно в четыре раза. И если вы посмотрите на степень мобильности этого населения, то вместо рассуждений о том, как все они сольются, вы увидите реальную картину размежевания.
Мы стараемся на это не обращать внимания, но этого очень много. Концепции полезны как инструмент для понимания того, с чем вы реально имеете дело. Но если вы смотрите на Россию и хотите доказать, что она не отличается от стран, которые вам нравятся, то здесь начинается интеллектуальное жульничество. Отличается. Вопрос: как отличается? А что если эти отличия принципиальны и необратимы? В Советском Союзе произошла институционализация и территориализация этничности – это то, чего не было в Российской империи. Там не было этнических республик, не было представления о том, что какая-то территория является национальной. Но когда вы пожили с этим несколько десятилетий – попробуйте отнимите это у людей. Это не так просто сделать.
Плакат Азербайджанской ССР. Фото: общественное достояниеКто должен заниматься вопросами войны и мира
Когда мы говорим о нации, стоит отдавать себе отчёт, в каком ключе мы это делаем. Есть разговор о нации, который является частью обычного западного дискурса. В России это разговор о том, чего России не хватает. Это всегда так. Сначала ей не хватало населения, потом ей не хватало цивилизации, потом ей не хватало свободы крестьян, потом ей ещё чего-то не хватало. Сейчас считается, что не хватает демократии и национального государства. Те люди, которые мыслят в этих рамках (для этого не обязательно быть западным журналистом, достаточно быть российским либералом), бьются над этой страшной проблемой: как из России сделать демократическое общество и национальное государство. Перспективность этих усилий, причём в обоих элементах, равна битью головой о стену. Не надо строить национального государства. У вас не получится! Если вы будете пытаться построить национальное государство там, где есть несколько политически мобилизованных групп, вы получите то, что получила Украина, – гражданскую войну на своей территории. Если кто-то будет говорить о том, что в этой гражданской войне участвуют и внешние силы, – да, конечно! Как и в любой гражданской войне.
Что это должно быть? Асимметричная федерация? Или нужны какие-то другие способы решения вопроса? Главное – это должно быть что-то, соответствующее данной довольно уникальной ситуации, у которой могут быть и преимущества, если искать преимущества, а не только недостатки.
Про демократию. Демократия предполагает наличие такого индивида, который политически мобилизован, который участвует в политике. Это не является русской традицией, в этом, в отличие от многого другого, славянофилы были очень правы. Очень характерно для русских дистанцирование от вопросов, которыми должна заниматься власть, – это размежевание автократии и «земли». Русский человек готов заниматься жизнью земли, в том числе каким-то её самоуправлением, самоорганизацией. Но он не хочет заниматься вопросами, условно говоря, войны и мира. Попытка мобилизовать это население в массе к политической жизни приводит, как правило, к катастрофическим результатам. Первый такой опыт – это 1917 год, Керенский и всё, что происходило дальше. 1991 год – это тоже показатель того, как, к сожалению, эти механизмы не срабатывают.
Что можно из этого сделать? Какие формы самоорганизации? Вот я смотрю на вас, участников этих «Русских бесед», и думаю: может быть, я сейчас вижу те формы самоорганизации, которые адекватны, уместны, понятны людям в этой стране? Может быть, какие-то элементы самоуправления, социальной солидарности должны расти снизу? Но попытка построить демократию сверху в России обречена.
