Как русскому человеку научиться различать подлинность в своей культуре

Наверное, я ещё могу сказать про нескольких лидеров творческого объединения «Под облаками», так как у нас есть часть профессиональных музыкантов и часть любителей, которые к нам подключились. И так сложилось, что мы втроем – я, Надя Гусарова и Наташа Прохорова – всё-таки не отказались от своей идеи продолжать популяризировать традиционную культуру на более профессиональном уровне, и нам поступило предложение сделать телепередачу про русские свадьбы. И сейчас мы проводим время над редакцией новых передач: мы и ведущие, и редакторы. Мы готовим всю этнографическую часть – какие бы мы хотели применить к современной свадьбе старинные традиции, моменты, обычаи. Это вторая наша глобальная миссия, которой мы сейчас занимаемся.

– Вот вы говорите: приехали ребята из наших лагерей. Но, вообще-то, нормальное дело ехать на Юг. А предлагаете людям ехать на Север. С чего вдруг?

– Я скажу, почему нас это зацепило. Мы поняли, что мы – как копирка той самой молодёжи, которая тоже пошла по нашим стопам. То есть мы получили эти эмоции, и они те же самые эмоции получили, когда приехали первый раз на Север. Что же там такого? Ну, мы, например, занимались южной русской традиционной культурой, когда обучались в Воронежской академии искусств. И когда мы приезжали в экспедиции, меня ничего не удивляло. Мы приезжали в деревню, и там стояли такие же дома, как в частном секторе в моём родном городе Ельце. То есть не было никаких отличий между городом и деревней. Потому что деревня, в принципе, очень близко находится к городу, и она получала абсолютно всё. Все современные тенденции она уже приобрела. И когда мы приехали на Север, поняли, что это та самая деревня, которая от города практически ничего не взяла. Возможно, даже на Севере города больше приобрели деревенского, потому что там всякие деревянные двухэтажные постройки барачного типа достаточно традиционные. Это не просто из тонкой доски дома, это прямо огромные деревянные срубы. И поэтому наше первое впечатление было чисто визуальным – когда мы въехали и увидели эти двухэтажные громадины под небо. И мы поняли, что мы такого никогда не видели на Юге России, несмотря на то что, опять же, мы за музыкой ездили, мы общались с пожилыми жителями. Но они уже жили в кирпичных домах, обитых железным кровом. В общем, никакой диковинки не было. А здесь уже была экзотика для городской молодёжи. А потом, конечно, мы уже поняли, что это и уклад жизненный: что там жизнь зависит от отлива и прилива Белого моря, белые ночи и всё остальное. В общем, человек полностью зависит от природы. Вот это, конечно, было поразительно.

Фото: Алёна Копанцева / vk.com/folkcamp

– Экзотика для городской молодёжи. А это осознанный выбор? То есть вы так увидели свою аудиторию: берём пуганую или непуганую городскую молодёжь и показываем им диковинку? Или так просто получилось?

– Нет, это был преднамеренный выбор. Тогда это был 2015 год, когда билеты в Европу ещё были очень дешёвые. То есть можно было на выходные слетать в Париж, в Барселону. А мы поехали на Север. Это нам стоило втридорога. И когда мы приехали туда, мы поняли, что мы вообще ни чуточку не потеряли, не полетев в свой заслуженный летний отдых куда-либо на Запад. И мы поняли, что молодёжь сейчас вообще в поиске мест, где никто не был. Это уже потом начали какие-то туристические маршруты развивать типа Камчатки, Владивостока. А тогда мы поняли, что это может быть такая диковинка, которая, помимо экзотики, пробудит в людях интерес к своей родине, истории, корням, какое-то другое отношение родится к пожилым – не пренебрежительное, а наоборот, уважительное. Мы намеренно это сделали, мы поняли, что у нас это откликается, что нам хочется помочь – принести воды, нарубить дров, доставить людям какую-то радость. И мы находили отклик, насыщались там хорошенечко на целый год. Потом вспоминали, как в Шомокше с детишками играли, добрым словом вспоминали шутки «болящего» Николая. В общем, каждый человек, который встречался тогда на пути, у нас откликался ещё целый год. И у нас была куча на этом созданных историй, шуток, мы собирались и начинали обсуждать зимой, как это было. В общем, это был преднамеренный шаг.

– Но городская молодёжь и местные жители – это разные среды. И эта разница культурного восприятия и образа жизни наверняка входит в конфликт. Были же наверняка какие-то ситуации, когда контакта хотелось, да не вышло? Сталкивались с таким? И как это преодолевалось?

– Когда туда человек приезжает – его как будто сразу обтёсывает жизнь. Помимо того что он туда очень сложно добирается, он смиряется с тем, что здесь нет того, что есть в его обычной жизни: водопровода, чистой питьевой воды, мягкой кровати в гостиничном номере. Ну вы понимаете – всех благ жизни. Ты просто снимаешь дом и ложишься в спальнике на полу. Дай Бог, он ещё будет не холодный и чистый. Там ты становишься человеком, которому нужно сейчас добыть воды, дров, чтобы баню натопить, еды сделать. И вся жизнь складывается так, чтобы настроить комфортный быт и пойти посмотреть, что из себя представляет Русский Север (ведь ты для этого сюда приехал). Я уже не говорю про памятники архитектуры, про прекрасные ландшафты, про людей, с которыми ты просто так идёшь по улице и вынужден общаться, потому что они тебя спрашивают, откуда ты. И если ты им невежливо ответишь – тебе будет худо. Но там и не хочется невежливо отвечать, там просто идёшь реально на контакт. Когда они говорят: «Откуда вы приехали?» – ты говоришь: «Из Москвы». И они отвечают: «О, да к нам москвичи уже приезжали». Начинаются воспоминания, и сразу контакт налажен. Поэтому, мне кажется, нет такого человека, который приехал бы и ершом там свою позицию отстаивал. Если человек не будет делать всё для того, чтобы ему там было комфортно, он просто оттуда уедет на следующий день.

– Сейчас так сложились обстоятельства, что мода на русское стала подхлестываться и сверху, и сбоку. То, что раньше приходилось пробивать с трудом, сейчас начинает само расти. С одной стороны, это прекрасно, потому что появляется больше возможностей, а с другой стороны, наверняка сюда намешивается что-то, чего бы вы не хотели. Как вы здесь выстраиваете свою линию, как не поддаётесь соблазну кокошника, балалайки и медведя?

– Я вам приведу пример. У нас открылась выставка по мотивам наших передач, куда пришли селебрити. Они были приглашены для  пиар-акции. И вот все нам сказали: «Ну конечно, вы продешевили!». Но мы просто себе не изменили. Мы туда внедрили те песни, которые мы хотели. Мы пели их ровно в том исполнении, в котором хотели. А то, как вела себя публика, как она на это реагировала, – это их ответственность. Если они смеялись над архангельским платьем, то я как бы делаю снисхождение к ним. Им, конечно, смешно, потому что они не поняли слов, но они услышали эту мелодию, увидели наше выражение лиц и всё такое. И когда мне начали поступать претензии, я отвечала, что у меня есть железное алиби в виде восьми лет работы нашего творческого объединения, которое действовало всегда по собственному душевному позыву. Мы понимали, что мы не хотим смешивать русскую музыку с какими-то популярными битами, не хотим коллаборировать с теми, с кем нам не хотелось бы коллаборировать. Когда нам говорили: «Да ладно, будет весело, люди потанцуют». Мы говорили: «Нет, мы хотим петь сложную музыку». Восемь лет мы делали то, что мы хотели делать. Мы всегда заполняли всё пространство. И люди привыкли, что, если какое-то мероприятие, то это сто процентов наших производственных частей. А тут получается один процент от огромного количества. И людям показалось, что что-то с нами произошло не то. 

Фото: Полина Фоменкова / vk.com/folkcamp

К сожалению, время и формы воплощения диктуют иное, и если мы там не будем даже в качестве одного процента, то придут кокошник, лапоть, балалайка и медведь. Люди нас не увидят, и, возможно, в них не зародится это зерно. Мне даже кажется, что на кого-то это всё равно подействовало. Умный человек всё равно разглядит в куче всего ненужного какую-то частичку и заинтересуется этим. Поэтому я не считаю, что что-то в нас изменилось. Мы всё равно идём тем же самым путём. И наше качество от этого никуда не делось. Вот мы записали новогодний «Голубой огонёк». И когда мы с девочками общались, я говорю: «Вы знаете, мне кажется, что ради этого я ну вот немножечко подсдалась, когда пробивала свою тему ради того, чтобы мы “Под облаками” на федеральном канале пели заунывную протяжную песню с каменными лицами – “Уж я вырою черёмушку” из села Фощеватово Белгородской области. Только ради того, чтобы 7 января человек включил телевизор, а там мы стоим в настоящих костюмах и поём столько куплетов, сколько сказали, что будем петь». Вода камень точит. Мы приняли решение не сходить с этого пути. Как бы нам сложно ни было.  

– Да, а ещё есть продюсер, директор, и у них тоже свои позиции. Вот что вы так переживаете, людям же нравится этот кокошник прекрасный. Может, им этого и достаточно. Зачем вы мучаетесь и совесть свою мучаете?

– Когда людям что-то очень легко достается, оно меньше откладывается в душе  Если люди видят какой-то весёленький расписанный кокошник – ну, как бы это было весело, в деревнях их носили, и всё. Ценности это никакой не имеет. А если бы человек увидел реальную технологию создания того же кокошника, той же балалаечной игры или орнаментального вождения хороводов (как это на самом деле водилось), то человек, наверное, уже иначе к этому относился бы. Мне хочется, чтобы человеку думающему запоминалась эта сложная технология, чтобы это познание было не просто в одну секунду, а чтобы он погрузился, разобрался. Нам хочется, чтобы человек в этот момент не только получал удовольствие и классные фотки, а чтобы он ещё задумался: а почему так. Чтобы ему было чем гордиться. Вот самое главное. 

Мы гордимся какими-то чужими достижениями, а своих не знаем. И если мы это не сохраним, то никто не сохранит. Потому что сохранять нужно на той земле, про которую мы говорим, песни которой мы поём. И очень странно будет, если мы будем каким-то русским сообществом в Германии сохранять русскую музыку. Да, так бывало, но это уже другая музыка. Мы знаем много примеров разных конфессий, которые сохраняли русскую музыку, но она уже приобретала другие черты. Есть канадские духоборы, мы их очень любим, но там откровенное кантри. И мы ничего с этим не можем сделать. Они просто ассимилировались. Или казаки-некрасовцы, которые в Турцию эмигрировали, а потом вернулись. У них много всяких элементов, связанных с турецкой мелизматикой. Русский дух не потерялся, язык звучит, но элементы всё равно волей-неволей проникали в эту нашу и уже не нашу музыку.  

– А можете ли вы назвать два-три признака, как отличить подлинное от неподлинного?

– Три-четыре критерия определить очень сложно. Я всегда говорю, что в этом случае, как и в любом деле, нужна насмотренность. И у русского крестьянина это было. Он видел технологии создания одежды. И, конечно же, он это делал не по нашим современным выкройкам. Я могу вам точно сказать, что русская музыка не всегда понятна. Если музыка вам непонятна – кажется, что нет слов и почему-то много звучит распевов на «о», «а» и на какие-то другие гласные, то это та самая русская музыка. Очень сложно определить. Просто каждому человеку нужно попробовать самому исполнить, и только тогда он сможет отличать. 

Именно поэтому мы боролись за то, чтобы люди начинали узнавать о русской музыке с раннего возраста. Мы даже ведём занятия в музыкальных школах, есть специальное фольклорное отделение, где мы обучаем детей, с самого начала рассказывая, поясняя, что такое русская музыка. Вы меня, конечно, поставили в сложную ситуацию, я не назову видимых критериев, чтобы человек посмотрел и понял: да, это русский костюм или русская музыка.  

*** 

Этот текст – литературная расшифровка передачи «Хранители маяка», совместного проекта радио «Культура» и премии «Жить вместе». Послушать выпуск можно тут.