Самое начало девяностых. Тесный квадрат из досок с облупившейся краской, внутри песок, смешанный с галькой и мусором. Две девочки пяти лет старательно пытаются слепить из этого скверного материала хотя бы подобие куличей. Одна косится на мужчину на лавочке – пожалуй, это уже редкое явление на детской площадке. Хотя ещё недавно все было как будто бы по-другому.
Девочка косится и спрашивает подружку:
– А чего твой отец все время улыбается?
Замешательство.
– Ну, он радуется, наверно.
– Да чему же?
– У него есть я, ещё мой брат, мама. Он нас любит.
– Странный какой-то…
А мне странно её удивление. И тогда, и сейчас, спустя более чем 30 лет. Эта девочка я. Это я та папина дочка. День отца тогда не отмечали, но я с первых лет жизни, как только начала понимать хоть что-то, не сомневалась: папа – очень важный человек в жизни. Без него никак. Без мамы и без него. И никто из них не главнее. Это знание вошло в меня как-то само собой. Несмотря на то что в детском саду не устраивали конкурсы портретов пап, не требовали разучивать стихи. Точнее, знанию о том, что без папы не жизнь сформировалось во мне, благодаря ему самому – он просто был рядом и всегда показывал, как он меня любит. Меня, брата и маму.
Многим повезло меньше. Отцовство – это сложный феномен. Особенно в нашей стране. То революция с её свободой нравов и дикими идеями обобществления детей, то война, выкашивающая целое поколение молодых мужчин, то девяностые, разрушающие семьи безработицей, алкоголем и пониманием свободы как безответственности («никто никому ничего не должен»). И каждая историческая катастрофа ещё долго откликается гулким эхом. Кого после всего этого можно назвать хорошим отцом? Многие даже сейчас считают таким такого, который просто есть. Даже если он есть… где-то там. Живой – уже много.
Фото: Natasha Ivanchikhina / Unsplash