Сама Светлана Александровна так охарактеризовала свое творчество: «Я написала пять книг, но на самом деле почти 40 лет я пишу одну книгу. Веду русско-советскую хронику: революция, ГУЛАГ, война, Чернобыль, распад «красной империи»... Шла следом за советским временем. Позади море крови и гигантская братская могила. В моих книгах «маленький человек» сам рассказывает о себе. Песок истории. Его никто никогда ни о чем не спрашивает, он исчезает бесследно, унося свои тайны с собой. Иду к безмолвным. Слушаю, выслушиваю, подслушиваю. Улица для меня – хор, симфония...»
Ее книга «У войны не женское лицо» давно уже стала мировой классикой. «Цинковые мальчики» и «Чернобыльская молитва» вызвали неоднозначную реакцию властей и аудитории – в свое время Алексиевич хотели судить за эти книги, обвиняя ее в клевете на советский строй. «Время секонд-хэнд» вышла в финал российской литературной премии «Большая книга» и победила по результатам читательского голосования, а в 2013 году – вошла в шорт-лист Нобеля. Согласитесь, героя Алексиевич, получившего такое широкое международное признание, уже трудно назвать «песком времени» – отныне это уже мейнстрим.
Поэтому мы решили, что будет крайне важным понять, что же герои Алексиевич думают о самых важных вещах: О Боге, о человеке и о наших взаимоотношениях с Творцом.
* * *
Когда-то старый священник, которого я, с новеньким университетским дипломом, убеждал, что Бога нет, тянул Бога за бороду на землю, мне этот священник рассказал анекдот. Революция... В одном углу церкви пьют, гуляют красноармейцы, а в другом – их кони жуют овес и мочатся. Дьячок бежит к настоятелю:
– Батюшка, что они творят в святом храме?
– Это не страшно. Эти постоят и уйдут. Страшно будет, когда их внуки вырастут...
( Из рассказа бывшего помощника первого секретаря обкома КПСС. Книга «Зачарованные смертью»)
* * *
Вот вы говорите, что мы служили утопии. Но мы искренне верили в эту утопию, мы были ею загипнотизированы, как молнией, как северным сиянием... Не могу найти равновеликого сравнения... Жаль, что так стар... Взглядом отсюда, с конца, все не так, как тогда, и слова как будто незнакомые: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем: мы свой, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем...» Разрушим! Сейчас вдруг вспоминаю, вижу: из разбитой помещичьей усадьбы кто-то выбросил пианино... Деревенские пацаны пасут коров и играют палками на этом пианино... Горит усадьба... Белый высокий дом... Старики крестятся, а мы смеемся... С церкви желтый купол упал, его стащили веревками, катится... Мы смеемся... «Мы свой, мы новый мир построим...» Полуграмотные, полуголодные. Молодые! Из нас легко получались идеалисты, мечтатели. Мы мечтали среди крови – своей и чужой. Любимые стихи: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»… Каким-то непостижимым образом кровь и мечта уживались. Человека просто не было – был капиталист, кулак, бедняк, пролетарий, империалист, буржуй. Убитого жалели, если он пролетарий, но как-то мимоходом жалели, на ходу, на марше. Как писал поэт: «Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко»-песню допел до конца…». Ни капли, ни грамма сострадания, если – кулак, буржуй. Необъяснимая вещь! У Эсхилла или Эврипида недавно нашел: «Люди не могли бы жить, если бы боги не дали им дара забвения». Меня этот дар покинул. Вдруг задаю себе вопрос (а ведь раньше никогда не задавал): почему я не жалел того мальчишку с распоротым животом, набитым золочеными погонами? Ну, беляк, ну, буржуйский сынок... И все такой же, как ты... Мальчишка... Нет, по законам логики, по законам науки нас судить нельзя. Нас можно судить только по законам религии. А я не верующий...
(Из рассказа Василия Петровича Н., члена КПСС с 1920 года. Книга «Зачарованные смертью»)
* * *
Впервые я увидела Москву в семьдесят третьем году. Я уже была замужем, родила дочь. Помню, что шел дождь, холодный, осенний дождь. У меня не оказалось с собой зонтика, но я выстояла шестичасовую очередь к мавзолею. Я шла к Ленину, как идут в храм. Полумрак, цветы... Шепот:
– Проходите. Не задерживайтесь. Осторожно – ступени...
Это был бог. Я плакала, за слезами ничего не разглядела.
Единственное место, куда меня тянет сейчас, – церковь. Но я хотела бы пойти в церковь без людей, и стать на колени, и говорить, не знаю с кем...
О чем? О том, как мы были потрясающе счастливы! Сейчас я в этом абсолютно убеждена. Мы росли нищие, ничего не имели и никому не завидовали. Летом наденешь парусиновые тапочки, начистишь их зубным порошком. Красиво! Зимой – в резиновых ботиках, мороз – подошвы жжет. Весело! Хорошо вспоминать!
(Из рассказа Маргариты Пагребицкой. Книга «Зачарованные смертью»)
* * *
Мы, марксисты, взяли на себя роль служителей церкви. Мы сказали, что знаем ответ на вопрос: как сделать всех счастливыми? Как?! Любимая книга моего детства – «Человек-амфибия» А. Беляева. Я недавно ее перечитал. Это же ответ всем утопистам мира... Отец творит из сына человека-амфибию. Он хочет подарить ему мировой океан, осчастливить, изменив человеческую природу. Гениальный инженер... Ему мерещится, что он проник в тайну... Что он – Бог! Он сделал сына самым несчастным среди людей... Природа не открывается человеческому разуму... Она его только заманивает...
(Из рассказа аспиранта Ивана Машовца. Книга «Зачарованные смертью»)
* * *
Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там... Там я стала молиться... Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые... Мои слова... Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я – тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что... Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы – понимаете? Мы думали иначе, понимали... Потому что... Я расскажу случай... Однажды среди новоприбывших оказался верующий, и солдаты смеялись, когда он молился: «Ну, что тебе твой Бог помог? Если он есть, как он все терпит?» Они не верили, как тот человек, что кричал у ног распятого Христа, мол, если Он тебя любит, почему Он тебя не спасет? После войны я прочла Библию... Всю жизнь ее теперь читаю... И этот солдат, он был уже немолодой мужчина, не хотел стрелять. Отказывался: «Не могу! Я не буду убивать!» Все соглашались убивать, а он нет. А время? Время какое... Страшное время... Потому что... Отдали под трибунал и через два дня расстреляли... Бах! Бах!
К счастью, я... Я не видела тех людей, которых убивала... Но... Все равно... Теперь я понимаю, что убивала. Думаю об этом... Потому что... Потому что старая стала. О своей душе молюсь. Наказала дочери, чтобы после смерти все мои ордена и медали не в музей, а в церковь отнесла. Отдала батюшке... Они приходят ко мне во сне... Мертвые... Мои мертвые... Хотя я их и не видела, но они приходят и смотрят на меня. Я ищу-ищу глазами, может, кто-то раненый, пусть тяжелораненый, но можно еще спасти. Не знаю, как сказать... Но все они мертвые…»
(Из рассказа Веры Сапгир. Книга «У войны не женское лицо»)
* * *
В нашей, может быть, наивной вере мы были девственно чисты. Нам казалось: новая власть дает землю и все должны с радостью брать ее. И вдруг... крестьянин не берет землю! Мол, кто ты такой, что можешь дать землю, когда она принадлежит Аллаху. Аллах отмеряет и дает. Нам казалось: мы построим МТС (машинно-тракторные станции), дадим им тракторы, комбайны, косилки, и вся жизнь их изменится. Люди изменятся. И вдруг... они уничтожают МТС! Подрывают наши трактора, как будто это танки. Нам казалось: в век космических полетов смешно думать о Боге. Нелепо! Мы послали в космос афганского парня... Мол, глядите, он там, где ваш Аллах. И вдруг... непоколебимая цивилизацией исламская религия...Можно ли воевать с вечностью?
(Из рассказа рядового N. Книга «Цинковые мальчики»)
* * *
Ходила в церковь, с батюшкой беседовала.
– У меня сын погиб. Необыкновенный, любимый. Как мне теперь себя вести с ним? Какие наши русские обычаи? Мы их забыли. Хочу их знать.
– Он крещеный?
– Батюшка, мне очень хочется сказать, что он крещеный, но нельзя. Я была женой молодого офицера. Мы жили на Камчатке. Под вечным снегом... В снежных землянках... Здесь у нас снег белый, а там голубой и зеленый, перламутровый. Он не блестит и не режет глаза. Чистое пространство... Звук идет долго... Вы меня понимаете, батюшка?
– Матушка Виктория, плохо, что не крещеный. Наши молитвы к нему не дойдут.
У меня вырвалось:
– Так я окрещу его сейчас! Своей любовью, своими муками. Через муки я его окрещу...
Батюшка взял мою руку. Она дрожала:
– Нельзя так волноваться, матушка Виктория. Как часто ходишь к сыну?
– Каждый день хожу. А как же? Если бы он жил, мы каждый день с ним бы виделись.
– Матушка, нельзя его беспокоить после пяти вечера. Они уходят на покой.
– Я на работе до пяти, а после еще подрабатываю. Памятник новый ему поставила... Две с половиной тысячи... Долги надо отдать.
– Слушай меня, матушка Виктория, в выходной день приходи обязательно и каждый день к обедне – к двенадцати часам. Тогда он тебя слышит.
Дайте мне муки, самые печальные, самые невыносимые, пусть только доходят до него мои молитвы... Моя любовь...
(Из рассказа матери погибшего солдата. Книга «Цинковые мальчики»)
* * *
Нашел у отца Сергея Булгакова... «Бог создал мир наверняка, то мир не может вовсе не удаться» и нужно «мужественно и до конца претерпеть историю». Так-то... И у кого-то другого... Имя не помню... Помню мысль: «Зло собственно не есть субстанция, но лишение добра, подобно тому, как мрак не другое что есть, как отсутствие света»…
Все живое – на четырех ногах, смотрит в землю и к земле тянется. Один человек на земле стоит, а руками и головой к небу поднимается. К молитве... К Богу... Старушка в церкви молится: «Все нам по грехам нашим». Но ни ученый, ни инженер и ни военный в том не признаются. Они думают: «Мне не в чем каяться. Почему я должен каяться?» Так-то...
Молюсь я просто... Читаю про себя... Господи, возвах меня! Услыши! Только во зле человек изощрен. Но как он прост и доступен в нехитрых словах любви. Слово даже у философов приблизительно по отношению к той мысли, которую они прочувствовали. Слово абсолютно соответствует тому, что в душе, только в молитве, в молитвенной мысли. Я физически это ощущаю. Господи, возвах меня! Услыши!
(Из книги «Чернобыльская молитва»)
* * *
Мы были воспитаны в особом советском язычестве: человек – властелин, венец творения. И его право делать с миром все, что он захочет. Мичуринская формула: «Мы не можем ждать милости от природы, взять их у нее – наша задача». Попытка привить народу те качества, те свойства, которых у него нет. Мечта о мировой революции – это мечта о том, чтобы человека переделать и весь мир вокруг. Все переделать. Да! Знаменитый большевистский лозунг: «Загоним железной рукой человечество в счастье!». Психология насильника. Пещерный материализм. Вызов истории и вызов природе.
И это не кончается... Рушится одна утопия, на смену ей приходит другая. Сейчас все вдруг заговорили о Боге. О Боге и рынке одновременно. Почему его не искали в ГУЛАГЕ, в камерах тридцать седьмого, на партсобраниях сорок восьмого, когда громили космополитизм, при Хрущеве, когда рушили храмы? Современный подтекст русского богоискательства лукав и лжив. Бомбят мирные дома в Чечне, уничтожают маленький и гордый народ... А в церкви стоят со свечками... Мы умеем только с мечом. Автомат Калашникова у нас вместо слова. Обгоревших русских танкистов сгребают в Грозном лопатами и вилами... То, что от них осталось... И тут же президент и его генералы молятся... Страна смотрит на это по телевизору...
Что нам нужно? Ответить на вопрос: способна ли русская нация на такой глобальный пересмотр всей своей истории, как оказались на это способны после Второй мировой войны японцы? Немцы? Хватит ли у нас интеллектуального мужества?
(Из рассказа Александра Ревальского. Книга «Чернобыльская молитва»)
* * *
Я пою в церковном хоре. Евангелие читаю. Хожу в церковь, потому что только там говорят о вечной жизни. Утешают человека. Больше нигде этих слов не услышишь, а так хочется услышать. Когда мы ехали в эвакуацию, и если по дороге встречалась церковь, то все шли туда. Нельзя было пробиться. Атеисты и коммунисты, – все шли.
(Из рассказа Надежды Выговской. Книга «Чернобыльская молитва»)
* * *
Снится мне сон... Мы идем с ним, а он идет босиком. «Почему ты всегда необутый?»
«Да потому, что у меня ничего нет».
Пошла в церковь... Батюшка меня научил: «Надо купить тапочки большого размера и положить кому-нибудь в гроб. Написать записку – что это ему».
Я так и поступила... Приехала в Москву и сразу – в церковь. В Москве я к нему ближе... Он там лежит, на Митинском кладбище... Рассказываю служителю, что так и так, мне надо тапочки передать. Спрашивает: «А ведомо тебе, как это делать надо?»
Еще раз объяснил... Как раз внесли отпевать дедушку старого. Я подхожу к гробу, поднимаю накидочку и кладу туда тапочки.
– А записку ты написала?
– Да, написала, но не указала, на каком кладбище он лежит. – «Там они все в одном мире. Найдут его».
(Из рассказа Людмилы Игнатенко, жены погибшего пожарника Василия Игнатенко. Книга «Чернобыльская молитва»)
* * *
Как живем, так и умираем… Я и в церковь хожу, и крестик ношу, а счастья как не было, так и нет. Не собрала я счастья. И уже не допросишься. Скорей бы умереть… Скорей бы царствие небесное, надоело терпеть.
(Рассказ Анны Ильиничны. Книга «Время секонд-хенд»)
* * *
Вы – инженер человеческих душ. Хотите меня утешить? Писатель у нас больше, чем писатель. Учитель. Духовник. Это раньше, а сейчас уже не так. Много людей в церквях на службе стоит. Верующих глубоко мало, большинство страдающих. Как вот и я… с травмой… Я не по канону верю, а по сердцу. Молитв не знаю, а молюсь… Батюшка у нас – бывший офицер, все про армию проповеди читает, про атомную бомбу. Про врагов России и масонские заговоры. А я других слов хочу, совсем других слов… Не этих. А кругом только эти… Много ненависти… Нет места, где можно душой приткнуться.
(Книга «Время секонд-хенд»)
