В Кремле по священным углам
Стоял исторический хлам.
Расейская старая горе-культура –
Дура,
Федура.
Страна неоглядно-великая,
Разорённая, рабски-ленивая, дикая,
В хвосте у культурных Америк,
Европ.
Гроб!
(Д. Бедный «Слезай с печки! Памятка ударнику», 1930)
Победа большевиков в Гражданской войне означала получение ими карт-бланша на полное социально-культурное и экономическое преобразование российского общества. Ключевым пунктом, определяющим проводимую ими политику, стали представления Ленина о России как о «тюрьме народов». В проекте речи для депутатов Госдумы от большевиков Григория Петровского в 1914 году Владимир Ильич писал, возмущаясь запретом чествования юбилея украинского поэта Тараса Шевченко: «После этой меры миллионы и миллионы “обывателей” стали превращаться в сознательных граждан и убеждаться в правильности того изречения, что Россия есть “тюрьма народов”» [1]. Позднее Ленин этот тезис подтвердит в знаменитой статье «О национальной гордости великороссов»: «Нам, представителям великодержавной нации крайнего востока Европы и доброй доли Азии, неприлично было бы забывать о громадном значении национального вопроса; – особенно в такой стране, которую справедливо называют “тюрьмой народов”…».
Так называемый «великодержавный шовинизм» русских рассматривался большевиками как главное препятствие к «Всемирной Советской республике». Следовательно, они полагали, что с ним необходимо было бороться в первую очередь. При этом в отношении национализмов малых народов Ленин демонстрировал иную политику – он даже был готов мириться с «мелкобуржуазными» тенденциями на периферии: «Гигантски важно искать приемлемого компромисса для блока с Жордания или подобными ему грузинскими меньшевиками, кои ещё до восстания не были абсолютно враждебны к мысли о советском строе в Грузии на известных условиях. Прошу помнить, что и внутренние, и международные условия Грузии требуют от грузинских коммунистов не применения русского шаблона, а умелого и гибкого создания своеобразной тактики, основанной на большей уступчивости всяческим мелкобуржуазным элементам».
В чём была причина такой избирательности? Мотивов было два. Во-первых, Ленин и его сторонники делали ставку на продвижение революции в соседних государствах, а для этого было необходимо заручиться поддержкой не только представителей малочисленного или вовсе отсутствующего рабочего класса (это касалось стран Азии), но и других слоёв – в частности, националистической интеллигенции. Во-вторых, большевики были свидетелями мобилизующей мощи национализмов, сокрушивших Австро-Венгерскую и Османскую империи, а также нанёсших серьёзные удары Германской и Российской. Соратники Ленина понимали, что патриотические чувства являются значимым политическим ресурсом, и готовы были прибегнуть к нему в отношении других государств, при этом чётко осознавая недопустимость разыгрывания «русской карты» против них самих. Поэтому национальному сознанию великороссов предписывалось уйти с исторической сцены – окончательно и безвозвратно.
Наступление на русскую культуру шло по всем фронтам: образовательному, лингвистическому, мемориальному, художественному, кинематографическому.
Отказ от русской истории
В 1922–1923 гг. произошёл отказ от преподавания в советских школах предмета «история». Вместо этого подрастающие поколения изучали «обществоведение». Необходимость такой меры выдвинул академик Михаил Покровский. «Мы поняли – чуть-чуть поздно – что термин “русская история” есть контрреволюционный термин, одного издания с трёхцветным флагом и “единой, неделимой”», – утверждал он. Историки школы Покровского не соглашались с негативной оценкой монголо-татарского ига и отказывались от обозначения войны 1812 года как «Отечественной». Покровский разделял точку зрения Ленина на Россию как «тюрьму народов» и утверждал, что «Великороссия построена на костях “инородцев”». Вторил Покровскому нарком просвещения Анатолий Луначарский: «Преподавание истории в направлении создания народной гордости, национального чувства и т.д. должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено».
Попытка перехода к новому языку
В советской лингвистике в указанный период отмечалось несколько тенденций. Во-первых, это стремление некоторых энтузиастов приобщить население СССР к языку, отражающему классовую природу советского государства. Кому-то таковым виделся эсперанто, кто-то видел выход в переходе на латиницу. Филолог Николай Марр в это время писал, что «как человечество от кустарных разобщённых хозяйств и форм общественности идёт к одному общему мировому хозяйству… так и язык от первоначального многообразия гигантскими шагами продвигается к единому мировому языку» [6]. С ним, кстати, соглашался Сталин: «Что касается более далёкой перспективы национальных культур и национальных языков, то я всегда держался и продолжаю держаться того ленинского взгляда, что в период победы социализма в мировом масштабе, когда социализм окрепнет и войдёт в быт, национальные языки неминуемо должны слиться в один общий язык, который, конечно, не будет ни великорусским, ни немецким, а чем-то новым».
