Промозглым вечером 2 декабря 1927 года зал Большого театра был набит до отказа. Красные командиры и академики, инженеры и сельские делегаты в сапогах и косоворотках, казахские чабаны и азиатские баи в диковинных шапках и ярких халатах – кажется, старинный зал, сохранивший имперский лоск и двуглавых орлов над царской ложей, ещё не знал столь пёстрой публики. Взоры всех были обращены на пустую сцену, где вместо обычных декораций стоял лишь очень длинный стол, накрытый огромным красным полотнищем. За столом в три ряда выстроились простые стулья, а у правой кулисы стояла небольшая трибуна с гербом СССР. Кумачовые транспаранты с лозунгами, развешенные поверх всей позолоченной лепнины богатого убранства зала, категорически подчёркивали: сегодня ни оперы, ни балета ждать не следует. Спектакль будет иного рода – политического: XV Съезд ВКП(б). Тот самый съезд, на котором впервые прозвучали слова «троцкистско-зиновьевский блок».
Именно на этом съезде были отправлены в опалу самые популярные вожди, выражавшие настроения леворадикальной и самой большойфракции большевиков: руководитель Коминтерна и ленинградского губкома партии Григорий Зиновьев и вождь Красной Армии Лев Троцкий – фактически второй человек в партии и стране после Ленина.
Спор за лидерство в партии протекал под видом дискуссии об индустриализации. «Левые» – то есть троцкисты – наставали на том, что страну ради победы мировой революции нужно скорее ломать через колено, не взирая ни на какие людские и финансовые потери. «Правые» (Бухарин, Рыков, Томский) и «центристы» (Сталин, Молотов) возражали против форсирования индустриализации. Они полагали, что промышленность развивать надо поэтапно, стране нужно дать «нагулять жирок».
И вся страна с изумлением слушала по радио выступление генерального секретаря партии Сталина, который – как настоящий центрист – сначала обрушился с гневной критикой на «левых», а затем вдруг призвал взять их план на вооружение;
– Если года два назад можно было и нужно было говорить о периоде некоторого равновесия и «мирного сожительства» между СССР и капиталистическими странами, то теперь период мира уходит в прошлое, уступая место периоду подготовки интервенции против СССР!
Поэтому, заключил, товарищ Сталин, «важнейшая задача партии – двигать индустриализацию всеми мерами дальше». [
– Вот и всё! – всплеснула руками Наталья Седова-Троцкая. – Лёвушка был прав: этот горец спит и видит, как нас уничтожить!
– Полноте вам, Наталья Ивановна, – попытался успокоить её художник Игорь Грабарь, слушавший трансляцию съезда в служебном кабинете Троцкой. – Может, ещё всё и обойдётся... Не зря же он планы Льва Давидовича хвалил...
– Ничего уже не обойдётся! Как же вы не понимаете, Игорь Эммануилович, что Сталин решил сам стать «левым», чтобы вывести настоящих «левых» из игры. И уничтожить!
Она встала, зябко кутаясь в шаль, подошла к окну кабинета и стала смотреть на запруженную и мигающую огнями витрин Тверскую.
– Хотите добрый совет, Игорь Эммануилович? – наконец обернулась она. – Пока ещё не поздно, перепишите вашу картину.
* * *
Большевики любят повторить, что Россия им досталась нищей и разорённой за шесть лет войны страной с разорванной в клочья экономикой. Но это не совсем так. Вернее, совсем не так. Во-первых, большевикам достался самый большой в Европе запас золота. Даже с учётом всех потерь за годы Мировой войны в распоряжении советского правительства к концу Гражданской войны оставалось золота на сумму более 1 миллиарда рублей, включая золото Румынии (более 100 миллионов рублей), переданное на хранение в Кремль накануне Февральской революции.
Во-вторых, в руках большевиков оказались несметные сокровища: Кремль с Оружейной палатой, Патриаршей ризницей, с привезёнными в сентябре из Петрограда вещами Эрмитажа, Александровский дворец, ставший складом имущества, эвакуированного ещё в 1915 году из императорских резиденций в Ловече (Польша) и Беловежской пуще. И многочисленные частные коллекции.
Сразу после революции Лев Троцкий писал: «Конфискация художественных ценностей имеет особую задачу, для которой сейчас ведётся политическая подготовка по самым разным направлениям. Вряд ли кто-то, даже самый отчаянный, представляет себе, сколь многообразные плоды сможет принеси эта операция...».
Именно по инициативе Троцкого при Наркомпросе РСФСР в мае 1918 года был создан Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины. Возглавила его Наталья Седова-Троцкая, жена самого товарища Троцкого, наркома по военным и морским делам, члена Политбюро ЦК РКП(б). Её заместителем, на которого свалилась вся практическая работа, и стал Игорь Грабарь, который к тому времени уже пять лет выполнял обязанности попечителя и директора Третьяковской галереи.
Располагался отдел в национализированной усадьбе Маргариты Кирилловны Морозовой, что в Мёртвом (а ныне Пречистенском) переулке. Причём самой Маргарите Кирилловне новые хозяева любезно разрешили пожить в комнатке подвала своей усадьбы.
Искусствовед Николай Померанцев вспоминал: «Несмотря на мрачное название переулка, где мы размещались, отдел музеев напоминал шумный, жужжащий пчелиный улей. И уж никак не походил на канцелярию! С утра до вечера в нём толкались художники и антиквары, писатели и музейные работники, хлопотавшие о коллекциях фарфора, артисты, имеющие ценные собрания картин, вроде балерины Большого театра Гельцер, другие люди. Тут можно было встретить и монаха из далёкого северного скита, и старца из Оптиной пустыни, московских старообрядцев, пекущихся о древних иконах и старопечатных книгах. И, конечно, масса ходоков с самых отдалённых концов страны – учителей, заведующих новыми музеями, работников только что организуемых на местах отделов народного образования, представителей ревкомов, волостных и уездных Советов, даже чрезвычайных комиссий, которым приказывалось „принять решительные меры борьбы против бессовестного хищения народного достояния...ˮ»
* * *
Отношение самого Грабаря к революции было непростым.
В феврале 1917 года он, как и всякий «рукопожатный» интеллигент того времени, приветствовал свержение самодержавия. Ещё бы! Казалось, что вот-вот – и образ Прекрасной России Будущего наконец-то станет явью.
«Теперь живётся так радостно и хочется так много сделать, что голова кружится, – писал Грабарь друзьям. – Одна только мечта – как-нибудь уйти от всяких „отвратительных постовˮ. Горячо призываю всех художников, музыкантов и пр. надеяться, что никто не будет тянуться к власти: надо устроить всё как следует, а во главе пусть будут не художники, которые должны работать, ничем не связанные, а какие-нибудь „сторонниеˮ, но любящие и знающие искусство...»
Но вместо свободы, демократии и прогресса неожиданно пришли грабежи и погромы.
В августе 1917 года жертвой ограбления стала и семья Грабаря. Сам художник так описывал этот неприятный эпизод: «...Когда я, вернувшись поздно с этюда, обедал уже один в столовой в Дугино, я увидел, что по террасе идут какие-то люди, направляясь ко входу. Я принял их за счётчиков, инструкторов и т.п. людей, которых много шатается в последнее время. Они вошли внезапно и направились ко мне. Подойдя вплотную, двое из них приставили к моей голове револьверы и сказали довольно тихо: „Руки вверх!ˮ.
Обыскали меня и, конечно, ничего не нашли. Понемногу со всех концов сада и изо всех комнат, со двора и т.д. собрали в столовой таким же образом, т.е. при помощи револьверов и классического „руки вверх!ˮ. Всех нашли, и всю прислугу, гостей – всего человек до 30, заперли нас в столовой, оставив двух, а дальше одного вооружённого для того, чтобы никто не бежал, а сами принялись рыться во всех комнатах. Валя открыла у нас наверху всё и им отдала, т.е. деньги и свои золотые вещи. Так как кое-чего она не знала и забыла, то потом я пошёл к нам и ещё дал им всё, что в спальне. Следователь сказал, что он отказывается понять, как могло всё обойтись без единой человеческой жертвы! Убивают зря, напрасно, жестоко... Итак, мы живы. Какая радость быть живыми!..»
Уже в сентябре Грабарь вошёл в комиссию по эвакуации ценностей Эрмитажа из Петрограда в Москву: генералы Временного правительства, предавшие государя императора, сдали немцам Ригу и не исключали сдачи Петрограда.
«Из Петербурга и то всё бежит, что имеет ноги, – писал он. – А у нас тоже неладно, но от соотечественников, а не врагов, но сведущие люди утешают: погодите, это ещё пока цветочки, а ягодки будут, когда несколько миллионов „взбунтовавшихся рабовˮ катком проносятся через Москву...»
Кругом царила анархия, и пьяные матросы просто так резали штыками драгоценные полотна – на тряпочки сапоги вытирать.
Пролетарский поэт Владимир Маяковский исступленно призывал сжечь все музеи:
Белогвардейца
Найдёте – и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли
Растрелли вы?
Время
Пулям
По стенам музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старьё расстреливай!
Ему вторил другой пролетарский певец – Владимир Кириллов:
Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты».
Во имя нашего Завтра сожжём Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы!
Объятый ужасом Грабарь вдруг понял, что никаких спокойных этюдов в подмосковном имении у него уже больше не будет, что всероссийская катастрофа не оставит его в стороне и единственное, что возможно сегодня сделать, – это занять какой-нибудь из «отвратительнейших постов» повыше и спасать как получится от варварства бесценные произведения искусства.
За это решение ему пришлось заплатить страшную цену.
* * *
Прежде всего, начав работать в комиссии Седовой-Троцкой, Грабарь разработал декрет «О запрещении вывоза и продажи за границу предметов особого художественного и исторического значения» – документ поистине фундаментальный. В преамбуле его напрямую указывалось на необходимость в корне пресечь «утрату культурных сокровищ народа».
Первый пункт нового декрета гласил: «Воспретить вывоз из всех мест Республики и продажу за границу кем бы то ни было предметов искусства и старины без разрешений, выдаваемых Коллегией по делам музеев и охране памятников искусства и старины в Петрограде и Москве при Комиссариате народного просвещения или органами, Коллегией на то уполномоченными».
Также Грабарь летом 1921 года вошёл в состав Музейной подкомиссии Смешанной российско-украинско-польской комиссии, работавшей в рамках Рижского – мирного – договора, заключённого после советско-польской войны и неудавшегося похода Красной Армии на Варшаву. Один из пунктов этого мирного договора обязывал РСФСР и УССР вернуть захваченные начиная с 1 января 1772 года в Польше трофеи, а также и предметы культурно-исторического достояния польского народа, при тех или иных обстоятельствах оказавшиеся в России или на Украине – то есть все библиотеки, архивы, археологические собрания, произведения искусства, реликвии, всякого рода коллекции. Но благодаря Грабарю в том же договоре возник небольшой параграф: «Систематизированные, научно обработанные и представляющие законченное целое коллекции, являющиеся основой сокровищниц мирового культурного значения, не должны подлежать разрушению». Сделано это было ради спасения коллекции Эрмитажа, обладавшего наиболее полной коллекцией голландских мастеров «золотого века» Возрождения.
Именно благодаря этому пункту за Эрмитажем остались несколько полотен Рембрандта и Фрагонара.
Но вскоре задачи Музейного отдела изменились.
* * *
К 1921 году золотой запас Российской империи был уже вчистую проеден большевиками. Только по Брестскому миру большевики отдали Германии золота на сумму более 120 млн руб. Контрибуция Польше после проигранной войны и «подарки» прибалтийским соседям превысили 30 млн руб., безвозмездная помощь Турции в 1920–1921 годах – 16,5 млн рублей, огромные средства разом ушли на помощь коммунистическим партиям в Европе.
7 февраля 1921 года Ленин подписал знаковое постановление Совнаркома: «О составлении государственного Фонда ценностей для внешней торговли». Текст постановления гласил:
«1. В целях составления государственного запаса художественных ценностей и предметов роскоши и старины, могущих служить предметами вывоза за границу, Народному комиссариату внешней торговли предоставляется право образовать в местах, где он найдёт нужным, экспертные комиссии, действующие на основе положений, утверждённых Наркоматом внешней торговли по соглашению с Наркоматом просвещения и Наркоматом финансов.
2. На экспертные комиссии возлагается отбор, классификация, оценка и учет могущих служить для экспорта предметов для художественных и антикварно-исторических, а также предметов роскоши. В состав экспертных комиссий входят представители соответствующих отделов Наркомата просвещения (Главмузея и Изобразительных искусств)...»
Все ценности везли в здание бывшей Ссудной казны, одного из российских государственных банков. Это особняк и сегодня стоит в Настасьинском переулке на Тверской: нарядный стилизованный русский терем, облицованный белым, зелёным, голубым глазурованным кирпичом, кованные флюгеры. Неискушённые граждане и не сразу замечают, что у этого терема есть второе – огромное – здание, построенное перпендикулярно фасаду. Именно в этой неприметной махине и скрываются самые надёжные в России бронированные подвалы Гохрана – Государственного хранилища ценностей, куда в начале 20-х чекисты со всей страны свозили конфискованные ценности. И именно здесь Грабарь и его коллеги оценивали вещи: что можно оставить, что – продать.
Особенно прибавилось работы после декретов ВЦИК «О ценностях, находящихся в церквах и монастырях» и «О порядке изъятия церковных ценностей».
Грабарь отчитывался: за четыре месяца 1921 года сотрудники Музейного отдела успели побывать в 687 городах, сёлах, монастырях и отобрать там, а также и в самом Гохране, на продажу свыше 14 тысяч предметов из 24 тысяч изъятых. Остальные осели в «фондах».
* * *
Желающих купить по бросовым ценам русский антиквариат было более чем достаточно – начиная с Арманда Хаммера, приехавшего Москву в 1921 году, с ходу предложившего Ленину свои посреднические услуги по продаже царской коллекции бриллиантов, до нефтяного жулика Калуста Гульбенкяна, сделавшего состояние на импорте в Турцию керосина из России. Гульбенкян предложил в обход санкций под маркой своей нефтяной компании везти советскую нефть на Запад, а взамен просил продать ему 18 лучших картин Эрмитажа за 10 миллионов рублей, причём в число этих картин входили такие шедевры, как «Блудный сын» Рембрандта и «Мадонна Альба» Рафаэля.
Разумеется, партийные сановники были уверены, что эти проходимцы их обманывают, поэтому они стали по совету Грабаря сами искать выходы к западному покупателю.
Первой официальной выставкой-распродажей музейных картин стала «Первая русская художественная выставка», открывшаяся в октябре 1922 года в одной из самых престижных галерей Берлина – Ван Димена. Грабарь лично отобрал 200 картин – лучшие произведения русского авангарда.
Зимой 1923 года Грабарь организует выставку-продажу «Русская художественная выставка» в США – 940 полотен и рисунков. И хотя успех оказался неожиданно скромным, дело пошло.
Весной 1925 года было создано ВОКС – Всероссийское общество культурных связей за границей, возглавила которое родная сестра Льва Троцкого – Ольга Каменева, первая жена председателя Моссовета и зампреда Совнаркома Льва Каменева.
* * *
Вскоре торговля «национализированными» (а по сути украденными) предметами искусства стала обычным делом для Страны Советов.
Ещё в марте 1924 года Совнарком РСФСР принял новое постановление «О выделении и реализации госфондового имущества»: отныне музеи могли продавать ненужные ценности, не имеющие исторического значения и не входящие в состав коллекций данного учреждения. Это был способ хоть как-то удержать музеи от закрытия, ведь музеям за всё приходилось платить: за воду, свет, отопление, охрану, ремонт крыш, остекление окон, за реставрацию, а главное – платить зарплату своим сотрудникам. А денег в бюджете «на музеи» не было.
Также музеям дали право сдавать в аренду для извлечения доходов находящиеся в их владении землю и постройки. Вскоре аренда стала «принудительной». Так появились политические изоляторы в Соловецком монастыре, в суздальских монастырях; казармы и арсеналы в московском Крутицком подворье, а также санатории, дома отдыха, школы и техникумы в старинных усадьбах.
Наконец в 1927 году разрешили открыто торговать имуществом из Эрмитажа. И поражённый Михаил Зощенко так начал рассказ «Царские сапоги»: «В этом году в Зимнем дворце разное царское барахлишко продавалось. Музейный фонд, что ли, этим торговал…».
Об этом же решении писали Илья Ильф и Евгений Петров в своём романе «Двенадцать стульев», увидевшем свет в 1927 году: стулья Кисы Воробьянинова, временно оказавшиеся в Музее мебели (это реальный музей, существовавший в Сухаревой башне), идут с молотка на аукционе как «дворцовая мебель».
В конце лета 1928 года в Госторге РСФСР была образована Главная контора по скупке и реализации антикварных вещей, сокращённо «Антиквариат».
Руководить «Антиквариатом» поставили некоего Абрама Моисеевича Гинзбурга, о котором историкам практически ничего не известно. Елена Осокина, автор книги «Небесная голубизна ангельских одежд», приводит письмо одного из работников магазина Торгсина, который описал Гинзбурга как «маленького по росту человечка с очень пухлыми губами». «Гинзбург – хороший товарищ, – говорил о нём Пятаков, – но он только теперь начинает отличать Рафаэля от Рембрандта».
По предложению Гинзбурга «Антиквариат» открыл два магазина – ленинградский, на Дворцовой набережной, дом 18, в нескольких шагах от Эрмитажа, и московский, на Тверской, в доме 26. Там продавали за валюту старинные вещи, картины, иконы, фарфор, серебро, мебель и всевозможные ткани.
* * *
Именно в этот момент советская экономика оказалась на краю банкротства. По официальной информации, правительство большевиков задолжало иностранным фирмам и банкам гигантскую сумму – около 450 миллионов золотых рублей, или 45 миллионов фунтов стерлингов, в основном по краткосрочным кредитам, выплачивать которые предстояло в ближайшее время. Но денег не было.
Тогда Совнарком предложил Наркомторгу «организовать вывоз из СССР предметов старины и роскоши, не представляющих музейной ценности». Уже в октябре 1927 года – впервые за весь период советской власти, как своеобразный подарок к ее юбилею – Наркомторг СССР установил план экспорта по антиквариату. Сначала план был скромный – 500 тысяч рублей в квартал, затем – 3 миллиона, потом – 8 миллионов рублей.
Выполнение плана возложили на «Антиквариат», который перешёл в ведение Наркомвнешторга СССР. Работа предстояла колоссальная, и непосредственное руководство операцией по отбору ценностей на продажу из музеев страны Гинзбург поручил Михаилу Петровичу Кристи – старому большевику, лично знавшему и Ленина, и наркома просвещения Луначарского. Дескать, только такой человек и смог бы отбиться от всех возможных скандалов, которые неизбежно сопровождали каждое «изъятие».
Составление списков вещей, предназначенных на продажу, стало кошмаром музейщиков.
«В Эрмитаже работает теперь комиссия по изысканию вещей к продаже, – писала в своём дневнике одна из сотрудниц музея. – Что творится в картинном отделении. Бедные картинщики! В отделении серебра все допытываются, где же тайные кладовые, где спрятаны драгоценности? Взломали пол, искали под полом. Смотрят в печных трубах, отдушинах!».
* * *
Первая сделка с полотнами из Эрмитажа состоялась в феврале 1928 года: из музея в распоряжение берлинского аукционного дома «Рудольф Лепке» было отправлено 109 картин и 267 предметов, оцененных в 718 тысяч рублей.
Выбор Берлина был не случаен: с начала 20-х при советском торгпредстве в столице Германии работал художественно-промышленный отдел, который с 1922 года возглавляла актриса Мария Андреева, жена писателя Горького. Правда, актриса Андреева больше продавала ковры и гобелены, тем не менее именно при торгпредстве постоянно паслись различные аукционисты и предприниматели, мечтавшие начать бизнес с Советской Россией на торговле искусством.
Аукциону сделали хорошую «рекламу» берлинские газеты, писавшие, что на продажу выставлены ворованные предметы, что часть картин принадлежит великому князю Гавриилу Константиновичу, который живёт в Берлине и бедствует. Несколько лотов было арестовано по иску русских эмигрантов, заявивших, что на продажу выставлена их собственность. Скандал, как водится, послужил хорошей рекламой, и аукцион прошёл с большим успехом.
В первый же день аукциона были проданы «Голова старика» Рембрандта за 138 тысяч марок, «Портрет старика» кисти голландского живописца ван Клеве за 100 тысяч. Однако остальные холсты продали по довольно низким ценам: например, «Святого Иеронима» Тициана – всего за 26 тысяч, а его же «Мадонну с младенцем» – за 25 тысяч.
Уже на следующем аукционе было продано 732 лота на общую сумму 1 миллион 400 тысяч рублей.
Большевики начали входить во вкус.
Всего за период с 1922-го по 1940 год состоялось свыше 30 крупных аукционов по продаже предметов искусства. Согласно отчетам «Антиквариата», только за первые три квартала 1929 года Советский Союз продал на аукционах 1 192 тонны культурных ценностей. Да-да, вы не ослышались: культурные ценности оценивались в Стране Советов на вес – в тоннах.
* * *
В этот момент Грабарь и предложил главе «Антиквариата» продавать на Запад новый товар – русские иконы.
Ещё в 1918 году по инициативе Грабаря была создана Комиссия по сохранению и раскрытию памятников древней живописи, в которой работали лучшие реставраторы того времени. В голодные, холодные и тифозные годы Гражданской войны, заручившись письмом и благословением патриарха Тихона, экспедиции Комиссии искали по городам, сёлам и монастырям России шедевры иконописи и древние фрески. По мнению многих учёных, именно с работой этой Комиссии связано превращение реставрации из коммерческого, а зачастую и варварского предприятия в науку, не допускавшую восполнения и поновления утрат первоначальной живописи.
Среди шедевров, раскрытых реставраторами Комиссии, была знаменитая «Святая Троица» Андрея Рублёва. Удивительный факт: в «Истории русского искусства», составленной Грабарём в 1908 году, рублёвская «Троица» упоминается мельком – как местночтимая икона Троице-Сергиевского монастыря. Причина проста: подлинная икона была скрыта за серебряным окладом и за слоями красок поздних «реставраторов». Также стараниями Грабаря была открыта византийская икона XII века «Богоматерь Владимирская» из Успенского собора Московского кремля, которая целые века была скрыта под слоями краски. А ведь до революции исследователи вообще отказывались верить в существование икон домонгольского времени.
Но все работы по сохранению икон из уничтожаемых большевиками храмов в конце 20-х годов остались в прошлом.
Теперь Грабарь был больше озабочен вопросами собственного выживания и тем, как половчее угодить начальству.
* * *
Первая группа икон для Госторга была готова в марте 1928 года. В основном там были иконы, недавно поступившие в галерею из Государственного музейного фонда. И три «звезды» – иконы XVII века московского письма из знаменитой коллекции Остроухова, находившиеся в Музее иконописи и живописи: «Сретение», «Покров Пресвятой Богородицы» и «Воскресение Христово». Плюс 20 серебряных окладов, снятых с икон первоначального собрания Павла Третьякова.
Но продажи не пошли: в то время на Западе не было спроса на русские иконы. И тогда Грабарь пишет письмо главе «Антиквариата» с предложением провести предпродажную рекламную кампанию в Европе – устроить выставки русских икон, издать иллюстрированные каталоги. Причём, писал Грабарь, «выставка должна была состоять как из экспонатов высшего музейного порядка, подлежащих возвращению обратно, так и из образцов также высокого музейного значения, могущих быть по закрытии выставки, но не во время её функционирования, реализованными…». Грабарь считал продажу экспонатов непосредственно с выставки вредной, но вредной прежде всего для коммерческой постановки дела: в спешке продав малое, можно было потерять гораздо больше. В итоге Грабарь обещал десятикратный рост цен на русские иконы в течении года.
Советское руководство клюнуло на такую приманку. К тому же в этом был определённый идеологический посыл: произведения религиозного искусства должны были послужить делу строительства государства безбожников.
* * *
Историк Елена Осокина приводит строки из дневника искусствоведа А.В. Орешникова, свидетельствовавшего, какими методами проходил отбор «материала» на эту выставку.
«25 (12) сентября 1928 года. В Музей явился Г.О. Чириков и один коммунист по фамилии, кажется, Фейт (англичанин), по образованию архитектор, им поручено осмотреть иконы, отобранные для продажи за границу; пришёл Грабарь, мы сели в религиозном отделе, и Грабарь сообщил, что правительство, главным образом Сталин и Микоян, предписало послать за границу самые лучшие иконы. Если же Музей пошлёт 2-й и 3-й сорт, то к музеям и хранилищам икон – церквам, монастырям – подойдут вплотную и возьмут всё лучшее, тогда полетят такие иконы, как Владимирская, Донская, Оранта и т. п. Такое жестокое распоряжение произвело на Евгения Ивановича (Силина) и меня тяжелое впечатление; когда Грабарь и др. ушли, то Е.И. Силин заплакал...»
Впрочем, угрозы оказались пустыми – ни «Богоматерь Владимирская», ни рублёвская «Св. Троица» не поехали в турне, причём Грабарь настоял на том, чтобы вместо подлинников этих икон поехали бы копии с указанием авторства реставраторов – как свидетельство того, что Советская Россия никогда не мухлюет с продажами и не выдаёт копии за оригиналы.
* * *
Открывшись в феврале 1929 года в Берлине, выставка до лета прошла в Кёльне, Гамбурге и Мюнхене.
Игорь Грабарь, который лично сопровождал выставку в Германии, с восторгом писал жене: «Дорогая Валя, ну, открыли! Да ещё как открыли! С чертовской помпой! Чертовски нарядно вышло. Ничего подобного мы, конечно, и сами в России ещё не видали, и вот нужно же было в Германию приехать, чтобы это увидать. Стена прямо против входа так эффектна, что прямо дух захватывает. На ней в центре «Избранные святые» Третьяковской галереи; слева и справа по архангелу из Деисусного чина Ярославского Спасского монастыря, дальше слева «Троица» Чирикова (копия с рублёвской), левее «Премудрость созда себе Храм» и «Сошествие во ад» рублёвские; справа «Знамение» кашинское, правее «О Тебе радуется» дмитровское и «Воскрешение Лазаря» тверское... Дорогая Валя, да, обидно, что Ты всего этого не видишь и не переживаешь. Вообще иконы производят прямо потрясающее впечатление...»
Люди толпами шли на выставку. Тем более что Грабарь сам водил экскурсии и читал лекции о древнерусской живописи в залах выставки и научных сообществах. Реставраторы из мастерских Грабаря проводили беседы и демонстрировали технику расчистки икон.
Осенью русские иконы побывали в Вене, зимой – в Музее Виктории и Альберта в Лондоне. Весной 1930 года ценный груз был отправлен за океан, в Новый Свет, где полтора года путешествовал по музеям.
Прибытие контейнеров к месту назначения совпало с началом краха банковской системы в США, когда по всем штатам бушевала биржевая паника, пожиравшая один региональный банк за другим. Казалось, трудно было бы выбрать более неудачное время для торговли иконами, но Москве были нужны деньги, поэтому «Антиквариат», презрев все газетные новости, начал готовить товары на продажу.
С 1 марта 1928 года по 1 февраля 1929 года по Москве «Антиквариат» принял от Главнауки икон на 95 500 рублей и от Музейного фонда Московского отдела народного образования ориентировочно ещё на 35 тысяч рублей. Речь идёт о сотнях и тысячах икон, которые никто и никогда не учитывал.
* * *
Полагаю, Грабарь прекрасно понимал, в какую опасную игру он залез, когда вызвался быть подручным профессиональных преступников – вчерашних грабителей-экспроприаторов, сумевших наложить руки на богатства всей страны. Разумеется, продавая на Запад предметы искусства буквально на вес, профессиональные революционеры открывали массу возможностей для финансовых махинаций и личного обогащения. И один даже намёк на личные счёты «старых большевиков» в западных банках мог стоить человеку жизни.
Хватало и рисков политических, всё-таки Музейный отдел был детищем Троцкого.
Именно за связь с Троцкой-Седовой в 1928 году поплатился своим постом директора Главного исторического музея талантливый реставратор Александр Анисимов, которого сняли со всех постов. (Сама Троцкая-Седова годом ранее отправилась вместе с мужем в ссылку в Казахстан.)
В 1930 году Анисимов был арестован и отправлен в СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения. Но и там, по воспоминаниям Дмитрия Сергеевича Лихачёва, будущего академика, а в начале 1930‐х годов тоже заключённого, Анисимов рассказывал узникам о древнерусской живописи и реставрации икон. По словам Лихачёва, Анисимов «реставрировал большого размера великолепную икону», которую считал «первой в ряду символических икон конца XV века». Однако весной 1932 года комиссия, приехавшая на Соловки, посчитала работу Анисимова пропагандой религии. Отреставрированная икона была разбита на глазах Анисимова, которого затем отправили на стройку Беломорско-Балтийского канала.
2 сентября 1937 года постановлением тройки НКВД Анисимов был расстрелян в лагере – где-то в Карелии.
* * *
Затем пришла очередь директора Эрмитажа Сергея Николаевича Тройницкого, который был снят со своего поста и понижен в должности до заведующего отделом прикладного искусства. Вскоре он будет арестован по делу о троцкистском заговоре и выслан из Ленинграда в Уфу.
За связь с Седовой-Троцкой лишился своего поста и директор Оружейной палаты Дмитрий Иванов – потомственный дворянин, до революции сделавший блестящую карьеру юриста, став директором департамента Министерства юстиции. После прихода к власти большевиков он написал в Наркомпрос письмо с просьбой дать ему работу по охране памятников искусства. В ожидании ареста в январе 1930 года Иванов покончил жизнь самоубийством.
Сгустились тучи и над головой самого Грабаря. Незадолго до своей отставки нарком Луначарский обрушился на художника:
– Вокруг масса слухов, будто бы Грабарь и некоторые лица хотят воспользоваться (подготовкой к выставке. – Авт.) и открыть частную лавочку. Они покупают икону, которая стоит 5 рублей. Грабарь говорит, что это 17 век или 14 век, и продают за 500 рублей или за 5 тысяч. Это же Грабарь – знаток с именем – может превратить ничтожную вещь в хорошую... Ко мне приходят и заявляют, что Грабарь держится за организацию выставки для того, чтобы создать личную славу и рекламировать себя как центральную фигуру иконного движения и вместе с тем закупить товар подходящий и нажить огромные деньги. Вокруг этого начинается уже свистопляска, которая заставляет бояться, что образуется гнойник вокруг чрезвычайно благоприятного для нас дела…
Грабарь намёк понял. И с 1929 года он, сославшись на усталость, фактически отказался от организации каких бы то ни было выставок за рубежом.
* * *
Но Грабарь был прозорливее своих коллег. Он знал, что только звание революционного художника может защитить его от политических «чисток».
А то ведь непорядок получается, скажут иные правоверные коммунисты: почему это всеми художественными богатствами Страны Советов распоряжается явный буржуазный декадент, прославившийся одними пейзажами в чуждом советскому искусству стиле импрессионизма? Где же его идейные работы, воспевающие революционный подвиг советского народа? Где же его полотна, посвящённые делу коммунизма и победе мировой революции? И не пора ли нам взять этого недобитого буржуя, тряхнуть его как следует и спросить со всей пролетарской прямотой: на чью мельницу воду льёте, господин художник?
Поэтому ещё в 1926 году Грабарь, несмотря на свою занятость, решил принять участие в конкурсе живописцев к десятилетию Красной Армии.
Вот как сам Грабарь об этом вспоминал: «При распределении тем Реввоенсовета на картины к десятилетию Красной Армии я остановился на теме, оставшейся свободной и никого не заинтересовавшей: В.И. Ленин у прямого провода. Я тогда же начал подробно расспрашивать, как происходили эти переговоры Ленина с командующими фронтов в дни гражданской войны. Узнав все подробности, я принялся компоновать эскиз».
* * *
Сначала Грабарь хотел было нарисовать сцену у кабинета Ленина: Владимир Ильич в компании с Львом Давидовичем читает телеграфные сообщения с фронта, которые распечатывал аппарат Бодо. Два создателя Красной Армии стоят плечом к плечу.
Но Седова-Троцкая отговорила живописца: в 1926 году уже было очевидно, что Троцкий безнадёжно проигрывает аппаратную войну объединённой группировке правых и центристов.
Но тогда кого именно изобразить рядом с Лениным? Как угадать тех, кто выиграет в схватке?
В итоге после долгих раздумий художник решил написать вместо Троцкого Николая Горбунова, личного секретаря Ленина. Казалось, это был беспроигрышный вариант, который мог бы устроить все группировки.
Но после XV Съезда ВКП(б) Наталья Седова-Троцкая, знавшая мнительность и мстительность Сталина, посоветовала отказаться и от Горбунова, явно впавшего в немилость у сталинцев. Она как в воду смотрела: в 1937 году секретарь Ленина будет арестован и расстрелян как враг народа.
Наконец Грабарь решил написать Владимира Бонч-Бруевича – первого секретаря Ленина, работавшего ещё в Петрограде. В отличие от Горбунова, он после смерти Ленина отошёл от всех политических интриг. И стал первым советским дауншифтером, занявшись разведением бурёнок в опытном совхозе «Лесные Поляны» под Москвой.
* * *
Но к назначенному сроку написать картину Грабарь не сумел – помешала колоссальная загруженность в Музейном комитете. К своему сюжету он вернулся только в 1930 году – уже после ареста Анисимова.
Художник вспоминал: «Я побывал в том коридоре Совнаркома, который примыкает к кабинету Владимира Ильича. В нём в 1918–1921 годах стоял аппарат Бодо, в нескольких шагах от дверей ленинского кабинета. Переговоры происходили обычно ночью или под утро, когда в окна уже брезжил свет зари, а в комнатах горело электричество. Я обрадовался, увидав розово-красные стены, тона помпейской красной, и белую дверь, ведущую в какую-то другую комнату. Всё это давало интересный в колористическом отношении материал для картины, которая в своей концепции для меня тут же на месте определилась. Надо было только выяснить всю обстановку – какой был стол, какой диван, на котором спал уставший телеграфист, в то время как работал сменявший его дежурный, и т.д.
Как происходили ночные переговоры? По-разному. Ленин обычно брал клубок бесконечной ленты, прочитывал её и, бросив на пол, начинал диктовать, прохаживаясь по комнате и останавливаясь перед аппаратом и телеграфистом в моменты, требовавшие наибольшей сосредоточенности и внимания. Засунув руку в карман, он другой жестикулировал, подчёркивая указательным пальцем важнейшие места. Секретарь поднимал брошенную ленту и пробегал её, чтобы запротоколировать содержание телеграммы. Стол с аппаратом стоял у окна, против которого, у другой стены коридора, – старый „ампирныйˮ диван с фигурой уставшего, спящего мёртвым сном телеграфиста…»
Картина «Ленин у прямого провода» впервые была выставлена в 1933 году в Историческом музее на выставке «Художники РСФСР за 15 лет». И сразу же была куплена Русским музеем.
* * *
Сложно сказать, помогла ли картина спасти Грабарю жизнь, но от опалы она его не уберегла.
В 1934 году были закрыты Центральные государственные реставрационные мастерские (ЦГРМ) – любимое детище Грабаря.
Ведущие реставраторы Юкин и Чириков, сопровождавшие Грабаря в зарубежных поездках, были арестованы: в ОГПУ их обвинили в контрреволюционной работе, в связях с церковниками и приверженцами «реакционной идеологии». Грабарь и пальцем не пошевелил для спасения этих людей, отправленных в ссылку в Северный край. Напротив, он призвал органы активнее выявлять предателей и врагов народа. И новые аресты не заставили себя ждать
Сам Грабарь ждал чекистов на даче, уйдя со всех постов на пенсию. Лишь в 1936 году он прочитал в газете «Правда» заметку, что его картина «Ленин у прямого провода» передана в Центральный музей В.И. Ленина.
Бояться больше уже было нечего.
