Сомнение в Наполеоне

200 лет назад умер Наполеон. Андрей Тесля о том, чем это запомнилось русским

Картина

Картина

Наполеон производит огромное впечатление на людей XIX века вплоть до конца столетия, причём сама смерть этого героя служит поэтическим сюжетом, на который откликаются все гении того времени, вспомним хотя бы нашего Пушкина. Можно заметить, что высокая наполеоника – это как раз 20–30-е годы, то есть уже посмертные посвящения. У европейской наполеоники есть свои характерные обертоны. Сложные мотивы прослеживаются в «белой партии» Франции, для которой Наполеон – конечно, зло, порождение революции, но одновременно он же и выход из революции, поэтому вызывает  во многом амбивалентное отношение. В глазах оппонентов реставрации Наполеон становится символом – воплощением национальной славы, причём настолько убедительным, что этого не могут игнорировать и сторонники других династий. Луи Филипп, сменивший на престоле старшую ветвь Бурбонов после революции 1830 года, попытается осуществить примирение, перенеся на родину прах Наполеона с острова Святой Елены и вернув статую Наполеона на  Вандомскую колонну. Для поколения 1820–1830-х годов – для Альфреда де Мюссе, например, – Наполеон – воплощение героической эпохи, века больших деяний и великих людей, – наивысший, но среди других великанов. Его фигура – одновременно и осуждение современности с её мелочностью, с теми, кто пришёл слишком поздно, кто изношен уже в молодости, у кого не было юности.

Картина "Военный совет в Филях", художник Алексей Кившенко, 1880 год. Фото: wikipedia.org
Логика Герцена и Толстого различна: Герцен продолжает верить в величие личности, просто находит его в другом (не в тех самолюбивых действиях, которые привели на вершину славы Наполеона), а Толстой уже вовсе предлагает избавиться от мысли о всесилии своего «я», «терапевтически» отказаться от попыток самолично управлять историей или даже собственной жизнью. Для обоих, однако, важен именно мотив кардинального сомнения в том, что Наполеон заслуживает того внимания, которое ему все уделяют. Таким образом, представление о Наполеоне-победителе и титане, породившее известные варианты мифа о герое, будь то труд Мережковского или Евгения Тарле, никак не назовёшь специфически русским: это дань общеевропейскому осмыслению, моде. А вот оригинально русское явление – это сомнение в величии Наполеона и вообще в логике «великих людей» как таковых. Сомнение не социологически-марксистское: то есть коренящееся на уверенности, что всё решают средние цифры, а духовно-нравственное – в вопросе, что такое подлинная слава и подлинное величие. Второй нотой за этим сомнением вырастает мысль о смирении, а Наполеон предстаёт как символ тщетности и иллюзорности земной славы. И эти  герценовски-толстовские очки нам до сего дня впору, а значит, они связаны с чем-то очень настоящим в нашем понимании самих себя и своей культуры.

Читайте также