Горизонт будущего сжался, появилась русская жалость, пандемия замучила адаптацией, а семья превратилась в источник идентичности. Итоги и прогнозы неполитического развития российского общества – в заметках «Стола» по итогам дискуссии в Сахаровском центре. Дмитрий Рогозин, социолог: «В условиях цифровой трансформации, которая развивается как тотальный контроль, люди стремятся к изоляции» [caption id="attachment_61770" align="aligncenter" width="640"]
ПостНаука/youtube.com[/caption] Прошёл уже год, как мы почти не выходим в поле. Основная наша исследовательская деятельность перенесена в онлайн на неслучайные выборки, которые никто не любит. Телефонных опросов стало в разы меньше, а о личных интервью и этнографических экспедициях, которые мы практиковали в предыдущие годы, включая 2019-й, говорить пока не приходится. Поэтому я буду судить о современной российской повседневности как бы с позиции наблюдателя. Первое, о чём нужно говорить в сегодняшнем мире, – это, конечно, особая пандемическая ситуация. Мало что в ней изменилось, хотя нам и кажется, что в России, в отличие от Западной Европы, ситуация более позитивная. Почему в Европе говорят о третьей волне, а у нас всё относительно хорошо? Появляются какие-то слухи и домыслы, поскольку, когда ситуация неопределённая, только слухами и теориями заговора можно питаться. Тем не менее, когда мы задаём вопросы людям об эпидемиологических рисках, они оценивают их довольно высоко. Я не говорю о рисках экономических, хотя мы и находимся в этом плане на этапе медленного сползания в очень неприятную ситуацию. Кроме того, судя по нашим замерам, ближайшее будущее как-то совсем не просматривается. Что думают семьи с детьми и подростками о поступлении в вузы? Или, если мы говорим о пенсионерах, что они думают о своем благополучии через год-два? У нас резко увеличилось число затруднившихся ответить. Люди не понимают, что будет через 2 месяца, а что говорить о годе? Неопределённость будущего, нежелание о нём думать, независимо от социального статуса человека, его доходов и пр., традиционно для российского общества. Сейчас эта ситуация усугубилась. Почему при высокой оценке эпидемиологических рисков население России не вакцинируется? Мы тоже задавались этими вопросами и всякий раз получали разные ответы. Это и недоверие к власти, и страх побочных эффектов, и много чего ещё. Я отмечу довольно любопытную ситуацию: вся программа вакцинации реализуется с точки зрения административной идеологии. Если говорят о вакцинах, то говорят в основном чиновники. Новые способы мобилизации людей на вакцинацию тоже реализуются с помощью принятия решений государственной важности. При этом наиболее открытая вакцинации социальная группа – это люди с высшим образованием, мобильные, включённые в информационную повестку. Когда к ним приходят с агитацией в административном стиле, конечно, попадают мимо: они не очень хотят быть амбассадорами такой прививочной кампании. При другой стилистике обращения кампания как раз могла бы опереться на либеральные слои населения, которые, несмотря на всю критику власти, в общем-то, довольно лояльны идее вакцинации. Пока же ставка делается на административные, вертикальные способы продвижения, которые постоянно дают сбои. Этот локальный пример показывает определённые трансформации, которые происходят во взаимоотношениях между властью и различными слоями населения.
ПостНаука/youtube.com[/caption] Происходит деградация организации общества. Мы возвращаемся к централизованному, «ручному» управлению, когда есть иллюзия существования безупречной веберовской бюрократии и армейской работающей массовой машины, где приказы какие отдаются, такие и выполняются. Доминирование силовиков объясняется не только тем, что их силовой ресурс оказывается старше любого другого ресурса: их управленческие практики ещё и ломаются последними, когда более мягкие сложные либеральные практики уже давно сломались. Институциональная деградация государства выглядит как переход к квадратно-гнездовым методам управления. Постепенно происходит смена персонального состава менеджеров с «менеджеров-технократов» на «менеджеров-сапогов». Вторые оказываются более успешными в этой новой ситуации, в которой действуют только простые решения. Сложные решения, ресурс которых в госаппарате исчерпан, пытаются подменить цифровизацией. До сих пор 75–80 % людей говорят, что они не могут влиять на принимаемые решения, поэтому политика их не интересует. У них нет времени или желания, они не разбираются в этом, заняты своей частной жизнью. Ориентация прежде всего на свою жизнь, на жизнь семьи – сейчас важнейшая ценность и жизненная стратегия. В семье люди чувствуют себя самими собой. Во всех остальных отношениях они чувствуют себя отчуждёнными, зависимыми, неполноценными и т. д. Несмотря на какие-то конфликты, семья является не просто зоной приватности, но и зоной идентичности, полноты. 65–70 % ежедневно обедают друг с другом. Это не просто принятие пищи, это некий ритуал солидарности семьи, который поддерживается ежедневно. Здесь сказывается бедность не только финансовая, экономическая, но и социальная. Посещение ресторанов и кафе – публичность, естественная для Запада – у нас воспринимается как некоторое демонстративное потребление. Стеснённые обстоятельства склоняют людей к такой принудительной солидарности. 80 % людей не рассчитывает в трудных жизненных ситуациях ни на кого, кроме как на семью, ближайших родственников. Небольшая часть надеется найти помощь у коллег. На государство рассчитывают 2–3 %. В современном обществе значительная часть прежних семейных функций роздана отдельным институтам: социальное обеспечение, образование, воспитание детей, рекреация, психологическая помощь и т. д. У нас же сегодня всё это принудительным образом свёрнуто в семью. Семья искусственно архаизируется и институционализируется. Нет возможности раздать эти функции кому-то ещё. Дмитрий уже говорил, что люди не видят будущего. Я полностью подтверждаю это. Конечно, у кого-то будущее есть: у чиновников, у представителей крупного и даже среднего бизнеса, более активных людей с социальным капиталом. У молодёжи есть и перспективы, и надежды, и иллюзии того, что в будущем ситуация изменится. Ещё одно изменение – гигиена. Казалось бы, точно не политический вопрос. Растёт число людей, которые принимают ежедневно душ и ванну. С 38 % в начале 98-го года до 67 % в настоящее время. Отчасти это связано, конечно, с городским образом жизни. Но 30 %, стоит заметить, всё ещё моются не каждый день. Нет потребности или нет условий. За этим тоже стоит и отношение к себе, и способности рационализировать своё здоровье, и отношение к телу. Это отношение архаическое. Происходит снижение пользования, как это ни странно, общественным транспортом. И дело не только в росте количества единиц личного автотранспорта, а в том, что в селе, в отдалённых районах сельской местности сокращаются автобусные маршруты, которые были в советское время. Значительная часть населения лишена средств мобильности. Одновременно в крупных городах и в группах с социальным капиталом (высокообразованные и высокостатусные люди, менеджеры, руководители, серьёзные предприниматели) растёт рационализация собственной жизни. Интересно наблюдать за тем, как меняются некоторые моральные, этические установки. Происходит это, как ни парадоксально, через носителей консервативных представлений – женщин. Отвечая за воспитание детей, семью, они довольно сильно меняют сегодня стратегию воспитания, становятся источником новой этики, новых гендерных отношений, требуют большего распределения работы внутри дома, равенства полов. Мужчины в этической сфере гораздо более патриархальны, консервативны, маскулинны, на чём играет государство через идеологию милитаризма и официальный патриотизм. Можно говорить ещё о мегаполисной молодёжи, которая присваивает и адаптирует некоторые новые этические образцы извне, но это фазовая вещь и, как ни странно, непродолжительный процесс. Более серьёзные этические, моральные, ценностные, ролевые изменения происходят именно в семье и со стороны женщин. Что нас ждёт? Люди жили во все времена, часто оставаясь ими довольны. Я сам слышал слова пожилой итальянки за девяносто, которая утверждала, что при Муссолини был порядок, поезда ходили вовремя, почта работала и безработицы не было. Я не вижу, чтобы процесс адаптации к репрессивному государству в России был подорван окончательно. Он будет продолжаться до тех пор, пока не исчерпаются ресурсы терпения, лояльности или легитимности всей системы. Крах легитимности системы, конечно, когда-нибудь случится – так же как это произошло сорок лет назад, когда для многих и по многим причинам стало ясно, что «так жить нельзя». Кто здесь будет инициатором? Я думаю, что не масса и не население как таковое, а скорее уж сама бюрократия, которая всё-таки является активным началом этой государственной системы. Рутинизация, жизненная установка на физическое выживание, сохранение себя сейчас составляют суть общественной культуры России. Но не всегда и не всем это будет по нраву; а какие перспективы откроются за поворотом – большой вопрос.
