«Русское православие сегодня очень красиво»

– А вы можете назвать какие-то качества русского человека?

– В 2022 году я выступал на дизайн-выходных в Костроме, собрал ребят, которые занимаются русским дизайном, и попытался в лекции для них изложить, как я понимаю русское. Это, конечно, никакой не ГОСТ, не надо думать, что русское – это только это и ничего больше, вообще воспринимать мои размышления сколько-нибудь объективно – глупость полнейшая. ГОСТ – враг любой культуры и свободного мышления. Я делился своей частной точкой зрения, своим концептом. Этот концепт горизонтальный, никакой иерархии в нём нет, и русское там определяется через четыре базовые характеристики: сакральное, деконструктивное, чувственное и искреннее. Чтобы проявился русский код, как мне кажется, все четыре элемента важны. Сакральное отношение к миру, деконструкция как перенос чего-либо из одного контекста в другой, чувственность – чтобы всё с надрывом! – и искренность, когда ты действительно веришь в то, что делаешь. У меня при этом есть надежда, что не всё в этом русском коде железобетонно: например, мне хотелось бы иногда убавить градус деконструкции, а то и просто деструкции, и увидеть русский конструктив, русское созидательное действие. 

– А русскую идею Вам не хотелось бы найти?

– Нет. Я сказал, что Достоевский очень сильно на меня повлиял, я глубоко затронут его романами «Братья Карамазовы», «Идиот». Но я совершенно не переношу все метанарративы, все эти рассуждения о русской идее. Потому что они начинаются с мечты о прекрасном, а заканчиваются всегда чем-то тотальным и страшным. Как и любые метанарративы в принципе. У тебя появляется вера в единственно правильный путь развития. У меня есть устойчивое ощущение, что отчасти именно этот ход мыслей – найти идею и пойти ей служить – привёл нас к катастрофе 1917 года, революции, гражданской войне. Это только кажется, что одна «конструктивная идея» может бороться с другими «деструктивными», а на деле часто выходит, что любая идея борется прежде всего с людьми. Живыми людьми.  Историософию я тоже не люблю за попытку заключить человека в рамки, в готовые идейные построения. Это всё из XIX века с гегельянскими спорами. Именно гегельянские идеи породили во многом тоталитарные идеологии XX века. Помню, студентами мы часами могли спорить обо всяких таких идеях. И сейчас думаю, что это всё было тошнотворным, бессмысленным проворачиванием чужих слов и только плодило споры. Мне кажется, взрослый человек не должен таким заниматься. Максимализм должен сменяться трезвостью и умеренностью. Для меня русский человек и его благополучие важнее русской идеи. Если угодно, то вот моя идея: благополучие и спокойная жизнь русского человека. 

– То есть совсем не пытаться осмыслить жизнь? Жить и радоваться, не раздумывая?

– Мне кажется, если мы не будем уважать и любить жизнь в первую очередь – больше, чем любые идеи, мы никакого созидательного метанарратива не породим. Действительно, в России есть тяга к большим идеям. Она есть, наверное, у всех больших народов. Но у русских особенно. Ну давайте тогда сделаем так, чтобы рамки этого метанарратива задавала сама жизнь, а не построения философов. Давайте поставим глобальную задачу: чтобы всем было радостно. Ну или хотя бы нам всем по отдельности. Звучит довольно эпично! Будем водить хоровод – чтобы все собрались и закружились в огромном хороводе. Чем не красивая и созидательная идея? Такая бы меня устроила. Но почему-то чаще все идеи  про то, как ото всех отгородиться, что-то убрать. В основе часто идея противостояния чему-то. А не созидание. Тут недавно кто-то из журналистов уловил тренд на «новую доброту» – мне понравилось, название классное. До СВО было движение про «новую искренность», а тут «новая доброта». Это даже лучше.

– Что же в ней нового, а тем более русского?

– Собственно про «новых добрых» сейчас говорят применительно к музыке, но это не только там есть, на мой взгляд. Многое из того, о чём я пишу на своём канале, входит в этот поток. Новые добрые пытаются сосредоточить свой взгляд на чём-то таком, что связано с опытом света – будь то детские воспоминания, настоящее чувство, глубокие отношения. Иногда, конечно, это всё оборачивается эскапизмом: хочется повспоминать, как там всё было хорошо – лет 20–30 назад, в детстве и так далее. Но не всегда. Многие находят нечто светлое здесь и сейчас, буквально в сегодняшнем дне. И этот опыт света кладут в основу творчества – музыкального, графического, любого другого. Таким образом рождаются потрясающие вещи: красивые, добрые. Мне это нравится, потому что это вполне русское явление. Это всё в рамках нашей культуры: в этом чувствуется невидимый хоровод, такая светлая сакральность, когда ты во всём видишь отблески Света. Кому-то может показаться здесь что-то языческое… но тут и христианство есть, на самом деле. Ведь так мы становимся больше детьми. Едешь в поезде, разговариваешь – и хорошо. Сидишь дома, тень от деревьев падает на стену – и эта тень похожа на принт маминого платья. Хорошо. И когда вокруг тьма, когда вокруг лихо – очень важно зажечь спичку. Я думаю, что «новые добрые» – это все, кто зажигают такую спичку. Параллельно есть всякое другое, хватает своей хтони, милитаризированной эстетики, эстетики силы. Но оказывается, что мы можем и так, и так. Я на самом деле очень сильно этого ждал, потому что многое, связанное с русским культурным кодом даже на уровне поп-культуры, мейнстрима, всегда было хтоничным и мрачным. Какие-то там леса, заводы, ведьмы, печальный постпанк… Оно, конечно, имеет место быть, но от этого всего устаёшь. Так что здорово, что мы можем иначе. Даже из хрущёвок в последнее время стали делать ночники с таким ласковым светом. Свет пробивается – и мне кажется, это движение ещё даже не вошло в свой пик. 

– Мы немного говорили о различении русского и советского, а различаются ли русское и российское?

– Российское для меня более гражданское понятие, объединяющее разные народы, проживающие в России. Но, наверное, мало только гражданского единства. Нужна какая-то культурная основа общая. Язык как минимум. Плавильный котёл в США отчасти так всех пытается объединить, например. Не берусь судить, хорошо ли получается. С переменным успехом. У нас такого исторически ещё не сложилось, думаю. Понятие «российский» как «гражданский» довольно молодое.

– Как вы думаете, есть у нас сегодня национальная элита, которая бы могла транслировать позитивные русские смыслы?

– Я очень надеюсь, что такая элита как раз сейчас формируется. У нас есть много талантливых чиновников, но есть и что-то такое хтоническое, что иногда исходит из Государственной Думы: повальные запреты, например. Это какой-то сбой в сознании тоже. Но совершенно точно постепенно во всех сферах жизни русское начало пробивается. Одно время все жаловались, что нет у нас хорошего кино. А сейчас есть. Потом все переживали, что музыка только иностранная – но вот же есть теперь русская. Дизайн был неразвитый – а теперь ничего, подтянулся. С политической сферой то же самое, думаю. 

– Вы говорите, что талантливые чиновники уже есть. Что из современных инициатив вам нравится?

– Например, то, как местные власти вкладываются в развитие малых городов, в урбанистику. Сейчас уже не просто проводят какие-то фестивали, а пытаются уйти на глубину, думать, какие смыслы транслирует город, что с ним будет происходить в ближайшие десятилетия. И если раньше, когда мне было, скажем, лет 13–14, всем хотелось уехать в условный Стокгольм, то сейчас такие желания поостыли: дело даже не в мировой напряжённости, а в том, что Россия научилась везде встречать красиво. Здесь много заслуги местных волонтёров, предпринимателей, но и без чиновников на местах это бы всё тоже не пробилось. Вообще нужно понимать, что люди не враги сами себе, идейных русофобов не много. Многие не против были бы делать красивые деревянные заборы вместо профнастила, сохранять наличники и старую застройку – если бы позволяли финансовые возможности. Внешнее убожество – не просто эстетическая, а комплексная проблема. 

Виды Пензы. Фото: Анастасия Полежаева

– Как вы оцениваете роль церкви в текущем русском ренессансе?

– Я знал и знаю многих замечательных людей из Русской православной церкви. Был такой эпизод в жизни, когда я проходил службу в армии и со мной рядом оказалось много верующих православных. Служить было непросто, особенно первые полгода: мы и в караул ходили, и вагоны разгружали, и эти верующие ребята всё превозмогали, и ни одного матерного слова от них не услышишь, а это, на минуточку, армия. Один из тех ребят сейчас стал священником, у него есть потрясающий проект помощи пожизненно осуждённым. И визуально русское православие сегодня очень красиво. Но есть и хтонь, конечно. Просто есть откровенно злые священники и злые проповеди от них, которые иногда почему-то пользуются спросом. Они злые, потому что презирают жизнь на земле. В церкви всякие люди бывают. У нас раньше любили смеяться над отцом Дмитрием Смирновым или над отцом Всеволодом Чаплиным, а они были совсем неплохие люди, самоироничные и добрые. И все их спорные суждения спустя время кажутся даже ироничными, какими они и были. В сегодняшних «ястребах» от церкви, как мне кажется, гораздо больше проблем. Иногда кажется, что проповеди отца Андрея Ткачёва специально максимально широко распространяются и расходятся, чтобы дискредитировать церковь. Но, скорее всего, никакого злого умысла тут нет. Просто появился вот такой человек. Отдельные мнения священников не представляют всю Церковь целиком. Она слишком большая. Ещё, конечно, я был разочарован гонениями на современных дизайнеров под маркой «крестопада». На самом деле никто специально не меняет кресты на ромбики, создавая графические рисунки и разрабатывая дизайн купюр. Это была просто визуальная целесообразность, оптическая компенсация при уменьшении рисунка сама собой превращает ромбики в кресты. А дизайнеров за это чуть ли не под суд отдать хотели. Угрожали доносами и прочим. Зачем это? Что может быть более ужасного, чем угрожать человеку тюрьмой за рисунок, который ты превратно толкуешь? Это тоже сбой. Хватить запугивать, кошмарить, ненавидеть, ругаться. Ну считаешь ты, что кто-то сделал что-то неправильно, ну поговори ты нормально. Будь человеком. Зачем постоянно искать и создавать врагов? Нам объединяться нужно, а не наоборот.

– Да, и всё это подаётся как борьба за святыни. Если мы затронули эту тему, как вы думаете, есть у русских сегодня общие святыни?

– Это сложный вопрос. То, что является святыней для меня, запросто может не оказаться святыней для многих других людей. Сегодня у нас не очень православная страна, настоящих православных людей мало. И вся эта борьба за кресты – не более чем разогнанная волна, нет в ней ничего доброго. По-настоящему, наверное, на звание народной святыни могла бы претендовать Великая победа. Если говорить про себя, то для меня святыня – это доброта и единство наших людей в этой доброте. Люди, которые созидают, которые делают что-то хорошее. Защищая святыню, как известно, можно и умереть, и вот я думаю, что только за близкое и доброе уместно сегодня платить такую цену. Ну и ещё за то, что есть между нами, за право какого-то доброго искреннего объединения людей, когда мы вместе испытываем большое счастье. Такие моменты единства для меня святы. В них есть что-то от настоящей народной культуры. В этом много красоты и любви. Общее дело. Почти литургия.