«Билибинский стиль» знают все – с самого раннего детства. Яркие, как витражи, лубочные картинки, русские богатыри и красны девицы в дремучих лесах, Баба-яга на ступе, затейливый орнамент с веточками-грибочками да кособокие русские буквицы из старинных рукописных книг.
Но мало кто знает, что создал этот исконно-русский стиль не густопсовый старовер, но столичный юноша из кругов петербургской «золотой молодёжи» – модный франт, эстет, либерал и западник, знаток и поклонник французской и итальянский культуры, искренне презиравший весь показной государственный патриотизм. Более того, недоучившийся студент престижного юридического факультета Санкт-Петербургского университета.
* * *
Билибины – старинная калужская фамилия, о которой уже упоминается в документах начала XVII века. Первыми род Билибиных прославили калужские купцы Иван Харитонович и его сын Яков Иванович, хозяева полотняно-парусной мануфактуры и Черепетского чугунолитейного завода в Тульской губернии. Ныне же портреты купцов Билибиных работы известного художника Дмитрия Левицкого можно увидеть в Эрмитаже.
Отец художника, Яков Иванович, был главным врачом военно-морского госпиталя в Либаве (ныне это порт Лиепая в Латвии) в чине адмирала и тайного советника. Мать, Варвара Александровна, из семьи морского инженера, была пианисткой и ученицей композитора Антона Григорьевича Рубинштейна.
Билибин в Эрмитаже с портретом прадеда. Фото: из книги С. В. Голынец «Иван Яковлевич Билибин»«Я рос в интеллигентной семье с либеральным оттенком, – писал сам Иван Билибин. – С великим интересом в семье ожидалась всегда передвижная выставка: что-то она даст в этом году? Конечно, я заражался этим ожиданием от взрослых, но и сам я шёл туда, как в какое-то необыкновенное и особенное место, где настежь раскрывались двери души...»
Школьные годы Билибина прошли в 1-й Петербургской гимназии. Кстати, в этой же престижной гимназии для детей высших классов учились многие выдающиеся представители будущего объединения «Мир искусства» – например, Александр Бенуа, Игорь Грабарь, Николай Рерих, Евгений Лансере.
И в старших классах гимназии Билибин, как и многие однокашники, начал посещать Школу Императорского общества поощрения художеств.
«Насколько я себя помню, я рисовал всегда, – писал художник. – Уже студентом я стал учеником покойного Яна Францевича Ционглинского, с которым после я стал коллегой-преподавателем в той же школе.
Это был прекрасный учитель, гордо и бурно входивший в класс и проповедовавший рыцарское преклонение перед Прекрасной Дамой – святым искусством. Все мы, те, кто у него учились, помним его пламенные афоризмы:
– Кричите, свистите и рычите от восторга к искусству!».
Билибин и кричал что было мочи.
* * *
Известная в те годы среди богемной молодёжи выпускница Высших женских (Бестужевских) курсов Ольга Викторовна Яфа-Синакевич вспоминала о своём знакомстве с «Билибичами» – так окрестила она компанию братьев Ивана и Александра Билибиных и их закадычного дружка поэта Ивана Ореуса: «Обыкновенно, в точно назначенное ими время, в нашей квартире раздавался звонок – и все трое, с комически торжественным видом, гуськом, входили в нашу прихожую:
Иван Яковлевич, который называл себя начальником трио и непременно входил первым, нёс под мышкой папку с рисунками, которую бережно клал на столик под зеркалом;
Александр Яковлевич (иначе – Шура), в отцовской шубе и башлыке поверх гимназической фуражки (маскарад этот был нужен потому, что гимназистам воспрещалось выходить вечером без взрослых), с раскрасневшимся на морозе и радостно сиявшим лицом, нёс гитару.
Иван Иванович, войдя последним, с озабоченно-растерянным видом искал, куда пристроить свою фуражку...
После шумного обмена приветствиями все гурьбой входили в гостиную, где наши гости, не теряя времени, принимались демонстрировать нам свои новые достижения: Иван Яковлевич показывал свои последние эскизы или читал написанную им и им же иллюстрированную новую сказку. В его сказках всегда говорилось о солнце, о весне, о светлых мечтах и о вдохновенных героях, и все действующие лица носили необычайно красивые и фантастичные имена. За ним Шура, с многозначительно-торжественным видом, прочитывал свой новый “трактат” – на какую-нибудь самую неожиданную тему, – и тогда наступала очередь Ореуса. Судорожно охватив пальцами одно колено и ни на кого не глядя, он читал со странным напряжением, как бы выталкивая из себя слова (это и вообще была его манера говорить), иногда повышая голос до пафоса...
И. И. Ореус, А. Я. Билибин, А. Ф. Каль, И. Я. Билибин — студенты Петербургского университета. Фото: из книги С. В. Голынец «Иван Яковлевич Билибин»“Билибичи” внесли в нашу жизнь свежую струю жизнерадостного и остроумного веселья и показали мне, что вовсе не обязательно прятать от людей плоды своего творчества...
Наши встречи происходили всегда в составе только нашего кружка, и это, конечно, много способствовало непринужденной искренности нашего самочувствия и поведения. И даже, когда позже, в эту же зиму, у нас на Захарьевской стал собираться кружок студенческой молодёжи для занятий политической экономией, мы никогда не соединяли никого из его членов с “Билибичами”, которые, по сравнению с “родиноведами” (так называли себя члены политико-экономического кружка), казались вовсе малыми ребятами: те по большей части были приезжие из провинции и жили самостоятельно, некоторые даже сами зарабатывали, а Билибины и Ореус жили ещё со своими родителями, политикой, ни тем более – политической экономией, совершенно не интересовались и, по-видимому, не имели ещё никакого жизненного опыта. Они и сами не причисляли себя ко взрослым: “Мы нагрянем к вам в четверг, – писал мне Иван Яковлевич, – суббота у нас занята, а в пятницу, Вы говорили, у вас собираются ваши знакомые, мы же больше всего боимся обнажать свои таланты перед какими бы то ни было “большими”»...
* * *
Уже тогда Ивану Билибину прочили славу художника. Правда, в те юные годы в рисунках Билибина не было ничего «билибинского».
Сохранилась шутливая «расписка» художника, ясно свидетельствующая о его художественных вкусах и предпочтениях: «Я, нижеподписавшийся, даю торжественное обещание, что никогда не уподоблюсь художникам в духе Галлена, Врубеля и всех импрессионистов. Мой идеал – Семирадский, Репин (в молодости), Шишкин, Орловский, Бонна, Мейсонье и подобные. Не исполню я этого обещания, перейду в чужой стан, то пусть отсекут мою десницу и отправят её, заспиртованную, в Медицинскую академию. Иван Билибин».
Тем не менее он по настоянию отца по окончании гимназии в 1896 году поступил на юридический факультет Петербургского университета. Живопись живописью, рассуждал глава семейства, но у человека должна быть и более хлебная профессия.
Кстати, юрфак Санкт-Петербургского университета окончили и основатель «Мира искусства» Александр Бенуа, но только раньше Билибина на пять лет, и Игорь Грабарь, и Николай Рерих.
Находясь на втором курсе, Билибин в мае 1898 года поехал в Мюнхен, к Антону Ашбе, известному в то время рисовальщику и педагогу. Его школа в Мюнхене считалась лучшей среди художников.
Но в Германии ему не понравилось.
«Работаю я как вол, серьёзно и основательно, – писал он в письмах родным. – Свобода действий тут полная, хочешь писать – пиши; рисовать – рисуй... В Мюнхене вечный дождь. Я объясняю его исключительно пивом: пивные испарения подымаются в горы и ниспадают в виде дождя, а так как пиво тут пьют вечно, то и дождь идёт вечно. В общем же, меня ужасно тянет вон из города, куда-нибудь в горы или на берега Средиземного моря...»
* * *
Именно в Европе Билибин впервые увидел и японские гравюры таких мастеров жанра «укие-э», как Кацусика Хокусай и Утагава Хиросигэ.
Первая выставка японской графики открылась в апреле 1867 года – на Всемирной выставке в Париже, и японский павильон на Марсовом поле стал местом паломничества всей богемы. Так, сам Клод Моне вскоре после посещения выставки приобрёл 250 японских гравюр, среди которых были и 23 работы Хокусая. Ими он покрыл едва ли не все стены своего дома в Живерни на севере Франции.
«Бухта Эдзири в провинции Суруга», художник Кацусика Хокусай. Фото: WikipediaЯпонские гравюры, изданные специальным альбомом, привели Билибина в полный восторг: никогда прежде он не видел такой чёткости рисунка и ясности линий.
Из-за границы Билибин вернулся настоящим проповедником нового искусства и самым модным франтом Санкт-Петербурга.
Художник Владимир Левитский вспоминал: «Билибин сшил себе длиннополый сюртук, вроде онегинского с огромным воротником. Прямые длинные волосы, походка петушком и русский стиль в ампире, конечно, производили пресмешное впечатление. Время было такое – Оскар Уайльд с подсолнухом, а потом и футуристы с раскрашенными физиономиями...».
* * *
Знакомство с западным и японским искусством утвердило желание Ивана Билибина продолжить учебу на этом поприще. В его планы вовсе не входило посвящать свою жизнь юриспруденции, как это сделал брат Александр.
Вернувшись в Петербург, он поступил в Тенишевское училище – в мастерскую Ильи Репина, которую содержала княгиня Мария Тенишева. Кстати, под водительством Репина он проработал около 6 лет: сначала в училище, а потом вольнослушателем в его мастерской в Академии художеств.
«Я, хотя и ученик его, не был тем не менее его учеником в апостольском смысле слова, – писал Билибин. – Я не стал “репинцем”, проделав свой художественный путь под флагом “Мира Искусства”».
В академической мастерской И. Е. Репина. И. Я. Билибин первый справа. Фото: из книги С. В. Голынец «Иван Яковлевич Билибин»Наступивший 1899 год выдался для Билибина богатым на события.
Прежде всего в феврале в Петербурге, в залах Академии художеств, открылась первая персональная выставка Виктора Михайловича Васнецова. Васнецов привёз в Санкт-Петербург 38 полотен, включая и долгожданных «Богатырей», и самое скандальное полотно – «Иван-Царевич на Сером Волке».
Сложно представить, но именно «Иван-Царевич» во время XVII Передвижной выставки 1898 года и вызвал самые ожесточенные споры критиков. Одни писали об ошибках в композиции, другие – о том, что художник изобразил не волка-оборотня, а какое-то набитое соломой чучело, сделанное для детской карусели – дескать, в такой позе ни одно животное бежать не может.
Журнал «Русская мысль» писал: «”Ивана-царевича” не приобрел П.М. Третьяков (после выставки Третьяков всё-таки купил эту картину. – Авт.), у него уже достаточно собрано произведений этого художника, столь неудачно увлёкшегося новшеством, якобы долженствующим создать особливую русскую живопись, непохожую ни на какую другую. Выходило нечто, в самом деле, ни на что не похожее, свидетельствующее о том, что и с талантом можно забраться в такие дебри бессмыслицы, из которых почти нет средств выбраться на свет божий...».
В то же время у «Ивана-Царевича» нашлись и самые восторженные поклонники.
«Никогда в русском искусстве национальное самосознание не проявлялось так сильно», – писал меценат Сергей Дягилев. – Первая, и наибольшая, заслуга Васнецова в том, что он не убоялся быть самим собой... Мы поздно начали сознавать себя, и Запад, помощью горького опыта своего, помог нам понять, что ценного и отличительного есть в нас...»
А вот мнение критика из журнала «Художественные новости»: «Такого сказочного леса до сих пор не бывало. В сказке – своя логика и своя законосообразность: по таким проклятым местам можно скакать только на сером волке. Византийская красота Ивана-царевича и его суженой, смягченная эпическими чертами народной сказки, производит цельное и чрезвычайно приятное впечатление...»
Меценат Савва Мамонтов отправил художнику личное послание: «Твой царевич на волке привёл меня в восторг; я всё кругом забыл, я ушёл в этот лес, я надышался этого воздуха, нанюхался этих цветов. Всё это моё, родное, хорошее! Я просто ожил! Таково неотразимое действие истинного и искреннего творчества. Исполать тебе, великое спасибо! Пусть говорят, что в картине много недостатков, неверностей, я не буду спорить, но пусть кто-нибудь другой так просто и непосредственно повлияет на мою душу, как твоя картина. Вот где поэзия!».
«Иван-царевич на Сером Волке», художник Виктор Васнецов. Фото: WikipediaНа Билибина же, впервые посмотревшего на картины Васнецова глазами художника (во время XVII Передвижной выставки Билибину было 13 лет), эти полотна произвели оглушительное впечатление.«Сам не свой, ошеломленный, ходил я после Васнецова, – писал Билибин. – Я увидел у Васнецова то, к чему смутно рвалась и по чему тосковала моя душа».
Наверное, именно поэтому Билибин так легко принял приглашение своего товарища по университету Павла Гронского отдохнуть в его родовом имении Званцы, что в селе Егны Весьегонского уезда Тверской губернии.
В Весьегонии ему внезапно и открылась та подлинная Россия, которую образованные люди Петербурга так старались не замечать, презрительно считая историческую допетровскую Русь временем дикости и средневековой темноты.
– Но и под пылью она была прекрасна! – писал Билибин.
* * *
Развалины усадьбы Гронских можно увидеть и сегодня. Этот дом до сих пор поражает своим великолепием: особняк поставлен на кирпичный цоколь с валунами в основании, стены рублены из вековых сосновых брёвен. Усадьбу построил отец Гронского – Павел Ефимович Гронский, почётный мировой судья и председатель местной земской управы, любивший делать всё основательно и на века.
Рядом – заброшенный господский парк. Сто лет уже прошло, как за парком никто не смотрит, а линии аллей по-прежнему хорошо различимы в зарослях.
Всего четыреста километров от Москвы на север, и вы попадёте в самый центр Молого-Шекснинского глухоманья, где, кажется, и само время запуталось в непроходимых болотах и лесной чащобе.
Суровая дикая красота первозданных лесов привела Билибина в полный восторг. Днями напролёт он ездил верхом по окрестным лесам, стараясь запомнить и зарисовать открывающиеся ему грани русской природы.
– Я как будто бы в сказку попал! – восторженно говорил он Гронскому, который вызвался сопровождать товарища в его прогулках. – Такая чащоба! Едем мы с тобой по лесным тропинкам, а сам думаю: вот-вот навстречу Серый Волк с Иваном-царевичем выбежит... Или Баба-яга – верхом на помеле.
– Или Кащей Бессмертный, – смеялся Гронский. – У нас тут недалеко деревня Кащеево есть, там каждый второй колдун...
– Шутишь? Интересно, откуда такое название взялось?
– Старики сказывали, что тут в копани, старой шахте, нашли старые гигантские кости древних животных – то ли слона, то ли ещё кого-то... Так что кащеев у нас тут не водилось. Зато вот избушки на курьих ножках в лесу можно найти. Только к ним подходить не нужно и разговаривать тоже не следует...
– Это почему же?
– Потому что такая избушка – это домик мертвеца. Так некоторые карелы своих покойников хоронят – построят для них в чащобе леса гроб-домовину на высоких сваях – чтоб медведи и волки до мертвечины не добрались. А если потревожить покойников, то плохо будет...
– Это какой-то оксюморон – как можно потревожить покойников?..
Усадьба Гронских. Фото: vesyegonsk.tverlib.ru– А вот ты послушай. Жила у карелов молодая девушка по имени Маланья. И как-то Маланья пошла в лес за грибами, и один односельчанин её убил – видимо, снасильничать хотел. Карелы похоронили её в такой лесной избушке, а на следующий день в её домовину забрался один беглый вор, который отрубил девушке левую руку. Зачем? Чтобы вытопить жир и сделать свечу, потому что, как оказалось, у воров есть такое поверье, что если с этой свечкой пойти в чужой дом, то никто и никогда вора не поймает. Да только из лесу этот вор не вышел – не отпустила его Маланья.
– Как это не отпустила?!
– Да вот так. Когда его нашли на дороге, вор словно высох весь – он умер от истощения, а его сапоги были истоптаны в труху, словно он шёл и шёл, пока не упал. А упал он в десяти шагах от деревенской околицы. И с тех пор в округе стали происходить странные вещи. Пойдёшь по какой-нибудь тропинки мимо Маланьиной «избушки» и непременно заблудишься.
– Где ж её могила находится? До жути любопытно посмотреть стало...
– Где-где... В лесу где-то. Никто не знает, где именно, потому что тот, кто знал, назад уже не пришёл.
– Неужели ты, современный образованный человек, веришь в эти мистические байки?
– Хочешь верь, хочешь не верь, а только однажды я поехал в Старое сельцо, это рядом, на лошади за 10 минут доехать можно. Решил с дороги свернуть и напрямки поехать, через ручей и берёзовую рощу. Еду и еду, уже часа два прошло, а роща-то всё никак не кончается. Уже вечереет, а у меня кошки на душе скребутся: ну всё, думаю, заблудился. Страшно стало. Бросил поводья, коню доверился. И он, представляешь, за минуту вынес меня обратно – к тому самому месту, где я с дороги свернул. Ну вот скажи, как можно в трёх соснах заблудиться?
– Вернее, в трёх березах... Кстати, а наша Егна скоро будет?
– Да уж давно должны были бы доехать, да вот только что-то эта дорога мне не знакома, – озирался Гронский. – Не было тут у нас этой дороги...
– Ты ещё скажи, что это нас твоя Маланья водит, – усмехнулся Билибин. – Пока ты в Петербурге учился, все дороги уже позабыл...
А сам почувствовал, как противными липкими мурашками покрылось всё тело. Да ещё и над лесом раздался волчий вой – и не сказочного, а самого настоящего лесного хищника, заставивший лошадей испуганно заржать. Да и встреча с тем сказочным оборотнем не сулила путникам ничего хорошего, припомнил некстати Билибин. Ведь тот Серый Волк, прежде чем служить Ивану-царевичу, сначала разорвал в клочья его лошадь, да и самого царевича чуть было не убил. Ох и непростые эти русские сказки!
Часа через два блужданий, когда вечерний туман уже стал укутывать низины с болотами, выехали к какой-то деревне. Оказалось, что к деревеньке Григорово, что стоит на старом почтовом тракте вдоль реки Званы. В честь этой реки и было названо поместье Гронского. Молодого барина признали, деревенский староста позвал в дом чаем угостить.
И тут на стене избы Билибин увидел закоптелые и грязные листки, прилепленные хлебным мякишем к стене. А на листках – диковинные картинки с изображением большого волка с царевичем на спине.
Лубок – возможно, тот самый, что нашел Билибин. Типография Москва, середина 19 века– Вот так знак! – удивился Билибин. Позже художник вспоминал, что именно тогда он впервые увидел русские печатные лубки – дешёвые картинки для обучения и развлечения крестьянских детей. И это открытие произвело на него самое неизгладимое впечатление. Он упросил хозяина продать ему эти грязные листки, положившие начало его огромной коллекции.
«Ни русского лубка, ни иконографии я тогда не знал, – много лет спустя писал художник. – Что же было у меня летом 1899 года в деревне Весьегонского уезда, когда я начинал свои сказки, какой багаж? Да ничего. Рисунки с деревенской натуры, людей, построек и предметов, книжка “Родная старина” Сиповского, взятая мною там же, из деревенской читальни. И вот с этим-то багажом я и пустился в своё дальнее плавание...»
* * *
Постепенно дремучая Весьегония стала открывать очарованному Билибину свою потаённую историю, связанную, как ни странно, и с его семейным родом.
Первые поселения на берегу реки Егницы появились ещё во времена Новгородской республики: новгородские купцы-ушкуйники открыли здесь богатейшие запасы болотной руды – самого простого и доступного в древности материала для изготовления железа.
Уже при московских государях эта местность стала именоваться Железным полем, а центром русской металлургии и оружейного дела в Русском государстве стала соседняя Устюжна, или Устюг-Железный. В городе в начале XVI века насчитывалось почти 80 кузниц (для сравнения: в Туле – 30, в Тихвине – всего 4. Но тут надо понимать, что все учтённые кузницы делали по заказам правительства первые ружья – «самопалы» – для стрельцов и пушки – пищали-«волконейки», а также отливали десятки тысяч чугунных ядер. А в посаде Устюжны жили сотни неучтённых железнодельцев – гвоздарей, котельников, сковородочников, замочников, которые делали «железо кричное и опарошное и прутовое и железа плужные и сохи и гвозди».
Множество кузниц располагалось и в Егне, стоявшей на старом тракте и связывавшей Устюжну с Мологой – древним купеческим городом, откуда товары шли по всей Волге.
В Смутное время на покорение Железного поля были брошены самые крупные польские силы – отряды полковника Микулая Косаковского.
В «Сказании о нашествии поляков на Устюжну Железопольскую» о тех страшных событиях говорится следующее: «И пошли к Устюжне с великим собранием и хвалились разорить до основания. Воевода же Андрей Петрович Ртищев и всяких чинов люди собрались в 1 100 человек, и пошли против них к Дектярке. И вот на них тут внезапно и со всех сторон напали литва и поляки и начали сечь, как траву или дрова».
Тогда устюжане стали готовиться к обороне города: «Устюженскии же люди начали делать острог около посаду, рвы копати... И пушки и пищали ковати, также и ядра, и пули...».
Ударными темпами вокруг Устюжны были возведены деревянно-земляные стены с башнями, и в феврале 1609 года город выдержал пять штурмов. Тогда разъярённый пан Косаковский приказал взять город в осаду, а всю округу предать огню и мечу – чтобы осаждённые горожане не смогли бы получать помощь и продовольствие извне. И поляки устроили на тверской земле настоящий геноцид, вырезав сотни деревень, от которых подчас не осталось ни следа, ни названия.
После Смутного времени Железное поле обезлюдело настолько, что для работы в кузницах да на шахтах-копанях пришлось завозить крестьян из других губерний России. Но окончательный удар по Устюжне нанесло открытие месторождений железной руды на Урале. Устюжна зачахла, и последние оружейники и пушкари уехали в Тулу – туда, где прапрадед Билибина построил свой литейный завод.
К концу XVII века в пустовавшую Весьегонию стали завозить карелов – после поражения России в очередной русско-шведской войне множество карелов решили покинуть родные места, спасаясь от шведских помещиков. Конечно, это сегодня кажется, что лучше шведского гражданства нет ничего на свете, но вот во времена короля Карла X Густава крестьяне-инородцы, да ещё иноверцы (карелы были православными), считались за рабочий скот. Власти Российской империи радушно приняли карелов и для проживания определили им четыре дворцовых (то есть принадлежащих лично царской семье) волости в Весьегонском уезде – Кестьму, Чамеровскую, Пятницкую и Бежецкую.
Карелы. 1906 г. Фото: Этнографические очерки России. Учебное пособие. Европейская РоссияПонятно, что двести лет спустя от многих карельских колоний остались одни названия да родовые имена. Несмотря на замкнутую жизнь колонистов, беженцы не просто влились в русскую цивилизацию, но и обогатили русские обычаи и культуру новыми северными веяниями. И уже было невозможно точно сказать, что именно пошло от русских, а что - от карел.
Да и надо ли было это различать?
Об этой удивительной способности русской нации учиться у других, вбирая и усваивая все лучшие достижения чужих культур, писал и поэт Александр Блок:
Мы любим всё – и жар холодных чисел,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...
А раз так, подумал Билибин, то почему бы и японской гравюре жанра «укие-э» не стать частью русской культуры?
* * *
В Весьегонии Билибин решил бросить вызов Васнецову: сделать свои иллюстрации к «Сказка об Иване-царевиче, Жар-птице и Сером Волке».
Он избрал самый трудный стиль работы – контурную линию он писал не пером и тушью, как это делали те же японцы, но тонкой колонковой кистью – по листу картона, расположенного на мольберте. Выписать прямую линию или ровный круг таким образом – очень трудная задача, требующая от художника немалых сил и твёрдости руки. И несколько лет спустя товарищи Билибина придумают ему новое уважительное прозвище «Иван – Железная Рука».
«Иван-царевич и Жар-птица»Первые рисунки привели Гронского в восторг: никогда ещё не видел подобной красоты!
Не откладывая дела в долгий ящик, он предложил тут же издать книжку – да хоть бы и за свой счёт!
– Сейчас всё русское в моде – ещё и заработаем на продаже!
Следом Билибин нарисовал иллюстрации и к «Царевне-Лягушке».
* * *
Осенью Билибин пришел в Экспедицию заготовления государственных бумаг, где в те годы располагалась лучшая в России типография. В то время управляющим ЭЗГБ был академик, физик, князь Борис Борисович Голицын. С момента прихода на эту должность он поставил перед собой сложную задачу: превратить Экспедицию в учреждение, «которое должно было служить примером подражания для всей бумажной и печатной промышленности России и, кроме того, способствовать культурно-эстетическому развитию народа, выпуская отпечатанные на хорошей бумаге художественно-иллюстрированные издания русских классиков и популярные сочинения по всем отраслям науки».
Князю Голицыну очень понравились рисунки Ивана Билибина к сказкам, и Экспедиция предложила художнику приобрести у него право на их издание. А вскоре Голицын и сам заказал художнику иллюстрации ещё к четырём народным сказкам.
В итоге в Экспедиции было издано шесть народных сказок – кроме сказок про Серого Волка и Царевну-Лягушку на свет появились: в 1902 году – «Перышко Финиста Ясна Сокола» и «Василиса Прекрасная», в 1903 – «Сестрица Аленушка и братец Иванушка» и «Марья Моревна».
* * *
Эти книжки стали настоящими бестселлерами, они открыли для широкой публики совершенно новый мир русского эпоса – яркий, сочный и солнечный, но одновременно и мрачный – с жутким Кащеем и Бабой-ягой, скрывающимися во тьме вековечного леса. Но – главное – это был совершенно прежде не виданный русский мир, от которого больше не пахло бабкиными сундуками, плесенью и нафталином.
А для самого Билибина разом открылись двери в «Мир искусства». Уже на второй выставке картин журнала «Мир искусства» было представлено десять иллюстраций Билибина к русским народным сказкам.
Сами книжки были восприняты на ура. Основатель общества «Мир искусства» Александр Бенуа писал: «Такой дрянью кормили русских детей в 1880–1890-х годах. Не потому ли и распространилась теперь порода людей до последней степени огрубелых... Хорошо изданные книги для детей – это могучее культурное средство, которое предназначено сыграть в русской образованности более благотворную роль, нежели мудрейшие государственные мероприятия и все потоки строго научных слов о воспитании».
* * *
Впрочем, нашлись у Билибина и недоброжелатели – и прежде всего в художественной среде, где его японский стиль – а ведь японских гравюр в России тогда никто и не видел! – презрительно назвали «проволокой». Дескать, не рисует, а из проволоки вяжет.
Художник Владимир Левитский – один из ближайших друзей Билибина – писал: «У нас в большой моде были большие холсты, которые серьёзно, вдумчиво, даже иногда мрачно, размазывались огромными кистями... И вот на этом фоне Билибин с аккуратнейшим лакированным ящичком, с маленькими тонкотёртыми тюбиками, со своими точёными рисунками и аккуратно крашенной живописью был удивительно ярко заметен и упорно не поддавался общему течению. Он определённо не любил “больших” живописцев и посмеивался над ними, а те, в свою очередь, скептически относились к его работам.
Обложка книгиНа его знаменитую “проволочную” линию гонений было очень много разнообразного характера и со стороны товарищей по учёбе, но он упорно стоял на своём и не сдавал позиций. Как только дело доходило до линии, то это был монолит, он весь напрягался, и видно было, что человек много думал об этом, вынашивал и что, в сущности, это вся его сила...
Вспомнил довольно курьёзную с ним стычку, окончившуюся чуть ли не потасовкой. Я нападал на его “проволоку”, он защищал, дело дошло до того, что на моё несдержанное замечание он вспылил, сжал кулаки и, заикаясь, выпалил мне:
– Хорошо, если Вы б-б-будете ставить свои вещи на выставку (на “Мир искусства”), то я голосую против Вас!
В пылу сражения, конечно, я парировал, что мне всё равно до “Мира искусства” и его линия для меня не существует. Хотя очевидно, что и очень даже признавал “Мир искусства”, да и работы Билибина».
* * *
Но самому художнику критика коллег была подчас безразлична. Иван – Железная Рука, сумевший, подобно сказочному Ивану-царевичу, ухватить свою Жар-птицу удачи за хвост, был слишком увлечён своим открытием России.
Два года подряд он приезжал на всё лето в Егны, но уже расширил маршруты прогулок. Он путешествовал по более отдалённым местам и поселениям, где воочию встречался с памятниками древнерусского зодчества – а их, надо сказать, в уезде было огромное количество: одних храмов и часовен более трёхсот, были и чудом сохранившиеся храмы допетровских времён, и памятники иной России.
В 1901 году он пишет письмо в Императорскую академию художеств, чтобы получить разрешение на беспрепятственный доступ к памятникам в разных губерниях.
«В апреле месяце я говорил как-то с г. Ректором Академии относительно того, что мне было бы очень полезно получить от Академии такую бумагу, по которой местные власти северных губерний (Тверской, Новгородской, Олонецкой, Вологодской, Архангельской, а также Ярославской) давали бы мне беспрепятственный доступ к осмотру разных древностей, раскиданных по указанным губерниям, г. Ректор ответил мне, что такая бумага могла, может быть, беспрепятственно, но и даже очень охотно выдана Академией... Вольнослушатель мастерской профессора Репина И. Билибин».
Первую научную экспедицию на Русский Север он совершает год спустя, когда в Русском музее императора Александра III (ныне Русский музей) была организована экспедиция для пополнения экспонатов этнографического отдела. Билибин, включённый в её состав на правах комиссионера, отправился в Вологодскую губернию – на Русский Север, который стал для него откровением, некой северной Атлантидой.
«Я нашёл тот источник, который был мне нужен и любим и с которым я не расстанусь до самой своей смерти», – писал он Гронскому.
Продолжение следует
