«Мне пришлось вновь осваивать русский письменный»

В издательстве «ГРАНАТ» вышла книга «В поисках актуального прошлого» Александра Кравецкого. Автор – ведущий научный сотрудник Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН – много  лет писал научно-популярные лонгриды для журнала «Коммерсантъ». О том, почему прошлое актуально, а Средневековье не так темно, как мы привыкли думать, – Александр Кравецкий рассказал «Столу»

Филолог Александр Кравецкий. Фото: facebook.com/alexandr.kravetsky

Филолог Александр Кравецкий. Фото: facebook.com/alexandr.kravetsky

–  Учёные часто сторонятся журналистики, полагая, что это занятие поверхностного дилетанта. Был ли вам присущ этот страх? Если да, то как с ним боролись? – Мне этот страх был присущ в полной мере. Когда в середине 1990-х годов я начал сотрудничать с журналом «Коммерсантъ», был абсолютно уверен, что писать не буду. Я собирал в библиотеках материал для людей, которые писали, и декларировал, что чукча не писатель и никогда им не будет. В «Коммерсанте» тогда  было много публикаций на исторические темы. Ещё не угас общественный интерес к табуированным в СССР темам, связанным с прошлым. Читая эти материалы, я часто думал, что по тому или иному вопросу я знаю то, чего автор не знает. И мог бы сделать это интереснее. Но это были просто размышления. После дефолта 1998-го я ушёл из «Коммерсанта», а в 2000-м вернулся уже в качестве пишущего автора. Писал я под псевдонимами и ото всех скрывал, что Александр Малахов (под этим именем я печатался в «Коммерсанте») и Фома Ерёмин (псевдоним для других изданий) – это я. Мне казалось невозможным писать на темы, в которых я не являюсь специалистом. – Сколько лет продлился ваш журналистский опыт в «Коммерсанте» и что вас как учёного заставляло «спотыкаться» при выборе интонации и тем научно-популярных лонгридов? – Этот анонимный период продолжался с 2000-го по 2006 год, когда под псевдонимами было написано порядка двухсот текстов. Первые статьи были связаны с церковной историей, с сюжетами, которые  хотя бы отчасти были  связаны с моими профессиональными занятиями. Но потом тематика расширилась. Темы в основном привязывались к круглым датам, то есть я читал календарь памятных дат на месяц вперёд и предлагал темы. Тогда это было для меня в первую очередь стилистическим упражнением. Поступая на филфак, я, само собой разумеется, планировал стать писателем. Но за годы учёбы, а затем и работы, я совершенно разучился писать по-русски. Дело в том, что я довольно много занимался историей Русской церкви. Постоянное чтение дореволюционных материалов привело к тому, что я усвоил тяжеловесный синтаксис синодальной бюрократии, который дополнялся структуралистской терминологией. На выходе получалось что-то совсем нечитаемое. Так что мне пришлось вновь осваивать русский письменный, а также заново учиться строить тексты. Проблема заключалась в том, что научная статья должна быть верифицируемой, то есть содержать в себе материал, позволяющий проверить её истинность. В результате научный текст оказывается перегруженным примечаниями и объяснением случаев и явлений, которые неочевидно вписываются в авторскую идею. В журналистском тексте ничего подобного быть не может. Здесь должна быть одна последовательно раскрытая идея и увлекательные примеры. В противном случае человек, для которого чтение текста не работа, а развлечение, просто отвлечётся и перейдёт к другим делам. Обращаясь к широкой аудитории, учёный чувствует себя немножко профессором Выбегалло из повести «Понедельник начинается в субботу». И куда более ценным кажется текст, который, цитируя тех же Стругацких, «способны  воспринять  всего двести-триста человек на всём земном шаре, и среди этих двух-трёх сотен довольно много членов-корреспондентов  и  – увы!  –  нет ни одного корреспондента». Это переучивание далось довольно тяжело, но навык писания понятных текстов оказался очень полезным. В том числе и для моей основной работы. – Вы говорите, что писали под псевдонимами, а как получилось, что вы решили выйти из тени? – В 2014 году я вернулся в «Коммерсант» в качестве внештатного автора. Это был уже совсем иной способ сотрудничества. В выборе тем была практически полная свобода, и, начав писать о том, что мне действительно интересно, я решил, что уже необязательно прятаться за псевдонимами. Да и время изменилось. Теперь стало легче объяснить, по крайней мере самому себе, зачем нужно писать популярные тексты. –  Вы филолог, при этом диапазон тем широк – от алфавита до аборта. Как вы выбирали темы? – О прошлом можно писать, опираясь на методы разных наук. И совершенно не обязательно при этом отталкиваться от экономических изменений или рассматривать происходящие события как конфликт интересов определённых социальных групп. Можно, например, исходить из того, что в мире ничего не происходит без посредничества текстов. Из одних текстов  мы узнаём о прошлом, из других – о современности, актуальных тенденциях, политике и моде. А ведь тексты – это основной предмет филологии. Филологический подход к изучению прошлого может дать очень много. Я не обладаю специальными знаниями в области физиологии, но я могу проследить, как в XIX–XX веках менялась система аргументации в популярных книгах, посвящённых уходу за младенцами или контролю рождаемости. Я не разбираюсь в технологии кремации. Но вот о том, как и когда в европейской культуре Нового времени появилась идея, что трупы можно сжигать, почему эта идея вошла в моду и стала ассоциироваться с прогрессом, мне есть что сказать. Это будет разговор не про технологии или гигиену, а про язык культуры, про то, как в разные эпохи люди относились к смерти.

Филолог Александр Кравецкий. Фото: из личного архива
– О чём писали люди в допетровское время? И кто был более активен? Можно ли сказать, что эпоха влияет на эпистолярный жанр? – Пытаясь ответить на этот вопрос, надо помнить, что до нас дошла ничтожная часть средневековой переписки. Новгородские берестяные грамоты, которые сохранились в лишённой кислорода болотистой почве и к тому же не были превращены в пыль ковшами экскаваторов, – это невероятная удача. Едва ли можно надеяться на то, что подобные масштабные находки когда-либо повторятся. А те документы, которые сохранились в архивах, – это не массовая переписка, а различные государственные акты, идеологические послания и так далее. До новгородских находок казалось, что основные адресаты писем – это власть предержащие. Новгородские находки поколебали это представление. Мы видим письма работодателей своим работникам (значит, те умели читать) и их ответы. Среди авторов писем – и мужчины, и женщины, и дети. Новгородские грамоты заставляют предполагать, что грамотной была большая часть жителей средневекового Новгорода. Можно ли экстраполировать эти данные на всю средневековую Русь? Не знаю. Любой ответ на этот вопрос будет фантазией, говорящей не о том, что было на самом деле, а о том, какой автор высказывания хотел бы видеть Древнюю Русь.

Читайте также