На днях в одной из фейсбучных групп, посвящённых светлой памяти Фёдора Михайловича Достоевского, имела неосторожность ответить на вопрос, «кто лучше всех, точнее, ярче, живее сказал о Достоевском». Бердяев. Он и наследник, и продолжатель пророческой антропологической традиции Фёдора Михайловича.
Поскольку мой ответ вызвал отклики, и отклики полярные, а я давно хотела написать о Достоевском, то решилась дать более развёрнутую версию своего утверждения. «Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Эти эсхатологические слова из «Сна смешного человека» и впрямь делят мир, как делил и Бердяев, «на людей Достоевского и людей, чуждых его духу», – на тех, кто знает и мучится от ущемлённости мира злом, и тех, кто этой ущемлённости знать не хочет. Все знают, что Достоевский – пророк. Но важно уяснить, в чём и почему он пророк. Не только потому, что разглядел грядущую революцию и тоталитарные режимы, надвигающееся расчеловечение мира, теряющего Христа. Не только потому, что показал духовное бессилие прячущегося монашества, отправив своих Макара Долгорукого и Алёшу Карамазова «в мир, где мира нет». Вслед за ними отправятся новомученицы великая княгиня Елизавета Фёдоровна и поэт мать Мария (Скобцова). Да и Бердяев, которого современники ругали за публицистичность, с улыбкой назовёт публицистику «секуляризированным пророчеством», а ветхозаветных пророков – «первыми публицистами». Достоевский пророк и не только потому, что с ужасающей точностью подсчитал сто миллионов русских голов, которые срежут большевики, или разгадал хитрую обманчивость либерализма – веры, основанной, по слову того же Бердяева, «на ложном учении о человеческой природе, на нежелании знать её иррациональные стороны», на религии равенства, которое «направлено против всякого качественного различия и качественного содержания жизни, против всякого права на возвышение». Бердяев будто эхом из века XX вторит Достоевскому: «Весь XIX век разбивал иллюзии естественной гармонии, он жизненно раскрыл непримиримые противоречия и антагонизмы. Обнаружилось, что равенство несёт с собой опасность самой страшной тирании. Обнаружилось, что свобода нисколько не гарантирует от экономического рабства. Отвлечённые начала свободы и равенства не создают никакого совершенного общества, не гарантируют прав человека. Между свободой и равенством существует не гармония, а непримиримый антагонизм. Вся политическая и социальная история XIX века есть драма этого столкновения свободы и равенства».
Пророчество Достоевского, предтечи русской катастрофы, имеет две стороны: тёмную, вскрывающую бездонные подвалы человека, и светлую, прозревающую «христологию человека», неистребимость Христова образа в самом последнем из людей. Вторая сторона важнее.
Главное, почему Достоевский пророк, – потому, что он делает тебя «новым человеком»! Лучше всех это понял Бердяев: «И пocлe Дocтoeвcкoгo вcё кaжeтcя пpeкpacным. Toчнo мы пoбывaли в иныx миpax, в иныx измepeнияx, и вoзвpaщaeмcя в нaш paзмepeнный, oгpaничeнный миp, в нaшe тpёxмepнoe пpocтpaнcтвo. Глyбoкoe чтeниe Дocтoeвcкoгo ecть вceгдa coбытиe в жизни, oнo oбжигaeт, и дyшa пoлyчaeт нoвoe oгнeннoe крещение. Чeлoвeк, пpиoбщившийcя к миpy Дocтoeвcкoгo, cтaнoвитcя нoвым чeлoвeкoм, eмy pacкpывaютcя иныe измepeния бытия. Дocтoeвcкий – вeликий peвoлюциoнep дyxa. Oн вecь нaпpaвлeн пpoтив oкocтeнeния дyxa». Это светоносное действие пророка может знать только тот, кто проник в тайну излучающей природы человека, тайну соборной судьбы человечества, выраженную формулой Достоевского «всякий перед всеми за всех и за всё виноват». Бердяев нашёл этот ключ, он смог расслышать Достоевского изнутри церковного опыта, церковного не в институциональном смысле, а в «интегральном» (слово Бердяева), где Церковь – «мы», «общение в любви».
Чтобы понять Достоевского, надо взглянуть на него чистым взглядом, надо позволить его слову взглянуть на тебя. Надо, чтобы питающая его творчество тайна Любви и грядущего Царства заглянула в тебя своим независтливым и целомудренным взором, обожгла тебя своим очистительным огнём. Вообще если отвечать на вопрос строго и до конца – кто сказал о Достоевском точнее всех, – то к имени Николая Александровича, сказавшего о нём как пророк о пророке, стоит добавить святое имя Анны Григорьевны Достоевской, супруги писателя. Её воспоминания – лучший его портрет и самое подлинное свидетельство о его личности, в них предстает светлый и, не побоюсь этого слова, святой облик Достоевского. Ибо любящий – тоже подмечено Бердяевым – «знает о лице любимого то, чего весь мир не знает, и любящий всегда более прав, чем весь мир».
Бердяев писал: «Пророк не стремится к личному совершенству, святости и спасению, хотя и может находиться на высших ступенях духовного совершенства, пророк может быть святым, но может и не быть святым». Думаю, что Достоевский, как и Бердяев, святым был. Но их святость – не святость индивидуального совершенства, а святость, связанная с двумя «излучающими» качествами, эсхатологическими, то есть берущими свет и силу от грядущей победы Христовой – великодушием и целомудрием, которые упраздняют самый закон мира сего.
Неслучайно именно завистью и развратностью мир сей пытается и поныне очернить Достоевского! Как в первые года после смерти Достоевского, за гробом которого шли десятки тысяч человек, так и сегодня любят разоблачать и думать, что писатель, так глубоко посмевший заглянуть в подполье человеческое, и сам был не чужд сладострастия и низости. Но разоблачители часто додумывают, слишком судя по себе.
Картина "Похороны Достоевского", художник В. Порфирьев, 1881 год. Фото: wikipedia.org «Страхов пишет, что Достоевский был “завистлив”, – отвечает Анна Григорьевна на клеветническую публикацию, сделанную после смерти писателя вхожим в их дом и пользовавшимся доверием Достоевского литературным критиком. – Но кому же он завидовал? Все, интересующиеся русскою литературой, знают, что Фёдор Михайлович всю жизнь благоговел пред гением Пушкина, и лучшею статьёю, возвеличившею великого поэта, была Пушкинская речь, произнесённая им в Москве при открытии ему памятника». И далее жена писателя приводит самое сильное, может быть, из возможных свидетельство гениальности и святости Достоевского: его отношение к талантам и произведениям других наших выдающихся писателей.
Он преклонялся перед художественным даром Толстого: «Такие люди, как автор Анны Карениной, – суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их». Известны высказывания и современных «экспертов» о том, что Достоевский якобы завидовал Тургеневу. Анна Григорьевна в своих воспоминаниях отвечает и им, показывая, сколь взаимно высоко они ценили талант друг друга, несмотря на расхождения в убеждениях. А статью, в которой Фёдор Михайлович сказал, что Некрасов «в ряду поэтов (то есть приходивших с “новым словом” – поясняет Анна Григорьевна) должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым», по праву считали лучшей из написанного на смерть Некрасова. «Но ещё более вопиющею несправедливостью были слова Страхова, что мой муж был “развратен”, что “его тянуло к пакостям, и он хвалился ими”. В доказательство Страхов приводит сцену из романа “Бесы”, которую “Катков не хотел печатать, но Достоевский здесь её читал многим”», – пишет Анна Григорьевна, которой на смертном одре после четырнадцати лет брака Достоевский сказал: «Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно!». «Фёдору Михайловичу для художественной характеристики Николая Ставрогина необходимо было приписать герою своего романа какое-либо позорящее его преступление. Эту главу романа Катков действительно не хотел напечатать и просил автора её изменить, – вспоминает жена писателя (речь идёт о главе «У Тихона», впоследствии напечатанной в приложении к роману). – Фёдор Михайлович был огорчён отказом и, желая проверить правильность впечатления Каткова, читал эту главу своим друзьям: Победоносцеву, Майкову, Страхову и др., но не для похвальбы, как объясняет Страхов, а прося их мнения и как бы суда над собой. Когда же все они нашли, что сцена “чересчур реальна”, то муж стал придумывать новый варьянт этой необходимой, по его мнению, для характеристики Ставрогина сцены. Варьянтов было несколько, и между ними была сцена в бане (истинное происшествие, о котором мужу кто-то рассказывал)».
«И вот этот варьянт романа, эту гнусную роль Ставрогина, Страхов, в злобе своей, не задумался приписать самому Фёдору Михайловичу, забыв, что исполнение такого изощрённого разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей, а мой муж всю свою жизнь был в денежных тисках», – продолжает Анна Григорьевна. «С своей стороны, я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чуждым “развращённости”, – пишет жена Достоевского. – Очевидно, большому художнику благодаря таланту не представляется необходимым самому проделывать преступления, совершённые его героями, иначе пришлось бы признать, что Достоевский сам кого-нибудь укокошил, если ему удалось так художественно изобразить убийство двух женщин Раскольниковым». В своих воспоминаниях Анна Григорьевна не идеализирует мужа и не скрывает его страсти к игре, из-за которой они много раз были на грани нищеты, и спокойно рассказывает о приступах ревности и гнева, как и о ситуациях, где она сама на него сердилась. Но даже в своих немощах и ошибках Достоевский предстаёт скорее трогательным беззащитным ребёнком. И складывается впечатление, что игроки и ревнивцы всех времён могут теперь молиться Фёдору Михайловичу как своему небесному заступнику.
Всё сказанное не означает, что я хочу канонизации Достоевского. Христос и так знает Своих. Сказанное свидетельствует только о том, что для проникновения в тайну судьбы человека, особенно гениев и святых, не годится метод подозрения. А лучше подходит древний метод, заключённый в Апостольском символе веры: «верую в общение святых». Они, и только они – в данном случае Николай Бердяев и Анна Достоевская – самые надёжные свидетели о русском писателе. Интересно, что этот метод взял на вооружение и британский богослов Джордж Паттисон, почётный научный сотрудник Университета Глазго. К нынешнему 200-летнему юбилею он начал оригинальный блог под названием «Беседы с Достоевским», где именно через такое общение друзей пытается передать голос светоносного писателя, которого он назвал как-то «вторым Данте». Как сказал мне Джордж Паттисон, в будущем, если ему доведётся издавать эти диалоги, в которых вместе с Достоевским участвуют философ Владимир Соловьёв, коллеги автора по университету и он сам, он снабдит всё более академичным комментарием со сносками на исследователей. Однако, по собственному признанию доктора Паттисона, так (без академичных то есть ссылок) «порой удаётся сказать даже больше».
