Новость о внезапном увольнении профессора НИУ ВШЭ, федерального судьи в отставке, одного из инициаторов внедрения суда присяжных, члена Московской Хельсинкской группы Сергея Пашина связывают с его честными высказываниями о состоянии современного российского правосудия. Некоторыми из своих мыслей он поделился со «Столом».
Сергей Пашин. Фото: из личного блога Сергея Пашина в Facebook– Разрешите начать со ссылки на исследование специальной комиссии при Совете Европы: согласно её данным, наши суды в 2020 году показали лучшие в Европе результаты по «осуществлению оперативного правосудия». Как подчёркивается авторами, суды в РФ «одновременно наиболее технологически развиты и наименее финансово затратны в сравнении с судами 47 западных государств». Что же: наш суд – снова самый лучший суд в мире?
– В отличие от многих стран Европы, в наших законодательствах существуют правила о сроках рассмотрения дел. Более того, в отличие от ситуации в других странах, судей в РФ наказывают за несоблюдение сроков рассмотрения дел. Это, чтобы не ошибиться, второй по популярности повод для того, чтобы наказать судью: лишить статуса, подвергнуть предупреждению и т.д. Поэтому работа судьи во многом характеризуется как «отписывание дел». Судья не столько вершит правосудие, сколько отписывает дела в установленные сроки. Если учесть неэффективность нашей апелляции и, я бы даже сказал, тенденциозность по уголовным делам, равно как и феноменальную скорость их рассмотрения, то некоторые формальные показатели, характеризующие работу суда, воспринимаются как показатели в пользу системы. А на самом деле именно они должны заставить нас усомниться в том, эффективна ли она в выполнении своих основных задач, то есть правосудия. Правосудие – вот что должно лежать в основе всего этого производства и с чем у нас серьёзные проблемы. Ну а если знакомиться со статистикой, то, конечно, дела рассматриваются преимущественно в установленные законом сроки. Только значит ли это, что они рассматриваются справедливо? Совершенно не факт. Я помню, что в бытность мою членом Совета по правам человека при президенте РФ мы встречались с Владимиром Владимировичем всем составом совета как раз в такие же декабрьские дни, и президент обиделся на критику судебной системы, заметив: «Зачем вы критикуете судебную систему? Какая может быть критика? Она работает ритмично». Мне сразу же тогда пришла на ум песня Высоцкого: «Слаженно, чётко работают бойни, // Те, кому нужно, всегда при ноже – // Значит, в потенции каждый покойник, // За исключением тех, что уже». Так что система, конечно, работает налаженно и разбогатела по сравнению с советскими временами, но это не означает, что люди ею довольны или имеют основание быть ею довольными.
– Говоря о том, что по сравнению с советскими временами судьи разбогатели, вы видимо, подчёркиваете, что в СССР даже статус судьи был незавидным?
– Есть такой показатель – может быть, он вам не очень понравится, который связан с преобладанием в той или иной системе женщин. Если это не сфера обслуживания, а что-то, связанное с государственным управлением, показатель уверенно говорит о малой влиятельности этого института (логика понятна: мы видим, что на конкретную работу мужчины, которые хотят хорошо получать или самоутвердиться, не идут; она им неинтересна). В судах со времён СССР была востребована тщательность в заполнении бумаг, аккуратность, послушность – как следствие, подавляющее число судей народных судов были женщины. При этом на долю народных судов приходилось наибольшее рассмотрение дел, а на долю областных и краевых (где мужчины уже преобладали) – наименьшее, в основном тех, что рассматривались в порядке советской кассации. Понятно, что работа судьи была не только малопрестижная, но и откровенно грязная. Напомню, что в советское время существовали планы: до сведения судей доводили процентовку – сколько людей по каким наказаниям надо приговаривать. Так, судьи реагировали на стройки народного хозяйства (например, БАМ), появлялись новые меры наказания – отсрочка исполнения приговора с обязательным привлечением к труду. Такая мертвящая логика, когда индивидуальные приговоры причёсываются под гребёнку общих показателей, является характерным признаком советского правосудия. Многие институты держатся её до сих пор. Мне на ум приходит распространенная в вузах практика, когда пытаются те же оценки привязать к процентам, чтобы, не дай Бог, слишком много отличников/двоечников не было. Это бюрократический выверт и позорное деяние для высшей школы.
– Не так давно я присутствовала на лекции Александра Верещагина, заметившего, что советский легализм не имеет ничего общего с «континентальным правом», а само представление о том, что есть право прецедентное, а есть континентальное (то есть наше), далеко от реальности. На самом же деле советская система права – это некая система бесправия, которая отличается в корне не только от мировой практики, но и от национальной традиции.
– Деление на прецедентное/континентальное право – это действительно скорее миф. Понятно, что наука стремится исследовать идеальные объекты, то есть мыслит всё в предельной концентрации. Отсюда рассуждения, что мы не прецедентное право имеем, что мы принадлежим к романо-германской семье и должны следовать закону и т.д., но на деле это сказки. Потому что судейское усмотрение всегда остается таковым. Другое дело, что у нас многие судьи не имеют усмотрения по причине того, что их образовательный уровень очень умеренный. И потому что они предпочитают ориентироваться на усмотрение вышестоящих инстанций и склонны колебаться вместе с генеральной линией. То есть что нас отличает от стран англо-саксонского права? Что там судья воспринимает себя как личность, и он, если того требует дело, творит право инициативно, а у нас судья воспринимает себя как часть некоей группы, отделенной от народа, и стремится всячески избегать “особых мнений”, полагая, что лучше всего позвонить и спросить наверху, как поступить в конкретном случае. Это, кстати, способствует повышению качества правосудия на бумаге, потому что тот, кто советует, выступает куратором конкретного судьи, и он же принимает жалобы на его работу: что он, против себя писать будет? Нет, конечно, поэтому жалобы отклоняются. А что судейское усмотрение существует, так это несомненно. Практика колеблется, причём это можно понять не только явочным порядком, но и проанализировав постановления пленума Верховного суда: принимаются противоречивые решения. И кроме того, Верховный суд у нас огромный (170 человек, а не 9, как, скажем, в США), поэтому разные судейские составы творят разную практику. При желании можно найти совершенно противоположные решения по одному и тому же поводу. Это не прецедентная система, но это судейское усмотрение – и оно разноречивое. И кстати, в англо-саксонской системе судья больше связан прецедентом, чем в романо-германской, где нужно толковать закон исходя из собственного правового сознания. Когда у вас есть несколько прецедентов и говорят они разное, то, как я учу адвокатов, нужно пользоваться тем прецедентом, который более выгоден: нужно их коллекционировать и предъявлять судьям.
– Кто сейчас становится судьями? Вы учите адвокатов, но им вряд ли предстоит примерить судейскую мантию в современной России, так? Уж скорее прокурорам…
– Видите ли, набирать судей из адвокатов – это древняя европейская традиция. В Британии ты не можешь стать судьёй, не побыв барристером, то есть адвокатом. А дальше – как Свифт писал: когда барристер состарится и обленится, его производят в судьи... Но у этих людей совершенно иное восприятие закона, права и доказанности, чем у современных российских судей. Судьи из адвокатов по умолчанию считают, что человека нельзя осудить, если доказательств мало, этому их научил их прежний опыт. Иногда в каких-то странах, как, например, в Америке, должность судьи политизируется. Это связано с системой выборов: зачастую судьёй (как и прокурором) становится человек, оказавший некоторые услуги губернатору или кандидату в губернаторы. Губернатор как бы «расплачивается» назначением на эти должности со своими хорошими союзниками. А у нас действует система бюрократического отбора и существуют два источника рекрутинга судей. Во-первых, это силовые структуры, причём тем же прокурорам выгодно становиться судьями, так как их прокурорский стаж засчитывается в судейский: год-два проработав судьей, они получают все возможные привилегии. А второй источник – это аппараты судов, откуда происходят т.н. «карьерные судьи», которые сначала поработали секретарями или консультантами в судах, а потом были произведены в мировые судьи. Заметим, что должность мирового судьи от народа никак не зависит, хотя вроде бы «мир» – это община, общество, а зависит целиком от начальства. «Карьерному судье» уже на старте своей карьеры нужно заслужить благосклонность председателя областного или московского городского суда, который будет его рекомендовать местному законодательному собранию в качестве перспективного кандидата на судейское кресло. И то же с федеральными судьями: если ты не понравился председателю областного суда – забудь о карьере; а что в законе написано, будто у нас конкурсный порядок отбора судей, так он конкурсный только по форме. У нас вообще есть много вещей, которые выглядят как настоящие, а работают по-другому. Вот одна из таких – конкурсный отбор.
– Продолжу тему про специфику национального права. Ведь русское право не равно советскому бесправию? Каким было качество суда до революции?
– Большевики, начиная с Ленина, в своих речах гордились тем, что уничтожили старых судей. Съезд московских деятелей юстиции, кажется, 1922 года торжественно сообщал, что «царских судей мы выгнали», а вместо них пригласили пусть и малограмотных, но наших товарищей, которые правильно понимают революционную законность. Однако замечу, что сразу всех выгнать не удалось, какое-то время второстепенные судейские должности занимали если не сами царские судьи, то бывшие присяжные поверенные, канцеляристы судов, делопроизводители и т.д., причём чем дальше от столицы, тем больше было таких «осколков буржуазного строя» – без их присутствия вообще бы всё встало. Что же характерно для царского суда? Во-первых, огромная доля судов присяжных. При царе присяжные рассматривали около 40 тысяч дел в год. Для сравнения: в прогрессивной демократической России ХХI века они рассматривают всего 2 тысячи дел. 410 составов преступлений до 1917 года подпадало под действие суда присяжных, который эффективно сдерживал любые бюрократические тенденции внутри судейского аппарата. Во-вторых, судьи после реформ Александра II были прекрасно образованы (чего нельзя было сказать, например, ещё о николаевских судьях, набиравшихся в основном из бывших военных). Наконец, в-третьих, судьи обладали важнейшим качеством – чувством собственного достоинства. Судья мог уйти в отставку в знак протеста, равно как и прокурор. Скажем, два прокурора по делу Веры Засулич так и поступили, когда им отказали в праве критиковать Трепова, приказавшего высечь розгами студента Боголюбова (который, впрочем, студентом не был, но так и вошёл в историю). Два прокурора отказались, и дело досталось, скажем так, сероватому прокурору Кесселю, очень аккуратному, по-немецки педантичному, но неспособному тронуть сердца присяжных, в итоге оправдавших Веру Засулич. Это самое, пожалуй, важное. А Анатолий Фёдорович Кони, который председательствовал по этому делу, отказался пойти в отставку. Ему предложили «пойти вон», а он остался. И он писал, что «на мне проверяется принцип судебной реформы – несменяемость судей». Принцип оказался твёрдым. Государь, вроде бы самодержец, не мог ничего сделать с каким-то там окружным судьёй! Представьте себе нынешнюю ситуацию: представьте, чего боятся наши судьи, как их же коллеги рвут их на части по малейшему кивку начальника – и вы увидите, что атмосфера в суде до 1917 года была совершенно другой. И люди были другими.
– Известен девиз царской юстиции: «Правда и милость да царствуют в суде»; кажется, что это апелляция уже не просто к достоинству судей, а к их христианским добродетелям. Для такого сильного заявления были основания?
– Давайте приведу ещё интересные данные. Суд присяжных появился сразу не во всех губерниях, поскольку государь утвердил план введения судебных уставов, и этот процесс растянулся почти на 35 лет. Скажем, в Сибири суда присяжных не было, и мы можем сравнить, как решали дела коронные судьи (их было трое) и как решали дела суды с присяжными. И мы увидим, что расхождения очень невелики. Присяжные и судьи как православные русские люди – русские в основном – имели одинаковое правосознание. Расхождение в решениях составляло что-то около 7 процентов. Наконец, царские судьи практиковали совсем уж странные для нас вещи: например, после того как подсудимого отпускали (оправдывали или подвергали мягкому наказанию), они обычно затевали подписку в его пользу, проще говоря – скидывались, собирали деньги, чтобы человеку помочь на первых порах. Судьи давали деньги тому, кто только что был на скамье подсудимых! И представьте теперь наших судей: подсудимый говорит одной такой судье: «Отпустите меня под домашний арест, у нас в камере туберкулёз, мы спим по очереди», а она отвечает: «Мы вас сюда не приглашали». Знавал я эту судью…
– Да, сдаётся мне, прекрасная женщина. Таким образом, полезно различать русскую и советскую традицию правосудия.
– Я понимаю так: перед большевиками стояла задача воспитания нового человека, «мы НАШ, мы новый мир построим» – конечно, так и сделали. «Вычистили» всех культурных людей, всех тех, кто вообще помнил, что такое право. Поэтому я бы не сказал, что советское правосудие было таковым, это было министерство по превращению людей в лагерную пыль или министерство, которое заботилось о государственном интересе, прикрываясь формами суда. Это не значит, что не было порядочных судей. Но часть из них проявляла порядочность вопреки, а большая часть – потому что государство не было заинтересовано вмешиваться в их работу, установки не было. Кто у нас порядочный человек до сих пор? Тот, кто гадости без нужды не сделает. А вот если нужда – то непременно, особенно имея приказ начальства. Не стояло село без праведников, были, действительно, и там люди, но важнейшая проблема в том, что даже порядочные люди внутри этой системы постепенно перестали понимать, что такое право. До сих пор вы можете услышать, и я много раз слышал от судей: «Что вы пристали ко мне со своим вопросом о недопустимости доказательств – какая разница? Вор должен сидеть в тюрьме, я же знаю, что он преступник. Подумаешь, протокол неверно оформлен!» Такие судьи часто искренне хотят добра: наказать кого-то, защитить пострадавших, но добро-то им подсунуто бесами. Это бесовское добро причиняли и причиняют живым людям – последствия невообразимы.
– А вы могли бы как-то охарактеризовать отличие русского права уже не от советского, а от других европейских систем?
– Несомненно, русская система права, особенно после Александра II, была во многом заимствована у Европы. Скажем, суд присяжных дошёл до нас во французском, наполеоновском варианте, а Наполеон, в свою очередь, заимствовал его у Англии. Заметим, что Британия была прямым врагом Бонапарта, но формы революционного трибунала его уже настолько не удовлетворяли, что в 1808 году он предпринял судебную реформу, которую нельзя было не одобрить. При этом в русских университетах преподавали в основном немецкое право, что способствовало романо-германской присяге нашего суда. Кумирами молодёжи XIX века были немецкие философы, в том числе философы права. Помните, конечно, Ленского? – «Поклонник Канта и поэт». Однако свои особенности у русского права были, только связаны они не с устроением судопроизводства, а с его пониманием. Мы получили кодифицированное право довольно поздно, и изрядная доля наших правовых решений принималась крестьянами или очень простыми людьми, вызванными в присяжные и склонными замещать немецкие юридические категории тем, что им было понятнее и ближе – то есть своим духовным чувством, православным мировоззрением. Когда крестьянина вызывали в суд как присяжного, он клал повестку за образа: то есть для него это было служением, а не какой-то рутиной или даже простым гражданским долгом. Вот это и есть особенность русского права. Отсюда же церковная присяга в суде, и даже масса анекдотов про пореформенный суд – они тоже с православным смыслом.
– Например?
– Ну, например, история про священника и спор нашего знаменитого адвоката Фёдора Никифоровича Плевако с Морозовым – не слыхали?
– Нет.
– История такая: поспорили Плевако и Морозов, что адвокат оправдает подсудимого священника, которого обвиняли в растрате церковных средств, причём не просто оправдает, а сделает это за одну минуту. На кон был поставлен обед в ресторане «Яр» на 9 персон. И вот начался процесс, вызывают свидетелей, все удивляются: Плевако никого не допрашивает, ничего не говорит – почему же великий адвокат не пытается спасти подзащитного? Следует громовая речь прокурора, изобличающего порок в церкви… Наконец встаёт взволнованный Плевако и произносит: «Господа присяжные, на скамье подсудимых человек, который 20 лет отпускал нам наши грехи. Простите ли вы ему этот единственный грех, люди русские?». Присяжные перекрестились и… оправдали. Потом, конечно, был обед в «Яре». Я своим студентам говорю: а что было бы, если бы Плевако сказал: «Простите ли вы ему этот единственный грех, уважаемые субъекты права?» или «..герры немцы из земли Северная Рейн-Вестфалия?» Последовал бы тогда оправдательный приговор? Вот это особенность нашего суда. Русского суда, который видит в преступнике несчастного прежде всего, в котором судьи помнят, что и они тоже виноваты. Отсюда – не прокурор и истина да царствуют в судах, а правда и милость. Я опрашивал своих студентов, какие качества нужны институту суда прежде всего, так вот милость неизменно оказывается на последнем месте в списке. Потому как милость – это не юридическое понятие, говорят мне. Но правосудие и не есть юриспруденция! Это культура, это общение и это, конечно же, милость.
– Интересно, как бы сейчас Плевако мог обратиться к присяжным?
– А сейчас бы ему и слова сказать не дали. Потому что в суде присяжных действуют неправовые запреты, придуманные Верховным судом, причём не на основе законов, а с опорой на бюрократическое понимание всего судебного процесса. В частности, запрещается говорить о личности подсудимого, запрещается до сих пор, вопреки решению Конституционного суда, ссылаться на то, что преступление совершил другой человек, запрещается говорить о пытках в присутствии присяжных… Будто боятся, что дух милости к человеку, так сознательно изгонявшийся из суда весь ХХ век, вдруг оживёт. То есть если бы Плевако вышел и начал говорить сегодня, его бы тут же оборвали. Почитайте его речи: ничего, кроме обращения «господа присяжные заседатели», там и остаться не может. Вот он, скажем, описывает, как тяжело воспитывалась эта бедная женщина, которая застрелила своего любовника. Но так ничего этого больше нельзя – никакой предыстории рассказывать не позволяется. А что тогда можно? Говорить, что подсудимая нажала на курок не совсем так? Ну, нажала, мы же не спорим…
– Можно ли надеяться, что хотя бы система юридического образования готовит специалистов, которые понимают описанные вами проблемы, имеют иную прививку? Разбираются ли в учебных курсах, скажем, отличают советское право от русского?
– Я хорошо помню, что в советской юридической школе были спецкурсы, которые назывались примерно так: «Реакционная сущность буржуазного уголовного права». Я преподавал в МГУ такой спецкурс, и на меня писали доносы, что я говорю про состязательность и презумпцию невиновности, а ведь это буржуазные взгляды, чуждые нашему суду, где подготовленный марксист-судья находит истину безо всяких этих излишеств. И вообще: какая преступнику презумпция, он же злодей! Это же понятно. Ну да, Крыленко и компания так учили. И Дмитрий Иванович Курский, первый советский генеральный прокурор, тоже. Был потом расстрелян. Читал я приговор и протокол судебного заседания: аж 14 минут не пожалели на рассмотрение его дела! Поучительно, да. Но так вот: в современных программах ничего такого всерьёз не разбирается. Я пытался преподавать в рамках курса по сравнительному правоведению советскую правовую доктрину, предлагая её критический анализ. Ведь важно знать не только то, как у них, но и как было у нас. Однако задумка многим не понравилась: действительно, зачем учить уроки истории, только огорчаться… Прости, Господи. А потом некоторые аналогии могут возникнуть неприятные, как бы чего не вышло. Поэтому я что-то пытался делать на свой страх и риск, на своё усмотрение. Пытался преподавать некоторые вещи так, чтобы они запоминались, хотя бы и рассказывая анекдоты.
– Решение руководства НИУ ВШЭ не изменилось, вас увольняют?
– Да, последний раз я преподаю 24 декабря, как раз дочитываю студентам курс про присяжных. Мы начали с процесса, который разыграли, потом я провёл два опроса, как раз узнал, что милость не пользуется популярностью. Правда, есть и сдержанные поводы для оптимизма: на первом месте качеств хорошего суда у студентов оказалось право, а не закон (он только на четвёртом). Я думаю, что когда люди позволяют себе быть людьми, подключают элементарную человечность, они соглашаются, что утверждать на шкуре другого человека закон не всегда хорошо. Право должно быть выше закона. Важно, чтобы подсудимый сам понимал, что с ним обошлись по справедливости. Студенты с этим вроде бы согласны. И это славно.
– Не могу не задать последний вопрос. Вы инициировали ряд судебных реформ 1990-х годов, будучи федеральным судьёй, меняли практику судопроизводства: скажем, как русские судьи до революции, финансово помогали оправданным, вас даже бандиты 1990-х стали бояться и уважать за принципиальность… Что же пошло не так? Почему наш суд снова… не самый гуманный в мире?
– Можно отвести маятник, но если вы постоянно не держите его пальцем, он вернётся в прежнее положение. Система советских судов и их начальников, часть из которых ещё успела посудить диссидентов, а теперь заняла высокие посты, и главная система карательных органов, в частности система КГБ (как бы её теперь ни называли) остаются становым хребтом нашего государства. Вы можете пытаться его чем-то украсить, но рано или поздно все украшения будут отторгнуты. Некоторое время эти неповоротливые структуры наблюдали за реформаторами, а потом сориентировались, поняли, что суд присяжных, например, – это инструмент обратной связи, и им на свои физиономии, явленные в этом зеркале, просто тяжело смотреть. Наконец сообразили, что такой инструмент мешает им обеспечивать стабильность осуждения. Хотят они, скажем, размазать человека, и в какой-нибудь тройке народнического суда это сделать легче лёгкого, а суд присяжных – уже помеха: делает всё явным, требует доказательств… «А если доказательств нет, – говорят присяжные, – так надо, наверное, оправдать?..» Ужас! Это со мной как-то раз судила одна моя коллега, я собирался оправдывать одного из подсудимых (дело было об убийстве, имелось три трупа). Она меня спрашивает: «Почему отпускаете?» Я поясняю: «Так доказательств же нет». А она мне: «Раз нет доказательств, надо же на доследование отправить, пусть найдут доказательства!» Вот так. К этому моменту Конституционный суд уже запретил доследования, и в суде присяжных не было доследования, а в голове всё то же самое – как же, не досудили малость, надо досудить человека. Вот эта система калечит всякого: система тайной полиции и система судей, которые воспитаны на советских идеалах.
– То есть наш суд на всех уровнях остаётся преемником советской юстиции.
– Ну, он пытался праздновать недавно годовщину судебной реформы Александра II, при необходимости ведь всё можно превратить в праздник. Только это преемство фиктивное, а реальное, конечно, советское. Я, впрочем, опасаюсь по-настоящему одного юбилея – юбилея чекистов. Многие из этих людей ведь продолжают называть себя чекистами и держат в кабинетах портреты Дзержинского. Это примерно как если бы в Германии в ведомстве по охране Конституции на стене Гиммлер висел: а глаза добрые-добрые и немножко усталые… Вот это и страшно. Какой на Дзержинского суд? Пока только Божий, видимо.
