Я слышал, что есть страны (в Юго-Восточной Азии), где основной пик человеческих усилий ради карьеры приходится на школьные годы. Нужно выложиться, чтобы попасть в престижный вуз, а там уже можно несколько расслабиться. Мне этот подход к делу кажется далёким от оптимального; более того, я думаю, что он препятствует развитию науки, как и любой, потворствующий расслаблению в вузах. Заслужить невероятным трудом и пóтом пропуск в престижное учебное заведение и после предаваться пьянству и разврату…
Если исследовать географию пьянства и разврата в наших вузах, думаю, что лидерами станут именно гуманитарные факультеты (не все, конечно, но многие). На мехмате МГУ нужно пахать; не уверен, что такие же усилия прикладывают студенты юрфака. Но и коррупционная репутация у них разная. Если есть желание извести коррупцию, нужно не прокуратуру привлекать, а просто изменить программу. Потребуйте от студентов-юристов знакомства с Corpus iurus civilis и институциями Гая в оригинале, потребуйте серьёзного знакомства с Полным собранием законов Российской империи (и не говорите, что это невозможно, на мехмате же возможно требовать решения дифференциальных уравнений), – думаю, проблема будет решена. Гуманитарные программы должны быть очень-очень трудными – тогда и технари станут уважать гуманитариев.
А если этого не сделать, никакая прокуратура не спасёт и не поможет.
Мы говорим, конечно, о вузах одного ранга. Могут найтись настолько плохие и гуманитарные, и технические, что студентам будет дозволено предаваться порокам больше времени, чем заниматься учёбой.
К истории вопроса
А давно ли существует этот конфликт? Кое-что об этом пишет Плутарх в жизнеописании Марцелла: «Сам Архимед считал сооружение машин занятием, не заслуживающим ни трудов, ни внимания; большинство их появилось на свет как бы попутно, в виде забав геометрии, и то лишь потому, что царь Гиерон из честолюбия убедил Архимеда хоть ненадолго отвлечь свое искусство от умозрений и, обратив его на вещи осязаемые, в какой-то мере воплотить свою мысль, соединить её с повседневными нуждами и таким образом сделать более ясной и зримой для большинства людей. Знаменитому и многими любимому искусству построения механических орудий положили начало Эвдокс и Архит, стремившиеся сделать геометрию более красивой и привлекательной, а также с помощью чувственных, осязаемых примеров разрешить те вопросы, доказательство которых посредством одних лишь рассуждений и чертежей затруднительно… Но так как Платон негодовал, упрекая их в том, что они губят достоинство геометрии, которая от бестелесного и умопостигаемого опускается до чувственного и вновь сопрягается с телами, требующими для своего изготовления длительного и тяжелого труда ремесленника, – механика полностью отделилась от геометрии и, сделавшись одною из военных наук, долгое время вовсе не привлекала внимания философии».
Сравнительно недавно г-жа Ильзетро Адо написала книгу «Философия и свободные искусства в античности», посвящённую тому, что не было греческой математики вне рамок философских школ (после жизни Платона именно математикой интересовалась его академия). Что касается естественных наук, им уделял внимание Аристотель (до XVIII века под физикой в духовных коллегиумах понимался соответствующий раздел философии, бережно, насколько это возможно, хранящий давно устаревшие аристотелевские традиции). Кстати, римляне, у которых с инженерным делом было всё в порядке, и в лучшем порядке, чем у нас (их дорогами и акведуками можно пользоваться до сих пор), в силу природной тупости греческую математику не поняли и не усвоили.
Фреска "Афинская школа", художник Рафаэль Санти, 1511 год. Фото: wikimedia.orgПерескочим из античности сразу в XVII век. Посмотрим на его титанов, создателей нашего современного мира. Пьер де Ферма – математик-самоучка, а по профессии он юрист, сделал на этом поприще неплохую карьеру. Он был ещё и поэтом на латинском языке. Рене Декарт не нуждается в нашем представлении не только как математик, но и как философ. То же самое можно сказать о Блезе Паскале (желавшем быть не просто философом, а христианским философом) и о Готфриде Вильгельме Лейбнице. Исаак Ньютон написал комментарии к Апокалипсису. Каждый из них, без единого исключения каждый воплощал личную унию – на нашем языке – «технаря» и «гуманитария», и противопоставлять эти две стороны своей личности показалось бы им в высшей степени странным, чтобы не сказать больше.
Самый ранний случай этой борьбы из обнаруженных мной относится к XVIII веку. На поэзию (по его собственному утверждению, на дурную поэзию) ополчился знаменитый лидер энциклопедистов Жан Лерон д’Аламбер. Фридрих II ответил ему в эссе «Размышления о размышлениях геометров о поэзии»: «Стихотворческий народ имеет право жаловаться на те перуны, которые в него мечут вышеназванные криволинеи. Однако он не считает себя пропащим и убеждён, что тридцать хороших стихов доставляют публике больше удовольствия, чем все астрономические таблицы с их расчетами. Вот ещё одна уловка этих варваров-геометров. Они набрасываются на посредственных поэтов (к несчастью, число таковых чрезмерно) и, ставя на вид, что их кредит падает, желают вывести из этого принципы, выводы из которых будут иметь в виду гибель поэзии… они заявляют: Виргилий не имеет чести быть для них забавою. Они нападают и на множество других, но живых боятся, а мёртвые не кусаются; пусть они бормочут что-то свое алгебраическое, пусть они бледнеют над исчислением бесконечно малых, – это самая забавная вещь в мире; но пусть они воздерживаются от войны с соседней провинцией, чьи законы и обычаи им неведомы, где они привели бы всё в замешательство под благовидным предлогом борьбы со злоупотреблениями». Но, кажется, там и тогда эта интеллектуальная история продолжения не получила, и процитированное можно отметить как курьёз.
О линии разграничения
Очевидно, линия разграничения проходила не здесь. Она хорошо видна, если мы вновь внимательно просмотрим процитированные отрывки. Механика, отделившись от философии, могла бы унизить не её или, точнее, не только её, а прежде всего геометрию. В рамках «гуманитарной» области – отметим – существовал такой же конфликт между философией и риторикой. Это не различные области, это противоположные подходы. Один имеет дело с сущностью вещей (а познание в идеале предполагается чистым и бескорыстным), другой – с практическим приложением и извлечением всевозможной пользы.
Провал в средней – культурной – области способствовал, конечно же, обострению этого конфликта. Чистое познание – затея аристократическая, простой народ жаждет простоты и немедленного эффекта. Логическая связь между исчислением бесконечно малых и устройством смартфона для него совершенно не очевидна. Русская образовательная система всегда работала в чрезвычайных условиях: количество вовлекаемых ею детей из семейств, где правильного образования ни у кого не было, превосходило число потомственно образованных детей; культ бескорыстного познания и вкус к исследованию сущности вещей был явлением редким. Конечно, государство всегда может демонстрировать пользу знания непосредственно; оно широко пользовалось образовательными льготами при раздаче чинов, которые, как утверждал наш первый национальный поэт, «сделались страстию русского народа».
Однако у этого способа есть и еще одна сторона, которая ограничивает его действенность: условные Пётр и Меншиков могли требовать дипломов от поступавших на службу, но какие дипломы предъявили бы они сами? Был такой случай. Когда при Анне Иоанновне создавали Кадетский корпус, он изначально мыслился как заведение очень высокого ранга, имеющее отношение непосредственно к двору. На экзаменах должна была присутствовать сама императрица. Выяснилось, что ей недосуг, и кабинет-министрам тоже. Обратились в Сенат. Тот отвечал: среди сенаторов есть только один, кто способен принимать экзамены не по строевой подготовке, да и тот к делам надобен. В конце концов остановились на вице-президенте коллегии (по современным понятиям это заместитель министра). Тот, кому это было поручено, был человеком очень просвещённым и квалифицированным, но это был наёмный иностранец. Так что, увы, от глаз кадет не мог укрыться истинный образовательный ценз тогдашней русской элиты, и они могли делать отсюда свои выводы. (В скобках заметим: практически любое общественное устройство предполагает, что лучшая доля пирога достается прикладникам, а не тем, кто желает проникнуть в сущность вещей.)
Есть ещё одно обстоятельство. Известный в своё время антиковед В.И. Модестов писал: «С фактом малой способности и наклонности русского ума к филологическим занятиям надобно считаться, памятуя, что, как ни сильна бывает подчас воля человека, природа его ещё сильнее, и бороться с нею дело неблагоразумное и заранее проигранное». Тезис, конечно, нуждается в проверке, но, кажется, зерно истины тут есть: русский ум тем успешнее овладевает предметом, чем больше в этом овладении доля собственно ума и чем меньше памяти. Чувствительные проповеди о необходимости «понимать, а не зазубривать» падают у нас на подготовленную почву.
Современная ситуация
Итак, сущность вещей, как и житейская польза, свойственны обеим ветвям познания; но у нас возникший из ничего конфликт между ними был усилен специфическими обстоятельствами. Пришедшие к власти в 1917 году люди были утилитаристами. Польза их интересовала, истина – нет. В гуманитарных науках они – исходя из своей марксистской близорукости – большой пользы не видели, а то, что видели, понимали прямолинейно. Их риторика (как квинтэссенция прикладных гуманитарных наук) была примитивна и проста, она исходила из ложных концепций о человеке. Сейчас мы не будем рассматривать параллельные тенденции на Западе: массовое общество имеет общие черты в своих обоих вариантах, демократического капитализма и социализма, но в рамках последнего процессы деградации и разрушения шли быстрее. Масса безграмотна в гуманитарном отношении и там, и там, но на Западе сохраняются не окончательно потерявшие влияние и не совсем незаметные группы получивших хорошее гуманитарное образование людей, в то время как в РФ и круг их уже, и влияние меньше.
Фото: Е. Самарин. Mos.ruАвтор этих строк получил относительно сложное образование, с двумя древними языками (хотя это в нормальных условиях должно быть образование среднее, а не высшее; я до сих пор чувствую себя при всех своих дипломах человеком без высшего образования). Когда я учился на филологическом факультете МГУ, никто не удосужился объяснить мне, что такое филология, и я обладал весьма фрагментарным представлением об этой науке. Кое-что я понял только после того, как перевёл с немецкого «Историю римской литературы» Михаэля фон Альбрехта; для понимания предмета это дало больше, чем пять лет учебы. Особенностью отечественного филологического образования является чтение громадных объёмов художественной словесности в переводах; оба эти аспекта – и объём, и отсутствие оригиналов – мне кажутся неправильными. Как пищу лучше глотать, тщательно разжевывая, так и книги следует читать не столь быстро: память всё равно ничего не удержит сверх своих возможностей, а впечатление будет испорчено. Кроме того, такая подготовка ставит гуманитария в заведомо неравное положение сравнительно с технарём: первый не может ничего, что было бы принципиально недоступно второму, но вот обратное весьма далеко от истины. Таким образом, взгляд сверху вниз гарантирован.
Теперь вернёмся к исходной точке. А между тем сложная гуманитарная мысль является общественной необходимостью. Приведём пример: спроектировать баллистическую ракету – вопрос к технарям, а вот проанализировать поведение противника и понять, сколько ракет нужно, или определить, что опаснее для страны – вражеские ракеты или собственный комбайн, который оставляет на полях пятую часть урожая, – это вопросы гуманитарные. Разумеется, гарантий положительного исхода никаких нет; вспомним европейское самоубийство 1914 года. Но при отсутствии нормальной гуманитарной мысли конец гарантирован. СССР показал это своим опытом. Он не смог доказать свою нужность для населения и, погибая, почти не имел защитников.
Однако высшее гуманитарное образование очень сильно зависимо от среднего, которого у нас нет. Нужен десяток-другой гимназий не с одним английским языком с грехом пополам, а с двумя-тремя на достойном уровне. Нужны гуманитарные факультеты, которые могли бы предоставить выпускникам этих школ продолжать работу от достигнутого пункта. Тогда для любого вопроса нашёлся бы не слишком узкий круг людей, способных его обсуждать, и мы могли бы смотреть в будущее с бóльшим оптимизмом. Старый спор разрешился бы в сотрудничестве, причём каждый занимался бы своим делом.
Впрочем, хорошо понятно, что исполнить этот совет некому, и, как говорил один известный персонаж, мы пойдём другим путём.
