Однажды начальник караула старший лейтенант К. оставил меня на гауптвахте, где мы и несли этот караул. Оставил из мести. Я ему нагрубил, а он в отместку заполнил записку об аресте на трое суток за неподчинение его приказам, что было неправдой.
Вражда у нас со старлеем, который был начальником артиллерийского склада, длилась к тому времени месяца три. Не помню, как она началась. Сейчас, мне кажется, что виной был мой задиристый в те времена характер и его желание меня исправить. Кризис наступил, когда он пообещал меня наказать физически - отлупить. Как человек, воспитанный в таёжном поселке, я понимал, что на такое надо как-то достойно ответить. Будь я старше и умней, я бы просто не отреагировал на его угрозу. Но мне было девятнадцать. Вечером, перед закрытием склада, я вошел к старлею в его набитый снарядами бокс, притворил за собой дверь и, подойдя на расстояние вытянутой руки, сказал: «Товарищ старший лейтенант, вы хотели меня наказать? Я пришел!». В складе он был один, молоденький, всего-то года на четыре-пять старше меня и немного меня пониже. Он, видимо, не ожидал такого разворота событий. К счастью, как я понимаю счастье сейчас, он на провокацию не поддался и драться со мной не стал. Но самолюбие его было задето на этот раз слишком сильно.
– Выходи-выходи, некогда мне тут с тобой, закрываться надо, – отступая, зачастил он...
Через пару недель с запиской об аресте он привел меня прямо из караулки к начгубу, заставив снять ремень и вынуть кокарду из шапки. Так в одночасье из часовых я был переведен в арестанты.
– Подпишите, – протянул мне записку начгуб.
– Не буду, в бане я не помыт и медосмотр не прошел, – ткнув в соответствующие строки бланка, сказал я.
– Мной подписано – значит, помыт и здоров, – сказал начкар К., – я отвечаю.
Была ранняя весна. Ночью в камере холод, все спят, сдвинув дощатые топчаны-«самолеты», крепко прижавшись друг к другу и с головой накрывшись шинелями. Днем есть два упражнения: строевая подготовка на выметенном предварительно плацу и чистка «восьмицилиндрового» клозета.
На второй день перед разводом на работы меня вызвал начгуб:
– Я вижу – ты грамотный малый, – сказал он мне.
Может, я первый в этом заведении перечитал пункты арестантской записки? Вряд ли он мог разглядеть мою грамотность, когда я крошил ломом лед в «восьмицилиндровом» или маршировал во дворе «губы».
– Не художник, случаем? Рисовать умеешь?
– Еще какой художник, – браво брякнул я, пытаясь шутить.
– Я еще вчера это понял, – продолжил он, не обращая внимания на мою остроту. – Мне надо стенд наглядной агитации оформить. Картинки есть, надо их срисовать покрупнее, сколотить из реек аккуратную доску и планшеты. Сделаешь?
Начгуб показал мне пачку плакатов с героями-пограничниками и «афганцами», совершающими подвиги, и пообещал принести материал, инструменты, краски и кисточки.
– Слушай, ну еще… раз такое дело, надо мне четыре таблички нарисовать на стеклах: «Министерство обороны СССР. Гауптвахта» для солдатского и офицерского отделений. Сделаешь?
– Сделаю, несите материал.
Не помню точно, что это меня понесло, ни разу до этого я не врал так нечаянно и отчаянно одновременно. Я никогда не умел рисовать, пишу я так, что меня хотели выгнать с рабфака университета тремя годами позднее, т. к. преподаватели не могли читать моих работ из-за дрянного почерка.
На мою беду, старлей К. заступил в караул через два дня снова и, продолжая свою вендетту, добавил мне двое суток – на этот раз за нарушение режима.
Все эти пять дней я играл роль снабженца и художника-оформителя. Сказав, что находящихся на «губе» материалов не хватит, я врал, что все раздобуду у знакомых кладовщиков на дивизионных складах. Мне выписывали маршрутный лист, отдавали кокарду и ремень и выпускали за колючку. В первый свой выход за территорию «губы» под честное слово вернуться вовремя я разведал, что смогу раздобыть стекла и доски в старых недавно покинутых танковым батальоном казармах. Большую часть дня я просто гулял по старому военгородку или спал в оставленных танкистами деревянных казармах, которые, в отличие от каменной «губы», нагревались весенним солнышком. К ужину я возвращался – розовощекий от гуляния и «с добычей». За эти дни я забил всякой рухлядью из этих казарм склад начгуба до самой крыши. Но порученное дело не продвигалось ни на миллиметр. Я пытался грунтовать красной краской стекла для табличек и выцарапывать на них слова. Получалось коряво. При этом разбил одну «действующую» табличку, снятую со входа и выданную мне для примера. Рисовать я и не брался, это выдало бы меня с первого штриха.
Увидев, что дело идет слишком медленно, табличек нет, ни одной картины не нарисовано, начгуб добавил мне еще двое суток за нарушение режима. И тут случилось одно из великих чудес, о котором я не забуду: начгуба куда-то срочно отправили в командировку, а меня по истечении семи дней ареста отпустили в часть. На складе гауптвахты осталась гора старых досок, стекол, дсп, выпрямленных ржавых гвоздей и много еще чего...
В караул на «губу» я больше с тех пор не попадал, т.к. стал командиром отделения связи, подчинялся сразу начштаба майору Ш., и старлей от меня отвязался. Но встречи с обманутым мной начгубом не миновал. Вскоре уже у нашего комбата появился повод еще раз меня отправить на гауптвахту. Как опытного губаря послали меня под арест даже без сопровождающего.
Не ожидая ничего доброго, в самом кислом расположении духа я прошел через ворота гауптвахты и решительно шагнул в кабинет начгуба. «Попал, братец!» – удивление на его лице я посчитал за злорадство.
– В бане помыт? – спросил он меня, грозно посмотрев в мои тоскливые глаза.
– Никак нет, товарищ капитан, не помыт! – честно и безнадежно прогундел я ему в ответ.
– Вон отсюда! – с нарочитой сердитостью гаркнул капитан и заулыбался, вспоминая мои художества. – Месяц после тебя всей «губой» сарай от мусора освобождали.
У моей художественной истории есть небольшое продолжение. Вскоре после этого приключения вызвал меня как-то в свой кабинет парторг батальона капитан П.:
– «Клопиком» писать умеешь?
– Конечно!..
И вдруг, вспомнив недавнюю свою афёру, продолжил:
– Ой, извините, а что такое «клопик»?
– Научим, было бы желание!
И дальше капитан без паузы начал меня сватать в стукачи.
– Понимаешь, всякое бывает. У нас боевое оружие... Ребята молодые, глупые... Бывает, и офицеры от усталости что-то не то ляпнут... В самоволку народ бегает, а тут граница рядом. Да мало ли что еще. В общем, увидишь-услышишь что опасное, просто скажи мне, чтобы всем хуже не было. А «клопик» – это такое перо, чтобы буквы на плакатах писать. Я покажу.
В общем, отказался я писать «клопиком». После этого, когда всем в батальоне раздавали заявления для приема в КПСС и рапорты для поступления в военные училища, меня обошли, и потому, наверное, военная карьера моя не задалась.
