Чехов, школа, РПЦ

В Русской православной церкви предложили убрать из школьной программы Чехова и Бунина

17.03.2016

Андрей Васенёв

образование статья

Фото: Киселев Сергей/Агентство «Москва»

Действительно, нашелся один священник, который неаккуратно высказался, был неверно понят, а имел в виду что-то совсем другое. Тем не менее, церковь будет влиять на образование и культуру так же, как образование и культура влияет на церковь. Так было, есть и будет всегда. «Стол» решил поговорить с известным литературоведом Юлией Балакшиной, которая уже много лет занимается диалогом церкви и культуры в России. Если кто-то ещё не заметил, то церковь достаточно активно присутствует в образовательной среде. Трудно пройти мимо скандалов вокруг введения курса Основ православной культуры в школе, проигнорировать, что у МГУ давно стоит «университетский храм» мученицы Татьяны, а совсем недавно патриарх Кирилл освятил храм при МГИМО. Утверждение теологии в качестве научной дисциплины и открытие соответствующей кафедры в МИФИ тоже наделало много шума. Но в этом круговороте событий совершенно не ясно, кто кого боится. Если ученый мир боится церкви, то чего он стоит? Если церковь в чьих-то глазах является оплотом мракобесия, неужели ученый образованный человек потребует изолировать церковь, устроить гетто для церковников? Не захочет её изучить, не примет факт многовекового взаимного влияния религии и науки, не откроется к диалогу во имя просвещения? Очевидно, что такая охранительная позиция – это последствия советского уклада жизни. Это такой архетип, в котором живут и Лысенко, и Луначарский. Да, церковь часто дает поводы для подозрений, не может внятно объяснить, чего она добивается, а в лице своих отдельных представителей ведет себя так, что в школу её пускать не хочется. Но образованный человек поймет: метод озаборивания не решит проблему, а лишь усугубит её. Посмотрим на контекст. На заседании Патриаршего совета по культуре, которое прошло 9 марта, президент Владимир Путин предложил патриарху Кириллу возглавить Общество русской словесности. – Это будет активная работа, которая должна привести к изменению ситуации с преподаванием литературы в школе на основании серьезных выводов экспертов. Общество станет той площадкой, на которой будут обсуждать разные подходы и представления о принципах преподавания литературы, – сказал пресс-секретарь Святейшего патриарха. Через несколько дней после этого на встрече совершенно другого характера священник Артемий Владимиров – член союза писателей и внук Барто, – проанализировав некоторые материалы школьной программы по литературе, сделал вывод, что, например, рассказ Чехова «О любви» – это «мина замедленного действия для наших детей». Образы, которые закладываются в ребенке этим произведением, не поспособствуют созданию здоровой семьи в будущем. Зато, памятуя о выставках епископа Тихона Шевкунова («Рюриковичи», «Романовы») в Манеже, он предложил сделать нечто подобное, только по семейной тематике. Потому что семья должна крепнуть вопреки Чехову. Меняем буквы на картинки!

Юлия Балакшина, историк литературы, доцент СФИ и РГПУ им. А.И. Герцена

Чтобы утишить страсти и разобраться в ситуации, мы обратились к кандидату филологических наук, доценту Свято-Филаретовского института и РГПУ им. А.И. Герцена Юлии Балакшиной. Если бы было принято решение об изъятии Чехова и Бунина, Вы протестовали бы? Если бы их изъяли из цензурных соображений, я бы безусловно протестовала. Если бы просто шло какое-то рассуждение экспертного сообщества о том, какой текст более подходит для современного молодого человека, и нашелся бы какой-то другой текст, то нет. У этих писателей есть масса прекрасных рассказов, и один вполне можно заменить другим. Как Вы думаете, может ли церковь поднимать здесь свой голос? Должна ли? Понятно, что церковь не должна вламываться в образовательную систему как некий надсмотрщик или цензор. Должен быть свободный диалог. В идеале, мне представляется, этот диалог должен совершаться внутри самой личности: личности преподавателя русской литературы, или личности священника, или верующего мирянина, который берется размышлять о преподавании литературы в школе. Иными словами, человек должен в равной степени быть причастен к этим двум традициям. Быть причастным к Церкви, к духу живого предания, к Церкви как пространству творчества и свободы – не поверхностным начетническим образом. С другой стороны, человек должен быть всерьез укоренен в культуре, он не может быть «псевдо-специалистом», прочитавшим на бегу пару чеховских или бунинских рассказов. Если внутри личности эти две традиции встречаются, то мне кажется, что такой диалог может быть очень продуктивным. Если это лобовое столкновение и позиция взаимного диктата, то ничего доброго не получится. Вы встречались с таким опытом диалога? Моя диссертация как раз об этом. Мне кажется, что пример протопресвитера отца Александра Шмемана – это пример человека в равной степени укорененного в двух традициях. Традиция культуры, традиция лирической поэзии становится питательным источником для его богословия. И соответственно, наоборот, богословие – опыт богообщения и богопознания – становится внутренним критерием для восприятия литературы. Конечно, ещё здесь можно назвать Сергея Сергеевича Аверинцева, Ольгу Александровну Седакову и многих моих коллег. Я считаю, что это люди, которые стремятся к соединению этих двух традиций. Сотрудничество школы и церкви – это не что-то беспрецедентное. Всего сто лет назад во всех школах Российской империи обязательно преподавался Закон Божий. Сейчас на это смотрят как на дикость. Учебные программы формировались министерством народного просвещения. Там, конечно, учитывали, что Россия была православной страной, и отбирали тексты с позиции ценностей христианской веры. Другое дело, что в начале XX века начался активный процесс диалога церкви и светской культуры. В это время думающие преподаватели Закона Божьего, особенно в стенах столичных учебных заведений, начали проводить вне основного курса беседы со студентами, во время которых читали Горького, Чехова, Бунина. Им казалось это принципиально важным именно для дела веры. Потому что опыт веры не должен отрываться от опыта жизни и становиться идеологической надстройкой. Он должен очень тесно сопрягаться с той реальной жизнью, которой живет человек. Именно художественные произведения позволяли верующим, ищущим людям понимать жизнь современного мира и современного человека. Отец Константин Аггеев, отец Иоанн Егоров, отец Павел Лахостский и другие священники читали со своими учениками рассказы Горького, пытаясь найти ответы на звучащие в них вопросы и вызовы, исходя из своего живого и современного опыта христианской веры. Вы преподаете в СФИ курс «Духовные основы литературы». О чем Вы там рассказываете студентам? Мы занимаемся медленным чтением. Это рискованное путешествие по миру художественного текста, когда, вступая в знакомое и в то же время незнакомое пространство, ты не имеешь готовых ответов, не предлагаешь студентам единственно правильной, окончательной интерпретации. Просто читаешь вместе с ними, следуешь за мыслью автора, исследуешь его образную систему. В процессе такого медленного соборного чтения иногда выявляются очень неожиданные парадоксальные смыслы. Моя задача – ввести в мир художественного текста, научить его видеть как самодостаточную, самоценную реальность, а не сводить его к проблеме: «а что хотел сказать автор». Горизонт читателя встречается с горизонтом автора, и каждый раз все может быть очень по-новому. И как Вы видите студентов – вчерашних школьников в плане их понимания литературы? Современным молодым людям сложнее стала даваться классическая литература. Происходит некоторое упрощение внутреннего мира, интеллектуального мира. Современная, особенно массовая культура, вся построена на подобного рода упрощениях, когда сложные человеческие чувства и мысли сводятся к достаточно элементарным, даже примитивным схемам. При этом у человека возникает ощущение, что он причастен к каким-то реальным ценностям. Но если тренд на упрощение, разбиение на части, клиповое сознание, то как идти против такого тренда? Чего мы ждем от литературы? Такое впечатление, что мы воспринимаем ее как иллюстрацию каких-то идей. Как будто чтение того или иного художественного текста должно оставить в сознании читающего некую нравственную парадигму или заповедь. Идея должна засесть в сознании как заноза, которую оттуда уже никогда и не вынешь. Но литература имеет другие задачи, другие потенции. Если это высокая литература, то, как писал Шмеман, она причастна к Небесному Царству, она способна открыть такие смыслы существования и бытия мира, которые в рамках обыденного пространства почти недоступны. Для нецерковного человека вообще это необыденное измерение мира и жизни может быть открыто только через культуру. В обсуждаемом конфликте мы наблюдаем борьбу систем взглядов, противостояние институтов, тяжбы министерств и действительно вопросы формирования программы – это вопросы компетентного ведомства. Но какова роль ученика, родителя, педагога? Мы сами себя ставим в позицию «едим, что дают». Человек сам отвечает за качество того, что он в себя впускает. Если хочешь воспитывать в себе высокий вкус и иметь представление о том, что такое высокая литература или высокая культура, ходи в Эрмитаж, смотри картины Рембрандта, читай Толстого, Достоевского, Тургенева, Бунина и Чехова. Тогда какая-то внутренняя планка, внутреннее чувство вкуса, такта, меры постепенно сформируется. Если человек хочет быть говорящим животным и жевать ту жвачку, которую ему предлагают средства массовой информации или ларьки, продающие массовое чтиво, то это тоже его выбор. Но он какой-то не слишком человеческий, с моей точки зрения. ___ Методы взаимодействия и обоюдный интерес церкви и культуры – это не что-то сложное и космическое. Это вопросы отношения человека к самому себе. А «мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения», – смеется Чехов в своем рассказе для взрослых «О любви».