Ей 103 года, и она испытала 1917 год на себе. ХХ век для Софии Георгиевны Фединой как домашняя кладовая и обращается она с ним по-свойски: достает воспоминания — и старые, и новые. Накануне юбилея революции, перевернувшей ее жизнь, «Стол» побывал в гостях у свидетеля века.
Пролог
Я плохо слышу, сейчас стульчик попрошу сюда поставить, садитесь ближе.
Ну, что вас интересует, девочки?..
Сейчас мне хочется, может, вам помочь в чем-то разобраться. Потому что сейчас говорят, вот и в передачах у Соловьева… выступают коммунисты, которые говорят, что это ложь, что ничего не было, что вот, Сталин индустрию поставил. Что индустрию строили. Хорошо… кто строил? Мы ведь строили, заключенные. Или еще говорят, что если и были лагеря, то в них не заключенные были, а строители индустрии… Не заключенные. Если бы вы видели этих строителей. Это скелеты, ске-ле-ты – буквально скелеты. А их гоняли на работу. Мужчин очень… Тоска, в их глазах тоска-а-а. Я говорю, тем, кого сразу расстреливали, тем легче. Они только перенесли то, что, может, их неожиданно убили. Минуты какие-то. А этим – десятилетиями томиться. Где-то семья, ему непосильная работа, голод, издевательства, вместе с ворами, с преступниками…
История моей семьи какая?.. Понятная история. Я вам сейчас покажу альбом. Вот митрополит Никифор, мамин двоюродный дедушка, мне прадед и мой крестный отец. Он был митрополитом Новосибирским, а умер в Великую пятницу, 30 апреля 1937 года. Хоронили его 4 мая в Новосибирске, хоронили так, что почти весь город вышел и понесли его тело центральной улицей, на которой перекрыли движение. Вот его последняя фотография октября 1936 года. Большинство людей, которые его провожали, уже 5-го были арестованы. Конечно, никто из них не вернулся – всех их уничтожили. Документы у меня есть.
Родители Софии ГеоргиевныА вот это мои родители. Такой вот папа – это ему 29 лет, когда он приехал в Лебедянку с моей мамой. Видите… это у нас когда была советская власть, фотографию папы нельзя было показывать: он священник, враг народа, поэтому все карточки поломанные, все прятанные. Маму показывали, а папу отрезали, прятали… Это моя сестра, это мой брат, это последние фотографии папы – 1928 года, в 1932 году его арестовали, а в 1937 году уже расстреляли. В 1933 году арестовали брата – это целая история… В январе арестовали, 19 апреля его расстреляли.
А вот это – уже я в Печорлаге.
Ну, так что вам рассказать, девочки?
Рассеяние
Когда революция случилась, мне было 4 года. Помню смутно, как белогвардейцы отступали. У нас генерал на квартире останавливался, звал папу с собой, он отказался: «Из России я никуда не поеду». Тот ему: «Вы понимаете, что у вас делается?», а папа говорит: «Понимаю, но свою паству не оставлю». Потом дядя мамин, который в Харбине был, тоже звал папу туда, к себе с семьей. Папа снова отказался. А был у нас большой дом в селе Лебедянке, в Кемеровской области.
Папа из семьи краснодеревщика, он очень хорошо делал мебель. За это и за то, что требы исполнял бесплатно, его в селе уважали. Он и в тюрьме в Мариинске в мастерской работал. Его посадили сначала на три года, разрешили в тюрьме исповедовать, причащать – мама туда возила ему все, что для этого нужно. Когда только закончились три года, они его вызвали и говорят: «Отец, ты не перевоспитался. Вот тебе еще три года». И дали. А я так думаю, что его не отпустили, потому что он им бесплатно делал всю мягкую мебель, бесплатно ремонтировал квартиры. Но крест они с него не смогли снять. Потом его уже посадили к ворам, и те ночью, да – сняли крест…
София Георгиевна домаНо отец еще три года не отсидел – его расстреляли. Папа нам всегда говорил, чтобы мы никогда не забывали Бога, всегда в душе молились. В душе. На виду ни перед кем чтобы не крестились, никогда. «Потому что перекреститесь, а другой над вами посмеется – так он посмеется над Богом. Поэтому вы не позволяйте, чтобы над Господом смеялись. А в душе молитесь, не забывайте – что бы с вами не было, будете верить в Господа, и Он вас никогда не оставит». Такое было завещание отца.
Вот, в 1928 году мне уже 15 лет. В этом году мы уехали из дома, так как нам не давали учиться – исключили из школы, а брату невозможно было работать, хоть он заочно закончил радиотехникум. Мы уехали на Алтай. Вот фото: мы на Алтае – сестра, брат, он тогда уже женился… Вот здесь на мне платье, которое брат купил. То есть как: он мне нарисовал рисунок платья, купил материал, а я сама на руках его сшила. Потому что он знал, что мне уже 17 лет, а девушке в этом возрасте нужно платье. Оно было, знаете, такое коричневато-золотистое, теплый такой цвет… Я с детства ведь люблю наряды. В заключении нам выдавали халаты, а я всегда их перешивала по себе, по фигуре. Всегда я была тоненькая, с талией, и всегда все сама себе шила. Потом и мужу шила.
Это последние фотографии брата. Вот они в радиослужбе сельской. С 1928 года – ему тогда 20 лет было – мы прятались. У него фамилия была уже не отца – Непомнящий, а Соколовский. Председатель сельсовета дал справку, что он сын бухгалтера, иначе не могли устроить на работу. Но все-таки узнали потом, кто он такой – арестовали и расстреляли.
София Георгиевна в платье, которое сшила самаПервого своего мужа я не знала до свадьбы. А он меня видел, за глаза знал. Как только брата арестовали, он посватался. Сразу пишет себе домой: «Я женюсь на дочери священника». На него донос учительницы. Прочитали там письмо его, видимо, что на поповской, как тогда говорили, дочери женится… Ну вот. Его вызвал начальник ГПУ к себе, говорит:
– Правда, что ты женишься?
– Да, правда.
– По любви или, – говорит, – хочешь просто спасти ее?
– По любви.
– Тогда, – говорит, – забирай ее и уезжай отсюда подальше, а то тебя из комсомола исключат…
Ну, так и получилось – исключили. Нас потом и с работы убрали, его взяли в армию… Кто-то донес. Мы написали письмо министру просвещения Бубнову, что, мол, ведь и в Конституции сталинской написано: дети за отца не отвечают. И, знаете, нас восстановили. А потом опять донос. Его расстреляли. Прямо в тюрьме, даже срока не дали.
Когда и меня арестовали, я его встретила в коридоре тюрьмы… Говорю: «За что тебя арестовали?». Он мне говорит: «Такую чушь мне приписывали, я ничего, – говорит, – не признавал, но были такие… пытки… что я не выдержал и все подписал». Но пытки… его на стойку ставили, а у него как раз нога болела. Два по бокам охранника с ружьями – он падает, его ставят обратно на место. Такие пытки, конечно… Может, еще что… (молчит).
А потом я не знала, что с ним. Был такой случай… это года три я, наверное, просидела, и было это, кажется, не в Тайшетлаге, а в Бирлаге, недалеко от Хабаровска. Ко мне подошел командир охраны и говорит: «Можете мне уделить внимания немножко? У меня, – говорит, – к вам разговор есть». Вот, он газету мне показывает и говорит: «Скажите, кто такой Мельников Иван Григорьевич?.. Вот, директор такой-то школы… кто он вам, знакомый?». Я говорю: «Так это мой муж».
И он тогда мне показывает статью, в которой написано о первом секретаре ЦК партии в Сибири Эйхе. Может быть, слышали такое имя?.. Его арестовали и расстреляли. И там, значит, в статье – про группу этого Эйхе, человек 30 перечислено, в том числе и мой муж. Как он с Эйхе?.. Я знаю, что он не был с ним знаком никогда… А его, видите… приписали ему, что он находится в связи с Эйхе.
А про свой арест что… Ну, мне там предъявляли какую-то связь с японцами. Сами знаете, как пишут это. Особенно всю родню мне приписали. Следователь так мне, значит, и сказал: «Ты не в той семьей родилась». А я опять за свое: «Но вы же знаете, по Конституции сталинской, статья пятая, пункт такой-то, сказано, что дети за отца не отвечают». А он мне: «Что ты прикрываешься Конституцией, как рогожкой?». Значит, он Конституцию с рогожкой сравнял.
Иконы в комнате Софии ГеоргиевныЯ упиралась, спорила со следователем. Такие у нас разговоры с ним были… чего он со мной говорил, даже непонятно. «Когда мы пришли деда вашего арестовывать, – это он про митрополита Никифора, – там консилиум врачей был, у него воспаление легких, и не дали нам его… Сам умер. Жаль, что мы его не арестовали…» А я следователю и говорю: «Да, жаль, у вас одна пуля осталась целая...» Я его не боялась, доказывала даже, что он чушь говорит. И тогда он спросил: «Ну вот, последний вопрос: веришь в Бога?» Я мигом, сразу, не думая: «Конечно, верю». Он аж соскочил: «Вот, вот твоя вина. Подпиши». Я говорю: «Ну, если моя вина в том, что я верю в Бога, то я, конечно, подпишу». И я подписала. Что верю в Бога я подписала, а не ту чушь. Потому что тут уже я не могла отказаться от Бога. А что меня, может быть, сегодня расстреляют… ну раз моя вина в том, что я верю в Бога, я подпишу. Следователь мне и говорит: «Вот ты и вынесла сама себе смертный приговор». Я говорю: «Ну, этот приговор уже ваше дело». Мне дали 15 лет – 10 лет лагерей и 5 лет ссылки.
Продолжение следует…
