И вот, я на месте, в Черемхово… 6 утра, город незнакомый. Спросила, где эта улица, где живут сестра с мамой… Кругом ставни закрытые, окна закрытые. Ну, посчитала квартиру их, там бараки были с четырьмя квартирами рядом. Поняла, что их квартира – вторая от края, постучала. В сенях двери были открыты, я зашла в комнату. Слышу мамин голос: «Войдите, дверь открытая».
Захожу. Такой темный коридор, мама стоит с ребенком на руках… Я встала так около двери, в коридоре, сказала только: «Здравствуйте», – а пройти уже не могу. Мама мне ответила: «Здравствуйте». И я стою и не могу ничего сказать, и мама тоже. И так некоторое время мы стояли. Потом она меня узнала. Как закричит: «Соня приехала!». Ну, тут слышу топот, беготня, 6 часов утра… Прибежала сестра, за ней двое девочек. Меня встретили.
Ну, мама, конечно, как увидела, что я беременная, на меня очень сердито посмотрела. Только спросила сухо так: «Кто отец?» Я говорю: «Не волнуйся, такой-то – такой-то, врач, военнопленный». Мать спросила: «Что ты теперь будешь думать?» «Буду ждать его. Ну, поеду туда, где он будет. Буду жить около него, пока его не выпустят. 25 лет ему дали». Тут меня приняли.
София Георгиевна у себя домаЯ у них осталась – у сестры и ее мужа. Вернее, они меня оставили там жить, несмотря на то, что я не член партии. Очень хорошо меня приняли, а ведь было опасно. Ладно, что это Сибирь. Люди другие там. В Москве бы мужа сестры сразу убрали с работы. А тут иначе, даже меня на работу потом приняли, на шахте телефонисткой быть. А потом им надо было организовать библиотеку, и меня поставили этим заниматься. До 1954 года я работала там в библиотеке.
Потом мне комнату дали на шахте. По соседству со мной жила молодая шахтерская семья, мы с ними хорошо дружили. Переписываюсь и сейчас с Клавой, женой шахтера. Она одна осталась. Теплые отношения.
Через семь лет, когда Сталин умер, всех военнопленных, которые в лагерях были, распустили. И муж мой освободился, вызвал меня сюда, в Москву…
Вот он такого встретил сына, когда я его привезла. Сын, когда на вокзале еще был, сказал: «Папочка, наконец я тебя увидел!». Так вот. «Папочка, наконец я тебя увидел...». И стали мы с мужем жить. Тут, в альбоме, вся наша московская жизнь. 16 лет мы вместе прожили.
У мужа была комната в Москве, но нас с сыном в Москву не пустили – 100 километров должно было быть, я же не реабилитированная, бывшая заключенная. Поэтому мы поселились в Чехове. Знаете под Москвой такой город? Ну вот, там была Кулаковская районная больница, муж устроился в ней хирургом. Нам дали участок, мы стали строиться… Фундамент сами копали. Когда выкопали такой фундамент – 1,7 м глубины и 60 см ширины – архитектор так и спросил: вы что, под 10-этажный дом копали? А мы на совесть, свой дом строили. Потом собирали булыжник, гравий. Там немцы еще строили дорогу на Симферополь, и в кюветах много-много гравия осталось, мы его выкапывали с мужем, на носилках носили и бетоном заливали. Такой вот фундамент. И дом из двух кирпичей – крепость целая. Верх деревянный, два этажа… В 90-е годы уже этот дом продали: далеко от Москвы, целых 100 километров, а 18 соток я одна не вскопаю, не засажу уже огород. В общем, продали. Но когда ехала на могилу к мамочке, мимо дома не могла проезжать. Просто не могла.
Ну вот… Дом построили, в 59-м году Хрущёв нас реабилитировал, мужу вернули площадь, мы переехали в Москву, а в Чехове наш дом стал дачей. И умер мой муж в Москве. Сердце.
Сейчас я покажу вам последнюю его фотографию. Это 70-й год был, мы поехали в Братск к сестре Зое, отпраздновали там день рождения мужа – 56 лет. Молодой еще. Отпраздновали, вернулись – и через месяц он умер. У него несколько раз были сердечные приступы, несколько раз инфаркты и инсульты. Он очень болел. Сынок до последнего около него был… Сын у нас хороший. Окончил институт, физико-математический факультет, работал учителем, но не хотел этого. Все журналистом хотел быть – поехал в Красноводск, работал там на радио… Сам жизнь построил.
София Георгиевна с сыномА вот здесь 100-летие мамочки – все шесть сестер вокруг нее. Эта вперед умерла – молодая Надечка, потом умерла эта сестра, потом вот эта старшая, но ей уже было 100 лет и 4 месяца. А когда мамочка умерла, ей был 101 год и 8 месяцев… Вот тут я закончила альбом. И написала, видите: «Мамочка, дорогая наша страдалица, дорогие наши папочка и брат Николай, убиенные мученики 1930-х годов...» Этим я закончила. Видите, какое лицо у нее? У мамы. Глаза какие? Сколько страданий, сколько мучений, конечно… Господь не оставил (плачет). Под защитой Господа мы все.
Вот так я прожила, девочки.
Теперь еще вот у меня, что было всегда, – найти могилу отца. Это большое дело было, мы документы нашли, добились установки Поклонного креста, до губернатора Кемеровской области Тулеева дошли… Я обо всем этом подробно в отдельной книге рассказываю. Большое дело! И вот священник уже стоит у креста, приехал его освящать, нажимает ногами на землю и говорит так: «Вы видите, под ногами проседает земля?.. Это мы стоим на костях...». И там получилась не одна могила нашего отца, а тысячи людей, целый полигон… Тулеев поставил сейчас там мемориал. И еще несколько полигонов открыли. Не подъезжая к Мариинску, километров за 10, видна часовня на горе, где мемориал. И она вся светится …
Именем нашего отца названа улица в Мариинске – за то, что я открыла это все. Хотели его даже канонизировать – местночтимым святым, но там вопрос встал: не обновленец ли. Звонил мне председатель канонизационной комиссии, я ему отвечаю, что отец обновленцем никогда не был, наоборот, всегда боролся с теми, кто сотрудничал с органами. Но как доказать? Вспомнила один эпизод. Когда нас реабилитировали, нам дали временные пособия и документы на отца. Мы пошли с мамой в патриарший Синод, в Чистый переулок, узнать, не положены ли и духовенству компенсации. Рассказали там все дело, где служил папа и как, сделали запрос об отце. Потом нас вызывают и говорят маме:
– Почему вы не все нам рассказали про своего мужа?
– А что?
– Про то что он и требы исполнял бесплатно, и мебель делал односельчанам, и окна крестьянам вставлял.
Вот как. И маме не только временное пособие за папу дали, но и назначили пожизненную пенсию, которую она получала в Новодевичьем монастыре до самой смерти. Я поэтому канонизационной комиссии так и сказала: «Как по-вашему: если бы папа был обновленец, дала бы епархия маме пенсию?» Ну тут говорят: конечно, нет. Все говорят, ясно. Потом из Кемерова ко мне приезжал зампредседателя комиссии, сказал, что о папе снимают фильм… Может, и получится что.
А когда устанавливали мемориал, я ведь на родине оказалась… Приехала, увидела фундамент нашего дома, место, где церковь стояла. Озеро на месте карьера, где камень добывали. На краю этого озера при мне было кладбище. Сейчас там дома. Но, знаете, нас встретили, вспомнили. 70 лет прошло – и вы бы знали, как нас встретили! Местные сразу спрашивать: да вы куда пропали, да как спаслись… Одна женщина вынесла фотографию нашей семьи – хранила ее у себя. У другой тумбочка, сделанная папиными руками, нашлась, а я ведь эту тумбочку шпаклевала и полировала, до сих пор помню. И после нашего отъезда на месте храма поставили Поклонный крест. Посылки теперь в деревню посылаем…
Вообще много всего возвращается. После ареста папы все документы у нас конфисковали, мы всех родственников разом растеряли. Не знали, где кто. Мама моя с пяти лет осталась сиротой и воспитывалась в семье своего дяди, который накануне революции по указу царя отправился в Харбин мировым судьей. У нас с ним связь была потеряна. А тут про меня вышла передача на ТВ, я там упомянула о дяде – Дробинине, о родственниках мамы… И мне звонок: «А кем вам приходится Дробинин, почему вы указываете эту семью?». Выяснилось, что в Питере сейчас живут его потомки, и вот недавно я познакомилась с троюродными племянниками. Собираемся мы все по крупицам.
Эпилог
Я когда кому-то что-то рассказываю, мне иногда говорят: «Что вы вспоминаете все тяжелое?..» А оно поневоле… С кем не вспомнишь, как было, что было… Что там было самое лучшее? Детство, конечно, Сибирь, когда девочкой еще была. Но уже в 4 классе меня исключили из школы, и уже начались гонения. Светлый момент, может быть, когда на свободу вышла. И тоже тяжесть была. А что радость?.. Радость, когда сын родился, безусловно. Награда Господня за все то, что я пережила…
Я вот думаю сейчас: сколько беспризорных детей в лагере воспиталось, которые не знают до сих пор своих корней. Сколько было, сколько их – таких детей… И много же, что сейчас не знают. Ну, может быть, знают, что дед сидел или отец, а за что, как он попал – они же не знают. И сейчас они коммунисты и протестуют, мол, все неправда, не было репрессий. Они ведь в детдоме воспитывались. А как их там, в детдоме, воспитали? Вот и Сталин возвращается.
Это неправильно очень. Ну ладно, думаю, пусть бы у него, у Сталина, была бы статуя, но надпись нужно честную сделать: кто он такой и скольких убил. А уж хвалить его, что он индустрию поднял… Какую индустрию?.. Наоборот, посмотрите, что сейчас в Сирии. Да у нас то же самое было, только сами мы себе такое устроили. И беженцы у нас были за границей, сколько людей бежало… Целые поколения наших эмигрантов. И вы не верьте в то, что сейчас… Когда кто жарко выступает за коммунистов, за Сталина, говорит: «Вы врете, ничего этого не было!..» – мне так и хочется прийти и крикнуть в ответ: «Опомнись, парень, это ты врешь!». Но знаете, что страшно: он ведь просто ничего не помнит…
