За три года, минувшие с тех пор, прошла целая серия подобных акций. У кого-то родились и уже заговорили дети, в стране появились десятки новых партий, возник и распался Координационный совет оппозиции, кто-то из активистов попал тюрьму, десятки мигрировали за границу, часть в итоге примкнула к власти.
С протестующими власть пыталась заигрывать, называя их «креативным классом», - пыталась и опорочить, называя «майданом» и «американскими наемниками». Но до сих пор ни участники протестов, ни их ярые противники так и не пришли к единому мнению: что же это было? было и прошло? против чего протестовали? ради чего?
Вопрос о цели протестов, об их положительной программе рядовые участники акций всегда откладывали на потом. Всем очень нравилось идти вместе по бульварам, видеть рядом интеллигентные лица незнакомых людей, которые вместе с тобой разделяют недовольство сложившимся порядком вещей. Еще нравилось представлять себе, как километровая колонна протестующих выглядит сверху и как ее ни за что не покажут по телевизору, нравилось вместе негодовать на сообщения вроде: «По данным МВД, в шествии приняли участие 5 тысяч человек» – и при этом сознавать: «Все врут. Мы – сила». Вот только о приложении силы хотелось думать меньше всего. Заключительные митинги, где как раз и должны были проговариваться цели акции, популярностью не пользовались. В итоге их просто отменили. Оставили самую приятную часть – шествие, а смысловую исключили: не всем нравились лидеры протестов и смыслы, ими транслируемые. Но альтернативных вариантов никто не предлагал.
Оперативные задачи – протест против «антисиротского» закона, поддержка «узников Болотной», реакция на украинские события – заменяли собой поиск общей цели и объединяющей основы. Хорошо бы делегировать эту задачу какому-то авторитету, но общих авторитетов не было. Поэтому и не хотелось стоять на митинге, не хотелось ощущать себя инструментом в руках говоривших у микрофона людей – вне зависимости от их личных качеств. Просто не хотелось быть чьим-то инструментом.
В этом странном нежелании было главное противоречие протестов. Странном – потому что протесты, вообще, являются инструментом политической борьбы. Если ты туда пришел, ты добровольно подписался на то, чтобы быть инструментом. Поддерживая любую политическую силу, даже пассивно, сидя дома на диване, ты являешься инструментом в ее руках. По-другому политика не делается. Это не плохо и не хорошо, это закон материального мира.
По итогам первых массовых протестов был принят закон о партиях, который существенно упростил их регистрацию. Часть из тех, кто зарегистрировал тогда свою партию, от протестов поспешила отречься: партия уже есть, а при нынешней конъюнктуре выгоднее называть протесты «майданом». Обидно? Несправедливо? Это политика, пространство со своими законами: ненужные инструменты здесь отбрасывают в поисках новых. Другая часть политиков не сумела реализовать свои планы и сетует на то, что «энергия протестов» была недостаточной: инструмент не сработал.
Эта инструментальная логика плохо согласуется с высокими ожиданиями и моральными требованиями, которые рядовые участники протестов предъявляли к власти и к своим собственным лидерам. Это были не политические протесты: пространства мира сего, мира политики им было мало, они претендовали не на свою территорию. В политическом поле люди мечтали быть не инструментами, а личностями и того же ждали от политиков.
Мы немножко запутались в своих надеждах и чаяниях. Мечтали взмахом жезла высечь воду из скалы в пустыне. Но вода почему-то не полилась. Политики пытались объяснить, что вода – дело не одного дня, что нужно сначала придумать, где достать буровую установку, привезти ее и бурить, бурить, бурить. Мы им мало доверяли и предчувствовали, что вода эта в итоге будет не наша.
Другой воды мы не искали. Так и сидим молча у скалы.
