По мысли Владимира Магуна, завлабораторией исследований массового сознания НИУ ВШЭ, весь секрет демократии как раз в том, чтобы такие люди — активные, открытые новому, но при этом готовые к взаимодействию и помощи другим — были. И вот, дескать, у нас их нет. Их не просто мало — там, 5 или 10 процентов от всего населения, а нет совсем. Нуль процентов. Картина получается, в общем, следующей: если человек в России социально ориентирован, то, как правило, готов встречаться с другими только для необременительного общения и делать ничего не хочет. Если же он настроен индивидуалистически, то способен многое сделать, иногда даже горы свернуть, но исключительно для себя и ближайшего окружения (семьи, родных), а на других чихать хотел. «Это никакая не духовность и никакой не коллективизм», - подытожил эксперт состояние общественного сознания.
Даже если озвученное исследование говорит не всю правду о россиянах и неоправданно затемняет наш национальный портрет, сама возможность такого скепсиса о человеке в России показательна. Собственно, ученые спрашивают: а есть ли в стране личности? То есть те, кто а) готов что-то делать; б) готов что-то делать не для себя? И вот же, как грустно отвечают.
Правда, здесь можно различить и добрые знамения. Еще несколько десятилетий назад ни академическая, ни тем более общенародная среда не умела ставить вопрос таким образом. Живя в красно-белых оппозициях, непривычно думать, что между индивидуализмом и коллективизмом существует нечто третье, что индивидуальное и коллективное — вроде как грани большего, названного теперь старым проверенным словом — личность. Сегодня выясняется, что эта самая личность, адекватно развитая, приспособленная к демократии и счастливой жизни, сочетает в себе и индивидуалистический активизм, склонность что-то делать самой, на свой страх и риск, и коллективное чувство плеча, потребность в другом человеке, готовность открыться кому-то и помочь. Политиканское уничтожение какой-то из этих граней — хитрый прием по уничтожению самой личности, ее, как в старых книгах говорилось, развоплощению.
Здесь уместно вспомнить недавнее открытие социолога Александра Бикбова: он провел масштабное историко-лингвистическое исследование и выяснил, например, что в 30-е годы прошлого века слово «личность» в СССР сознательно употреблялось только в негативном контексте («подозрительная личность», «темная личность» и проч.). Вот, товарищ Молотов докладывает на VI Съезде Советов в 1931 году: «Я имею в виду хорошо известные нашей общественности антисоветские судебные процессы по искам всяких темных личностей», ему вторит товарищ Каменев: «Это — махровый контрреволюционер, несомненно большой интриган, несомненно утонченный палач и совершенно бездарная личность»... И так без остановок — ругают «личности» в высоком собрании. Зато «массы» в то же время оказались в почете. Трудящиеся, широкие, социалистические — они всегда со знаком плюс.
Понятно, как эти языковые игры отразились на отношении к индивидуализму, самостоянию и личной ответственности. Печальнее, впрочем, то, что и коллективизму — в его сильных сторонах понятому как взаимовыручка и помощь другим — они нас не научили. Даже напротив: с заботой о ближних и консолидацией в стране сегодня еще хуже, чем с индивидуальным активизмом и предпринимательством. «Массы» смяли всякое желание в них барахтаться: там ни личных отношений, ни личного общения, только связи и навязанное единство — куда уж здесь заботиться о ближнем.
Нынешняя официальная риторика мало благоприятствует личности, у нас опять все больше про единство и память неизвестных солдат (при всем уважении к подвигу героев, характерно: новый праздник — День неизвестного солдата — цементирует общегосударственное представление, что героям можно не возвращать имен, оставлять их в массах убитых и пропавших). Тем важнее, что социологи продолжают напоминать о возможной альтернативе единым массам; а раз (и пока) публичный язык хранит эти идеи, у общества остается время хорошо их обдумать. Все-таки однажды из оттепельной мысли о «всесторонне развитой личности» родилось шестидесятничество, повторение здесь, верится, возможно — на новом уровне и с новой силой.