– Ну, где ты? – сказала громко, обращаясь, скорее, к соседям, чем к курящему за окном мужу.
В суете и шуме входящих на большой станции никто не заметил ее слов.
Он вошел минут через десять и сел рядом с женой. Большое горе на его лице (то бледном, то сизом от какого-то надрыва) было смыто вчерашней водочной волной, а руки дрожали так, что их приходилось сцеплять между собой или вовсе на них садиться.
– С поминок едем, – громко сказала жена. – Ложись, отдохни. Ты просто устал. Сильно устал. Ложись. Ложись, говорю.
Ложиться он не стал, оставшись сидеть у ног супруги. Она держалась сама явно из последних оставшихся сил. Наконец она легла и, поворачиваясь лицом к стене снова громко, но теперь скорее себе, чем нам произнесла:
– Пережить…
Сперва я подумал, что ослышался. Может она снова просит его: «ложись»? Нет, слишком внятно сказано слово. Пе-ре-жить. Я не понял точно, о чем это? О горе, которое им принесла смерть близкого человека, или о чем-то связанном с этой смертью, или о страшном похмелье, которое будет колотить с утра до ночи ее бедного мужа. Дорогой они изредка обменивались лишь односложными фразами, без упоминания о происшедшем и о будущем. Заботились друг о друге одновременно трогательно и как-то сердито. Уже вечером, собравшись на выход в такую же тьму, из которой пришли, он вдруг произнес:
– Да светлого-то времени вообще не бывает. – Из всех немногих вымученных слов это были последние, услышанные нами от бедного попутчика.
Пережить. Я услышал это как некую разгадку все еще таинственного, но уже не слишком русского человека. Он имеет в основании некую интуицию, что все в конце концов будет к лучшему в этом не лучшем мире. Словно у судьбы нашей страны, как у ракеты, есть механизм «самонаведения», если не на счастье, то на относительное благополучие. Надо пережить всякое сгущение бытия. Пронесет. Гениальная догадка президента, что будут два тощих года, а потом снова тучные, имеет мощную опору в этом «пережить». Если сейчас, доверившись пророчеству, уснуть на два года, то проснешься, а уже все наладилось. Не может же нефть падать в цене так долго, в самом деле. Те, кто боится летаргических многолетних экспериментов, должны уснуть в этой стране и проснуться в той, где уже без тебя все налажено.
Пережить – это не опыт, это наследство.
– Как тебя зовут? – в нашем дворе девочка в розовой курточке, слегка сгибая колени и присаживаясь, смотрит снизу в глаза мальчику.
– Уома.
– Сколько тебе лет?
– Четые, – отвечает мальчик, не освоивший еще рычащую букву.
– А меня зовут Лиза, мне скоро будет пять, а потому сразу семь и восемь. Я уже большая.
Пройдет не так много времени, Лиза оплачет детские годы на школьном выпускном и уже не будет набрасывать год-другой к имеющимся. А потом и вовсе вопрос о возрасте будет считать бестактностью. Наша цивилизация беззаветно влюблена в молодость. Целые отрасли бизнеса держатся на этой влюбленности. Кремы от морщин, таблетки для похудения, препараты-энергетики, тренажерные залы, средства для поддержания половой функции и проч. В тридцать приятно слышать, что ты выглядишь на двадцать, в сорок и пятьдесят – на тридцать два, в семьдесят на пятьдесят…
Что-то движет нами. Стремление отодвинуть одиночество, бессилие, не проходящая усталость, страх перед настоящим? Мы видим, что современные молодые люди, как и старики, фатально одиноки, почему-то дружба, дивный дар молодости, становится все менее доступна молодым и старым. Контакты всех видов от виртуальных до сексуальных ее не заменяют. Про бессилие не говорю, обстоятельства помыкают нами, как хотят, и это не исправляется никакими тренингами.
Было ли так всегда или это веянье хилого времени, не скажу. Всегда я не жил, а родился сразу во все это. Но в этом всем был другой подход, перпендикулярный вышеописанному. Прожить. Жизнь стоит того. День за днем, год за годом, час за часом. Не нужно стремиться в десять быть на все двенадцать, в двадцать на двадцать пять, а в сорок снова на двадцать пять. Каждый год нашего возраста – простите банальность – неповторимый дар, его надо прожить именно как этот возраст и этот год. А если не так, то жизни как не бывало, то мечтаешь о будущем, то ностальгируешь по прошлому.
А сам я? Почти как Сенека: «Дело со мною обстоит так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до нищеты; все меня прощают, никто не помогает».
