Продолжение. Первая часть дневника тут. Вторая часть дневника тут. Третья часть дневника тут
А волонтёры приходят. И не на экскурсию. У многих из них нет антител. И – да, многие непривитые. Но именно их я никогда не буду за это осуждать. Я когда-то довольно жёстко сказала, что всех антиваксеров надо отправлять в «красную зону» на принудительные работы. Я не знаю, есть ли среди наших волонтёров настоящие противники прививок, а не просто иррационально боящиеся их. Наверное, есть. Но они по доброй воле идут в «красные зоны», чтобы помогать. И – да, я не буду их судить. Хотя предпочту не знать об их позиции, чтобы не испытывать когнитивный диссонанс. Я и у больных никогда не интересуюсь, привиты ли они. Моё отношение к ним не изменится, и это вообще не важно в контексте того, что я делаю в «красной зоне».
***
Между «чистой» и «грязной» зонами есть особое место (так и хочется сказать – чистилище) – шлюз. Выйти в него из «чистой» зоны – одна кнопка, войти из него в «грязную» – другая. И в этом шлюзе какая-то хитрая система открывания дверей. Когда ты уже вошёл, но выйти ещё не можешь, сколько на кнопку ни жми. Она сработает через какое-то время. А двери – только в одну сторону. То есть ты не можешь ни выйти, ни зайти. И вот эти несколько (иногда и десятков) мгновений ты стоишь, облаченный в СИЗы, тяжело дышишь и замираешь. И, честно скажу, за эти секунды в голове проносится миллион мыслей клаустрофоба: а если не откроется, а если никто сюда в ближайшее время не войдёт, а если… Но в какой-то момент кнопка срабатывает, и ты идёшь вперёд. Но вот это «зависшее» время в закрытом шлюзе, где ты один среди белых стен, в «скафандре», без средств связи, почти что в вакууме, наедине со своими тревожными мыслями, – это мощнейшая аллегория. Мне кажется, сейчас весь мир в этом шлюзе. Назад пути нет и быть не может. Пустят ли нас вперёд? Когда? И что там нас ждёт, когда кнопка наконец сработает?..
.jpg)
Фото: Сандурская Софья/АГН «Москва»***
Лайфак, как выходить из «зоны» почти сухим после четырёх часов в СИЗах. Хирургичку брать на один-два размера больше. Если носишь 48-й, бери 50–52 – не ошибешься. И защитный комбинезон тоже. Там размер определяется ростом. У меня 166. Беру 175. И хотя я не переношу жару и духоту и всегда довольно сильно потею от этого, выхожу из «зоны» только с мокрым затылком и подмышками и иногда чуть влажной спиной. Это вполне ок.
***
Первая смена без наставника, без поддержки. Самостоятельный выход в открытый космос. Страшновато. Но уже не так, как в самый первый раз. Приезжаю пораньше. Случайно. Потому что завишу от автобусов и пробок. Переодеваюсь, иду в шлюз. В белых хирургичках не отличить врача от медсестры, добровольца от санитара, это потом костюмы подпишут, а пока ты не знаешь, кто перед тобой. Вижу высокого мужчину с бородой, отличающегося от остальных: на белую хирургичку накинута бело-золотая епитрахиль. Священник нашей церковной службы. Один из трёх, каждый день по очереди приходящих в «зону».
Идём в реанимацию вместе. У батюшки список, в какие палаты и к кому зайти. С кем-то просто поговорить, кого-то соборовать, кого-то причастить. Расходимся по палатам. В моей – десятой – мне очень рады: из младшего персонала здесь сегодня одна сестричка на две палаты – Раиса, совсем молоденькая девушка. Студентка.
Фото: Сандурская Софья/АГН «Москва»– У меня тут все чистенькие, всё в порядке, скоро за обедом пойду. Будем кормить.
Пока Раиса занята своими делами и просьб ко мне нет, обхожу пациентов, чтобы предложить свою помощь тем, кому она нужна. Прохожу по ряду, где койки с первой по восьмую. Почти все спят. Кто-то даже прикрывшись с головой. Один пациент интубирован. Иду на другой ряд, ловлю встревоженный и одновременно растерянный взгляд молодого мужчины. Подхожу, читаю на табличке: Вячеслав, 30 лет, дата поступления – 26.11. Меньше суток тут.
– Простите, – мнётся он, – я не знаю… Первый день здесь… Как тут ходят в туалет? По-большому… Извините меня, я ничего не знаю. Терплю пока, но…
Я представляю, какую неловкость он испытывает. Молодой, сильный мужчина, наверняка в больнице первый раз.
– Я здесь как раз для того, чтобы вам помочь. Вам совершенно не за что извиняться. И не надо терпеть. Я могу принести вам судно, чтобы вы сходили в туалет?
Судна у нас из прессованного картона, одноразовые, очень удобно.
– Это вот такое? – показывает на такую же картонную утку.
– Нет, это только чтобы мочиться. Сейчас принесу судно.
Приношу. Просит поднять изголовье. Поднимаю на 45 градусов, прошу приподнять таз, подкладываю судно. Молодой человек ужасно смущён, пытается устроиться на судне. Просит ещё поднять изголовье.
– Больше не могу.
– То есть сидя никак?
.jpg)
Фото: Сандурская Софья/АГН «Москва»Качаю головой.
– Вам нельзя сидеть, сатурация падает в таком положении.
Смотрю на монитор, она и так уже чуть ниже 90.
– Давайте подушки вам под голову удобнее подложу. Может, так чуть комфортнее будет.
Оставляю его, прошу потом позвать.
Понимаю, как непросто психологически ему будет, когда я приду его мыть. Думаю, как сделать все максимально деликатно. Но мыть мне его не приходится.
– Ань, – зовёт меня Раиса, – можешь пока в одиннадцатую сходить, посмотреть, что там? Я за обедом пошла.
Не успеваю зайти в соседнюю палату, как меня окликает богатырского телосложения медсестра. Окликает, как мне сначала кажется, нагловато, буквально «эй, дама из храма» (на наших комбинезонах написано «храм» для краткости). Хочу резко ответить, что на комбинезоне есть и моё имя. Но потом понимаю, что это такая своеобразная простецкая манера. Отчасти защитная. И решаю промолчать, я здесь для другого.
Выношу утки, мою пациентов после этого, простукиваю, чтоб откашливались. Раиса привозит обед. Надо найти листочек, чтобы понять, кому что. Есть специальные значки, обозначающие, что пациент получает питание через зонд или интубирован. Если цифра 9 рядом с номером койки – значит, это девятый стол, диабетический. И лоточек с обедом с красной наклейкой. Разношу. Не у всех пациентов есть свои тумбочки. Стараюсь ничего не перепутать, пристраивая подносы.
Вроде всё в порядке. Смотрю, кому помочь поесть. Многие спят. Их не тревожу. На восьмой койке пожилая женщина. Не спит, хочет есть. Тумбочки нет. Поднимаю изголовье, стелю пелёнку, пристраиваю поднос на грудь.
Фото: Зыков Кирилл/АГН «Москва»В палату входит Раиса.
– Ты сильно занята?
– Вот, – показываю на пациентку, – покормить хочу.
– Потом, пошли со мной. У меня там труп.
Так буднично, как может быть только в реанимации. Для меня это – правда – первая встреча со смертью здесь. Прошу пациентку пять минут подождать. Иду за Раисой. Пытаюсь угадать, кто умер, но я была в той палате совсем недолго и никого не успела узнать, кроме того молодого парня. И ещё думаю, зачем она меня зовёт. Пытаюсь за эти пятнадцать шагов между палатами подготовиться. Но мы проходим мимо палаты. Оказывается, идём за каталкой для тела. Заходим в какой-то закуток, там стоит пара каталок. Берём одну. Раисе не нравится, как та едет.
– Подожди, сейчас подберём. Там, наверное, есть ещё, – говорит она и нажимает кнопку на двери в этом закутке. Открывает, заходим. Рядами стоят каталки с чёрными мешками на них. Это холодильник… В мешках люди, наверное, вчера ещё живые. Зачем-то считаю. Десять. Значит, наш пациент одиннадцатый. Везём каталку в палату. Я думаю о том, как часто здесь вывозят тела в морг. Раз в сутки? Чаще? Помещение там небольшое, примерно на пятнадцать каталок. А времени – два часа дня. Не знаю, зачем я это думаю. Чтоб оценить масштабы? Я всё равно не смогу этого сделать. Да они и так понятны.
Приходим в палату. И я понимаю, что тот пациент, которого я приняла за спящего и накрывшегося с головой, был уже мёртв и накрыт. Внутри ёкает от этого осознания. Я подхожу к кровати, на которой ещё лежит тело, чтобы прочесть сквозь мутные очки имя. Абубакир, 71 год. Стараюсь запомнить, чтобы написать в наш добровольческий чат, в котором в специальный синодик мы собираем имена усопших и живых пациентов, чтобы молиться о них. В том числе и за некрещёных, и за людей другой веры.
Фото: Сандурская Софья/АГН «Москва»Убегаю в 11-ю палату, меня терпеливо ждёт пациентка с обедом. Жизнь и смерть всегда рядом, иногда на расстоянии вытянутой руки или пятнадцати шагов между палатами.
На обед сегодня рассольник, рыбный биточек с тушёными овощами и помидоры.
Моя подопечная ест неплохо, половину порции осиливает. На соседней койке у меня за спиной ещё одна женщина, она в полусознании, глаза закрыты, говорит что-то бессвязное, не останавливаясь, бредит. Иногда я могу различить в потоке слов «умираю», «зачем вы так». Медсёстры следят за ней, постоянно подходят, что-то делают, но она так и бормочет, бормочет.
В эту палату приходит ещё один наш доброволец, и я убегаю в свою.
– Аня, забери судно с десятой койки, – медсестра суёт мне в руки рулон нетканых салфеток и пачку влажных.
Подхожу. Марина Владиславовна, 79 лет. Вынимаю судно, ставлю под кровать, прошу повернуться на бок, начинаю вытирать, влажными салфетками, потом сухими.
– Если вам неприятно или больно, если я что-то делаю не так, вы мне говорите.
– Да что вы, у вас такие нежные руки.
– Просто у меня четверо детей, натренировалась.
Хохочет моя Марина. Вот и хорошо. Меняем подгузник. Думаю, что ещё для неё сделать. Большинство спит после обеда, а она нет. Моем голову, причёсываемся, разговариваем.
– Господи, как хорошо, мне даже лучше стало.
Жалуется, что тяжело пить холодную воду из бутылок, саднит горло и вызывает кашель. Делаю ей тёплую. Думаю, что бы придумать, чтоб оставить ей тёплой воды, ведь я скоро уйду. Эврика! Наливаю в одну из её бутылок горячую воду, кладем её под одеяло.
Фото: Сандурская Софья/АГН «Москва»О! Ещё идея.
– А хотите я вам чаю тёплого сделаю? Правда, сахара нет.
– Анечка! Какой сахар?! Спасибо вам огромное, я же так чай люблю! Вы просто ангел!
Улетаю к кулеру. Чай готов и даже уже выпит. Приводим в порядок ногти на руках. У нас есть пилочка! Марина Владиславовна сияет. Бесконечно благодарит и делает мне комплименты. А она сама – такая красавица, сил нет.
– У меня правнучка родилась, а я здесь, даже понянчить не могу. И юбилей в январе.
– Смотрите, сколько у вас стимулов выздоравливать!
Меня зовёт медсестра. Даёт листочек диуреза, надо переписать показания у всех, кто с мочевым катетером, прежде чем их сольют. Предыдущие записи за восемь утра. Дохожу до номера койки умершего пациента. В восемь утра есть запись. Он был ещё жив. От этого напоминания снова ёкает что-то внутри. Но я иду дальше по списку.
Подхожу к Вячеславу, он на животе.
– Что-то сделать для вас? Может, воды ещё принести?
– Да, спасибо, кровь густая, надо много пить.
Приношу.
– Как вы?
– Да вот лежу, слова врача перевариваю.
– Что сказал?
Вячеслав что-то тихо отвечает, я не слышу, но переспрашивать, конечно, не собираюсь. Пытаюсь понять его состояние.
– А вы что думаете об этом?
Громкий выдох:
– Я жить хочу!
– Вот это правильный настрой.
Задерживаюсь у него. Говорим о том, как важно настроиться на борьбу, что это не менее эффективно, чем даже самое лучшее лечение. Вячеслав немного светлеет лицом.
– Вячеслав, вы крещёный?
– Да.
Трогает себя за шею.
– Только вот крестик не взял.
Улыбаюсь, говорю ему, что это не главное, объясняю, кто мы такие.
–Мы будем молиться о вас. А ещё сюда каждый день приходят наши батюшки. Если хотите, и к вам придёт. Захотите – просто поговорить, захотите – причаститься. Как решите. Хотите?
– Хочу. Почему нет?
Разношу воду на все тумбочки. Скоро уходить. Подхожу к Марине, спрашиваю, крещена ли? Да. Но к встрече со священником не готова. И не надо. Главное – чтобы знала, что такая возможность есть.
Перед уходом снова подхожу к Вячеславу, говорю, что всё помню и передам и что батюшка к нему обязательно придёт.
Прощаюсь с сестричками, почему-то в голову приходит фраза: «Мой бой окончен».
Фото: Сандурская Софья/АГН «Москва»– Анечка, – окликает меня Марина, – вы когда в следующий раз придёте?
– Наверное, через неделю.
– Буду ждать!
– Нет, давайте лучше к моему следующему дежурству вы будете уже в терапии.
Выхожу со смены, пишу в телеграм одному из наших священников, что парень в десятой палате ждёт, что растерян и напуган и что я обещала, что к нему придут.
– Завтра сделаю, – отвечает батюшка.
Вот теперь точно всё. На сегодня бой окончен. До следующего дежурства.
