В соцсетях всё чаще появляются призывы подписывать петиции против войны. При этом авторы призывов спешат объясниться, что они, конечно, трезво оценивают ситуацию и у них нет никаких иллюзий насчёт того, что правительство обратит на их петиции хоть какое-то внимание. В чём же тогда смысл этой специфической формы активизма? Мы, пишет один автор, должны засвидетельствовать, что российское общество в целом против войны. Но засвидетельствовать перед кем? Здесь возможны два варианта. Раз не перед собственным правительством, то либо перед независимым мировым сообществом, либо перед самими собой.
Если перед мировым сообществом, то думается, что логика здесь простая: подписанты как бы заранее отчитываются в своей кристально чистой совести перед судьями грядущего «нюрнбергского» процесса. С известной точки зрения эта номенклатура, конечно, разумна. Вот недавно один миланский университет хотел отменить курс по Достоевскому во избежание ненужной «полемики». Получилось прямо противоположное: решение вызвало большой резонанс, политику администрации осудили, и курс быстро восстановили. Но здесь встаёт тот же самый вопрос: чем вообще было мотивировано это решение? Перед кем гарцевала администрация университета? Наилучшее, на мой взгляд, объяснение дал Маттео Ренци, бывший председатель Совета министров Италии, ныне – лидер христианско-демократической партии Italia Viva: «В университете нам нужны преподаватели, а не бездарные бюрократы». То есть и логика отмены, и петиционное отречение – «это не мы, это другие», – чистой воды бюрократизм: здесь верховодит желание как можно быстрее встроиться в ту систему управления, которая, как кажется, в настоящем или скором времени будет довлеть над обществом.
Но я думаю, что более вероятен второй вариант, поскольку он не столь циничен – а я продолжаю верить, что если не русским людям, то уж их сердечным устремлениям цинизм не свойственен: подписанты просто отчитываются перед самими собой. Перед собой как личностями: «я сделал всё, что мог», и перед собой как гражданским обществом: «мы в нашем целом не поддерживаем политику властей, народная воля не тождественна воле правительственной».
И это здраво и правильно, уроки французской революции учат нас, что власть – одно, а гражданское общество – совсем иное, что аристотелевское определение человека в качестве «ζῷον πoλιτικόν» следует переводить не как «животное политическое», но как «животное общественное». Проблема здесь в другом. Фраза упомянутого автора о необходимости засвидетельствовать, что российское общество в целом против войны, центрирована не вокруг «против», как могло бы показаться, а вокруг «в целом». Дальше автор отмечает, что есть, конечно, «странные личности, которые поддерживают кровопролитие», но они находятся в пределах статистической погрешности, их мнение учитывать не стоит, и прямое доказательство тому – отсутствие коллективных писем с поддержкой «военной операции». Следовательно, они, эти личности, и сами вполне согласны, что никакой субъектностью не обладают и учитывать их мнение действительно не нужно. Такая вот логика формирования целости.
Несанкционированная акция протеста против специальной военной операции на Украине в Новосибирске. Фото: Влад Некрасов / КоммерсантъЗдесь я вынужден сделать небольшое отступление. Я преподаю философию, и вот недавно мы со студентами на семинаре обсуждали связь философии, религии и науки. Студенты, конечно, все свои доклады скачали со студфайлс и прочих подобных ресурсов. Дело это обычное, студенты ленятся точно так же, как ленится их преподаватель, не удосужившийся предоставить своим студентам адекватные источники. Так вот, на этих интернет-ресурсах все тексты перепечатаны из учебников по философии нулевых годов, а эти учебники, как правило, написаны учёными, которые вроде бы уже и не на кафедрах научного атеизма работают, но в части методологии всё равно исповедуют диамат или как минимум вульгарный социологизм. Ну и получается, что все студенты как один талдычат, что религия – «форма общественного сознания», что миф – заблуждение, основанное на эмоциях, а не на разуме, что наука – высшая форма человеческой интеллектуальной активности.
И вот одна студентка на волне этого нафталинного позитивизма заявила, что есть, конечно, люди, которые верят в мифы – о трёх слонах там, о змие-искусителе, но количество этих людей находится в рамках уже поминавшейся ранее статистической погрешности, поэтому их и учитывать не стоит в описаниях современного – прогрессивного – мира. Здесь вполне логично попросить определение мифа, что я и сделал. Студентка отвечала: «мифологическое сознание – это результат недостаточности знаний, а людям очень хочется этот недостаток чем-то компенсировать, вот они и выдумывают мифы». В целом этот ответ верен, если вспомнить, например, философию Юма и его учение о роли привычки в повседневном познании. Я бы, правда, выразился иначе, сказав, что миф – это установление связей между фрагментарными знаниями, ну да ладно. Здесь следует сделать пару уточнений иного характера.
Во-первых, где критерий вполне достаточного знания? Кто его устанавливает? Не сами ли люди? Но разве не эти же самые люди создают и миф? И если это так, то можем ли мы допустить, ну хотя бы шутки ради, что создание мифа и определение границ достаточного знания – это явления одного порядка?
Во-вторых, меня, конечно, задело пренебрежение студентки по отношению к людям, верящим в реальность змия-искусителя. Разве сведение последователей авраамических религий, а именно 2,5 млрд христиан, 1,9 млрд мусульман, 15 млн иудеев, к «статистической погрешности» – не явный признак недостаточного знания? Когда мы принципиально отказываемся учитывать людей, чей способ описания мира не совпадает с нашим, можем ли мы вообще судить о какой-либо полноте знаний?
И здесь, вот в этом втором пункте, нафталинный позитивизм вполне совпадает с логикой исключения, исповедуемой некоторыми авторами петиций. В целях апологетики своей идеи, будь это идея прогресса или идея истинно гражданского общества, мы выносим за скобки огромное количество людей просто потому, что их существование не вписывается в нашу весьма удобную линейную логику: религия – пережиток прошлого, следовательно, в современном обществе она занимает весьма ограниченное место и не способна оказывать сколь-нибудь заметное влияние на реальные социальные процессы; поддержка если не решений правительства, то российской армии – беспрецедентный варваризм, которому не место в светлой России будущего, да и в России настоящего тоже не место.
Но ведь это вот принципиальное отнесение к «статистической погрешности» всякого иного и есть первейший индикатор не-полного, недостаточного знания. Очевидное указание на наличие слепой зоны, которая своей тьмой связывает наши суждения по рукам и ногам. И заодно – прекрасная иллюстрация разницы между мировоззрением и мифом. Мировоззрение предполагает, что есть моя точка зрения, но есть и чужая, но этих чужих точек зрения так много, что я не обязан, да и попросту не способен их учитывать в своём повседневном действии; миф же, и здесь я прибегну к замечательному определению Лосева, есть «в словах данная чудесная личностная история», и именно ввиду своей историчности мифу свойственна целостность и законченность – ведь у всякой истории есть начало и есть конец. Мировоззрение же эту законченность отрицает как принципиально невозможную, недолжную, невместимую в картину мира отдельного человека.
Отсюда – из понятия мировоззрения – и растёт риторика «статистической погрешности», от которой страдает прежде всего наша способность описания реальности и – что важнее – наша способность её прогнозирования. Ровно на эти же грабли наступают и подписанты, полагающие, что их петиции – единственный способ истинно морального действия. Впрочем, как известно, «нету мотива без коллектива, а какой коллектив – такой выходит и мотив».
Ну а после окончания мотива мы все искренне удивляемся, что есть, оказывается, что-то ещё, и что вышло вот так, как вышло, и не можем поверить, что кто-то об этом безумии может судить иначе, чем мы, и как же так, и неужели вы не смотрите ничего, кроме Первого канала, ах куда же это несётся мир, остановите планету, я сойду…
