Мораль Макиавелли

Начало дискуссии тут.

В своё время – уже более половины тысячелетия тому назад – Макиавелли выдвинул тезис, который оказался и опасным, и зачастую (сознательно или по заблуждению) интерпретируемым радикально неверно. А именно: он настаивал, исходя в своих рассуждениях из этого тезиса, что добродетель частного лица и добродетель гражданская/политическая – различны.

Его утверждение представало как проповедь «государственного» или «политического аморализма» в самом известном варианте как «цель оправдывает средства» (при этом, в свою очередь, вводя логику результата, «удачи», искупающей пути, которыми эта цель достигнута; в случае неудачи пошедший по аморальному пути человек оказывается дважды осуждённым – и как неудачник, и как преступник).

Но на самом деле мысль Макиавелли другая, и она куда печальнее: если бы суть дела заключалась лишь в том, что политическое свободно от морали и там господствует голая логика успеха – для морали и нравственности не возникло бы проблем. Каждому оставалось бы лишь сделать простой выбор: желает ли он быть моральным и нравственным существом или же освобождается от этого бремени, вступая на почву политики. Равно как и напротив: если бы единственной моралью была мораль политическая/государственная, то оставалось бы следовать ей, как и пытается учить нас Гоббс, восстанавливая единство морального мира, замыкая его в пределах конкретного commonwealth (содружества – ред.).

Томас Гоббс. Фото: Национальная портретная галерея в Лондоне

Макиавелли, а следом за ним большая и сложная традиция мысли, открывает даже не противоречие или по крайней мере несводимость одной к другой – частной и политической морали, а нечто иное. Он учит понимать этическое противоречие не как столкновение между разноуровневыми этическими требованиями или столкновение нравственного с безнравственным, разума с чувством, долга с влечением, – а как столкновение разных обязанностей.

Разных – не в смысле только «различающихся», а не сопоставимых, не имеющих общего мерила, которое могло бы расположить их иерархически.

Кант – одна из ключевых фигур, если не важнейшая, в либеральной традиции – со всей решительностью утверждает единство этического. Поскольку мораль и нравственность являются велениями долга, содержание которого черпается из разума, то все наши моральные веления не могут противоречить друг другу. Противоречие в рамках кантовской этики возникает только между разумом и чувством; и нравственное достоинство человека заключается в его способности подчинить чувство разуму, привести, насколько это возможно, эмпирического себя в соответствие с идеалом.

По Канту получается, что сфера морального и нравственного конфликта – лишь в эмпирии, то есть там, где велениям разума противостоят влечения, страсти, вся наша животная натура. Невразумлённый мир повинуется стихиям, свобода же состоит в возможности возвыситься над ним.

Иммануил Кант. Фото: Schiller-Nationalmuseum

В этом плане политический порядок, наши узаконения и обычаи воспринимаются, по Канту, как фактически существующие, а значит, долг подданного – повиноваться им, возвышаясь над страстями.

И здесь мы замечаем любопытный парадокс: кантовская этика, утверждая универсальность морали и нравственности, невозможность разных этик (когда они оказываются в лучшем случае лишь ступенями для прояснения веления долга, где менее истинная должна уступить перед более истинной), при этом оборачивается – в политическом плане – наставлением доброго подданного.

Государство здесь предстаёт прежде всего как правовой режим – необходимая рамка для сосуществования индивидов. Оно может быть по большому счёту любым, если обеспечивает возможность частным лицам жить и действовать. Ты повинуешься тем властям, которые есть здесь и сейчас: границы меняются, государства возникают и исчезают, ты подданный то одного, то другого монарха, но повинуешься правителю, и его дела – это его дела, не твои.

Но когда ты являешься не только подданным, но и гражданином, тут-то и возникает та самая проблема, которую обозначил Макиавелли. Если государство – не только правовой режим, но и, как писал, например, Гегель, – «нравственный мир», если оно – сообщество тех, для кого выступает в качестве «общего дела» или «общей вещи», res publica, ты не можешь быть к нему индифферентен.

Георг Гегель. Фото: Старая национальная галерея

Впрочем, одним лишь противоречием между добродетелями человека и гражданина, моралью частной и моралью политической конфликт не ограничивается. Ведь «проблема Макиавелли» возвращает к напряжению внутри самого этического: несводимости обязанностей, необходимости выбора между ними, когда за каждой из них есть собственная правда. Политическое имеет свою мораль, частное – свою; но ты пребываешь в двух средах, несводимых друг к другу, и должен в них действовать.

И здесь стоит заметить: ведь в кантовском мире невозможно трагическое. Это мир, избавленный от этого измерения. В конце концов, всегда есть правильный ответ – важно только его узнать, выучить урок, найти в себе силы следовать своему знанию. Трагическое тут – только от невозможности преодолеть эмпирического себя, от невозможности быть вполне нравственным. Но это лишь обстоятельство фактического порядка, мораль и нравственность свободны от трагедии и беспощадны, как рок. Мир же Макиавелли, куда более близкий современному миру, открывает не аморализм, а трагедию нравственного.