У популярности Тимура Муцураева было три волны: первая относится ещё к девяностым-нулевым, когда солдаты и омоновцы привозили домой из Чечни кассеты с альбомами, в том числе ранними.
«Со мной работал парень. Как я понял, воевал в спецназе, – рассказывает наш информант. – У него была целая коробка кассет с песнями, вот как ты говоришь – на русском языке, но про ислам, Чечню… Довольно жуткие впечатления от такой музыки».
Вторая волна популярности пришлась на примерный рубеж нулевых-десятых, когда музыкальный контент расходился исключительно хорошо благодаря ВК и тогда ещё молодому Ютубу. Эта популярность носила довольно странный характер: человек часто не сообщал знакомым, что слушает эти песни, но сталкивался с тем, что окружение уже знакомо с ними. Популярность в это время показала себя и обновлённым списком экстремистских материалов: первые песни попали туда в апреле 2010 года по решению Юргинского городского суда. Постепенно и глухо пробиваясь через толщи слушателей, музыка пришла к третьей волне популярности: после 2014 года, когда реальность, знакомая раньше едва сотням тысяч людей, стала резкой и яркой: поехать сражаться стало легче, чем когда-либо в новейшей истории России. А летом 2014 года даже появились (не очень качественные) ремейки на ранние песни. Ремейки делались уже по донбасскому сеттингу, благо что ополченцы там оказались правомерно в том же нелегальном положении.
Одна из причин такой популярности состоит, возможно, в принципиальной инаковости смысловых пластов, этаких философских и мировоззренческих сеттингов, в которых разворачиваются основные события песен.
Эта инаковость выросла в рамке тяжёлой войны, воспринимавшейся как освободительная, и краткого мирного периода 1996–1999 годов. Само по себе при этом соединение исламского религиозного базиса и нарратива национально-освободительной кампании довольно своеобразно: ислам и национализм предполагают разные «программы«ъ» ведения войны. Одновременно с этим такое сочетание наследует более ранней Кавказской войне, где объективно национальный характер борьбы молодой горской аристократии, лишаемой привычного образа жизни из-за имперской экспансии, формулировался в исламских, суфийских терминах.
Тимур Муцураев. Фото: скриншот YouTubeЭта же инаковость подчёркивает, может быть, ключевую причину популярности – это востребованность самих императивов, в том числе этических, в подчёркнуто прагматичной России времён жирной нефти:
Если духом ты слаб и безмерно собою гордишься,
Если славы добиться любыми путями стремишься,
Знай: в беде и в нужде ты с обманом и ложью смиришься,
И под натиском силы ты воле чужой покоришься.
Кому-то заходил героический этос – и песни Муцураева звучали на похоронах «приморских партизан». А многим заходили базовые мудрости, которые в привычных формах звучали слишком банально, чтобы им следовать.
И здесь мы подходим к феномену Муцураева-поэта. Самые глубокие, вдумчивые тексты, императивы которых органично прозвучали бы и на православной проповеди, выпущены в альбомах 1998 года, когда автору исполнилось 22 года.
Ещё для одного настал черёд.
Я получил от Господа приказ –
где смерть наступит, имя человека,
чтоб умертвил его я через час.
И удивленью не было предела,
когда того, кого скончался срок,
не на востоке, а возле трона,
на западе увидел я в ту ночь.
И, повинуясь божьему веленью,
я через час исполнил свой приказ.
Его я встретил там, в стране далёкой,
навек светильник дней его угас.
...
И истина у притчи такова:
коль срок исписан, то спасенья нету.
Не деться нам от смерти никуда,
кто от неё бежит – бежит навстречу.
Отсюда рождаются два вопроса: почему настолько глубокие этические и мировоззренческие мысли были рождены в таком молодом возрасте? А второй вопрос сформулируем чуть ниже.
Выбор каратэ как вида спорта во многом обусловлен спецификой маскулинной культуры среди чеченских мужчин. Эта культура среди прочего культивирует силу духа и волю. Во время войны юноша проходит ценз собственно войны и подвергается плотной идеологической обработке. В сочетании с природным талантом этот идейный и боевой опыт рождает первые песни, заполненные идеологическими лозунгами.
Окончание войны, воспринимавшееся как победа, и новый послевоенный опыт дали возможность развиться рефлексии, и к 1998 году «национальный» блок воспринятых в юношестве идей развивается в создание исторического полотна и реконструкции идентичности, а «религиозный блок» вырастает в песни о джихаде и философские тексты, которые в основном и превратили локальное северокавказское явление в явление масштаба всей северной Евразии.
Тут и приходит время второго вопроса: почему, казалось бы, бесхитростные императивы стали частью живого этического кодекса у тысяч, а может быть, и миллионов людей исключительно благодаря Муцураеву?
Первая часть ответа довольно простая. Авраамические религии в целом воспроизводят довольно схожие между собой пакеты универсальных ценностей. Постсоветское пространство первые полтора десятилетия едва выдыхало от господства тоталитарной религиозной секты и жило поисками живой духовной жизни, духовной традиции. И там, где исламские добродетели оказывались достаточно универсальны, чтобы зацепить потомков христиан (и иных авраамистов), они цепляли благодаря и таланту поэта, и духовной жажде, которая в России с наступлением нефтяных жирных лет стала подавленной, но тем не менее исключительно острой.
Вторая часть ответа отсылает нас к императиву борьбы. Духовная жизнь – это история про борьбу, поражения и победы, прорывы и вынужденную стабильность. И эту живую борьбу нередко усыпляет традиция «формального» религиозного нарратива, которая проистекает из, грубо говоря, институционального целеполагания организации, специфики её отношений с государством. Одним из примеров столкновения такой традиции с живым импульсом духовной жизни можно назвать реакцию Святейшего Синода на имяславцев: руководство Синода даже не сочло нужным сделать серьёзное богословское опровержение нового учения.
Соединение духовного опыта, проистекающих из него этических императивов и духа борьбы, который в этом конкретном случае носит не менее конкретные истоки в национальной культуре, родило небанальность формулировок базовых штук вроде:
Никогда не падай духом, зная,
Зная, что есть верные друзья,
Вспомни их, и Ад вдруг станет Раем.
Боль уйдёт, как талая вода.
Насколько нам теперь ясно, почему «выстрелил» как этический законодатель очень необычный певец из небольшой народности, исповедующей довольно своеобразное течение ислама, настолько же ясно, почему условных православных аналогов не сложилось. «Боевое православие» в виде условной Бичевской осталось достоянием узкой субкультуры, «Духовные канты» условного о. Олега Скобли тоже не вирусятся: такой точки экстремума, которая бы вырастила яркую творческую единицу на православном фундаменте, за последние 30 лет не сложилось, и даже донбасская история не родила цельной точки сборки нового полотна осмысления реальности разом на всех уровнях картины мира среднего человека.
И это приводит нас к мысли, что «этической конструкции» самой по себе не существует: она опирается на религиозную онтологию, историческую рефлексию и событийный ряд, близкий к собственной жизни автора такой конструкции. Следовательно, не случаен тот факт, что в параллель к росту популярности певца, завязавшего с песнями два десятилетия назад, в постсоветье становится всё больше регионов, жизнь которых похожа на жизнь Чечни 1995–2001 годов.
