Пацифисты строят баррикады
Организованное антивоенное движение началось в бурные 1960-е: протесты против Вьетнамской войны, многотысячные демонстрации, поддержка ветеранов, двумя десятилетиями ранее прошедших Вторую мировую. Пацифизм как индивидуальное явление, как идея, возник раньше. В истории европейской мысли он во многом восходит к толстовскому «непротивлению злу насилием». Примеры такого непротивления показали индусы под предводительством Ганди, когда боролись (а вернее, «выступали») за освобождение своей страны от колониального гнёта.
Но всё ли это явления одного порядка? Мирные марши индуистов и буддистов опирались на национальный менталитет, который формировался тысячелетиями. Толстовцы в этом искали одну из граней духовной свободы – такой, о которой в той же Индии никто не мог и подумать. Хиппи усвоили разные идеи пацифизма и, переплетя их в своём движении, боролись, если присмотреться, не столько против насилия, сколько за свободу. И вот они-то как раз «боролись» – часто не мирными средствами.
Противостояние
Те, кто сегодня называет людей, стремящихся избежать армии, «сопляками», исходят из того, что каждый, кто отказывается от воинской службы, – «трус» или «маменькин сынок», боящийся попробовать «настоящей мужской жизни».
В расчёт не идёт, что существует огромное количество тех, кому действительно не позволяют проливать кровь его убеждения (хотя порою речь тут идёт о том, как человек представляет себе свои убеждения, что не всегда соответствует их истинной природе). Не учитывают они и людей, готовых защищать свою семью, свой город, а иногда даже и свою страну – но не желающих участвовать в актах агрессии и бессмысленной муштре. Критика отказа от воинской службы сопровождается непременными оскорблениями: «не служил – не мужик» и прочими (человеку словно специально дают почувствовать атмосферу казарменной дедовщины).
Однако противники милитаризации – тоже не сахар. Они агрессивны, готовы слишком на многое для дискредитации военного дела и тех, кто посвятил ему свою жизнь, вполне добровольно выбрав этот путь.
Возвращение и возвышение милитаризма, и правда, происходит во многих странах. В России достаточно взглянуть за окно после 9 Мая и увидеть на зданиях и автомобилях флаги, оставшиеся после Дня Победы. Великая Отечественная сегодня мифологизирована, и её история выхолощена до состояния «культа предков». Это особенно удобно делать во времена, когда живых свидетелей тех событий почти не осталось, а улицы наполняют их «аватары» в руках молодых поколений. В буйстве георгиевских лент, красных флагов и непонятно откуда взявшихся орденов, парадах, где техника сороковых мешается со сверхсовременными орудиями массового уничтожения, а рядом с благообразными старичками идут облачённые в военную форму дети младшего школьного возраста, есть что-то от языческих ритуалов. Шаман надевает шкуру тотемного медведя-прародителя, а на стенах пещер (ах нет, на стёклах автомобилей) воспроизводятся сцены охоты на великого древнего врага.
Не подумайте, что я не ценю подвиг тех, кто кровью отстоял жизнь своих детей, их будущее и их свободу. Эта жертва безусловно достойна глубочайшего уважения. Но заслужили ли они того, что история их войны будет превращена в набор мифов, скрепляющих культурную ткань совершенно чуждого им государства, выхолощена и покрыта глянцем?
Два немца
В германской литературе, посвящённой Первой мировой войне (так уж вышло, что немецкие авторы по понятным причинам до сих пор избегают темы Второй), есть два обязательных произведения. Однако сложилось так, что роман «На западном фронте без перемен» Ремарка собрал всё внимание на себя. Написанная таким же фронтовиком (хоть и офицером, но достаточно времени проведшим в окопах) Эрнстом Юнгером автобиографическая книга «В стальных грозах», увы, обычно выпадает из поля зрения массового читателя. А ведь для того чтобы сформировать сбалансированное впечатление о происходившем, как известно, стоит постараться посмотреть на события со всех доступных точек зрения. По-хорошему, эти две книги следует читать подряд – они антидод друг от друга. Те, кто скажет, что Юнгер воспевает войну, забывают, что Ремарк способен привить к оружию такое стойкое отвращение, что его читатель всерьёз может превратиться в пресловутого «нюню».
Молодой Юнгер является носителем эстетики милитаризма, но в первую очередь именно эстетики, а не милитаризма. В этом его можно поставить на одну доску с Николаем Гумилёвым и его сборником «Колчан»: тому тоже досталось обвинений в воспевании «дела величавого войны».
Эстетика имеет право на существование: мундиры, и правда, красивы, а вещей, которые были бы величественнее военно-морского крейсера, в мире не так уж и много. Но надо понимать, что то, о чём пишет Юнгер, – это такой же реализм, как и то, что рассказывает Ремарк. Его тоже окружают смерти сослуживцев, кругом рвутся снаряды и летит шрапнель. Вопрос в том, под каким углом смотреть на происходящее. Как Ремарк, если читать его более поздние тексты, перестаёт быть таким уж «пацифистом», так и Юнгер – не милитарист, а человек, видящий за происходящим, за грязью и кровью, отблески «древнего солнца героев».
Право на выбор
Говорят, что «поэзия невозможна после Холокоста». Потому что это ад, манифест дисгармонии и смерти. Но война всегда была некрасива, более того – чудовищна: чем залитые хлором окопы лучше ровных каре синих и красных мундиров, идущих под выкашивающий их ряд за рядом пушечный огонь XVII–XIX веков? Чем смерть под гусеницами танка страшней смерти под копытами рыцарского коня? Война не меняется: когда живого человека убивают – получается труп.
Движение за возможность отказаться от участия в войне – оно именно про то, чтобы отказаться делать из живых людей трупы.
Дело не в том, воевать или нет, а в том, чтобы иметь возможность следовать своим убеждениям, быть верным своей совести. Именно гарантия свободы совести – основа благополучия общества, а вовсе не поголовная милитаризация или её сестра-близнец – отказ от существования армии вообще.
