Фото: Никеричев Андрей/АГН «Москва»
Текст нельзя рассматривать как нечто замкнутое самодовлеющее. Он лежит на месте высоком и открыт всем ветрам…
В одной из прошлых статей я рассуждал о том, что можно сделать и чего не нужно делать со школьной программой изящной словесности. Но такие программы могут быть и в высшей школе. Я не располагаю сколько-нибудь подробной информацией о том, где и какие программы такого рода существуют; они заведомо предназначены для студентов филологических специальностей (включая соответствующую педагогическую подготовку), но, кажется, не для всех смежных; но есть ли такие для не-филологов, не-журналистов и не-педагогов, которым предстоит преподавать словесность, мне неизвестно. Сейчас я обращусь к филологической программе.
Всем известно, что в современной школе есть филологические дисциплины, но самого предмета «филология» нет. Это не случайность, разумеется, и не злонамеренность. Я в своё время окончил филологический факультет МГУ по специальности «классическая филология». Поскольку я учил в университете то, что при нормальных исторических обстоятельствах должен был освоить в гимназии, высшего образования у меня – можно сказать – нет, есть полученное с опозданием среднее. Учёные степени без высшего образования – в нашей ситуации норма. Я, конечно же, не исключение; но должен сказать, что за пять лет обучения на факультете никто мне не удосужился объяснить, что такое филология и чем она занимается; я это понял позднее, когда перевёл прекрасный труд Михаэля фон Альбрехта «История римской литературы». Разумеется, филолог может и преподавать, и писать статьи или книги, и переводить разного рода литературу; ваш покорный слуга занимается всеми этими делами; но главная функция заключается не в них. И если подавляющее большинство дипломированных филологов отказываются решать основные филологические задачи, то – тем хуже для филологии и для публики, которая (хотя этого и не замечает) нуждается в доброкачественных результатах филологического труда. Я догадываюсь, что многие со мной не согласятся и станут утверждать: то, чем занимаются они, не менее важно, чем то, о чём пойдёт речь ниже.
Первое, что обязаны делать филологи для общества, – издание классических памятников литературы. Эта задача распадается на две: 1) подготовка текста и 2) комментарий, который представляет собой собрание сведений, необходимых для понимания текста. Первую задачу мы рассматривать не будем; текстология представляет собой чрезвычайно трудную отрасль, которая требует великой тщательности и кропотливости (качества, мало свойственные русским, у которых филология достигла зрелости лишь очень поздно, сильно отстав от истории, математики и естественных наук); остановимся на комментировании.
Для постороннего наблюдателя это игра в бисер. Что даёт для понимания Пушкина то обстоятельство, что выражение «гений чистой красоты» заимствовано у Жуковского, «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад» – перевод из Мильвуа, а «У ночи много звёзд прелестных, красавиц много на Москве» – цитата (точнее, выражаясь профессиональным языком, «реминисценция») из Овидия? Действительно, немного: это позволяет создать для текста некоторый эмоциональный и интеллектуальный фон, но не меняет смысл сказанного.
Иногда, впрочем, дело может обстоять серьёзнее. В фонвизинском «Недоросле» – одном из немногих произведений русской литературы XVIII века, которое ещё живо, – есть такой эпизод:
Г-жа Простакова (Правдину). Как, батюшка, назвал ты науку-то?
Правдин. География.
Г-жа Простакова (Митрофану). Слышишь, еоргафия.
Митрофан. Да что такое! Господи боже мой! Пристали с ножом к горлу.
Г-жа Простакова (Правдину). И ведомо, батюшка. Да скажи ему, сделай милость, какая это наука-то, он её и расскажет.
Правдин. Описание земли.
Г-жа Простакова (Стародуму). А к чему бы это служило на первый случай?
Стародум. На первый случай сгодилось бы и к тому, что ежели б случилось ехать, так знаешь, куда едешь.
Г-жа Простакова. Ах, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это таки и наука-то не дворянская. Дворянин только скажи: повези меня туда, – свезут, куда изволишь. Мне поверь, батюшка, что, конечно, то вздор, чего не знает Митрофанушка.
Стародум. О, конечно, сударыня. В человеческом невежестве весьма утешительно считать всё то за вздор, чего не знаешь.
Читатель читает и восхищается: как верно подмечено и описано русское невежество! Но однажды мне случилось для развлечения читать повесть Вольтера «Жанно и Коллен», и там я обнаружил – при схожих обстоятельствах, т. е. при обсуждении программы наук для молодого аристократа – следующий отрывок:
Хозяин, обезоруженный этими доводами, признал свою несостоятельность, и было решено, что молодому маркизу не стоит тратить время на Цицерона, Горация и Вергилия. Но что же он станет изучать? Ведь надо же ему что-то знать. Не познакомить ли его чуточку с географией?
– А на что она ему? – возразил воспитатель. – Когда маркиз пожелает отправиться в свои поместья, неужели почтари не найдут дороги? Будьте покойны, не заблудятся. Для путешествий нет нужды в буссоли, и из Парижа в Овернь люди отлично добираются, не ведая, на какой они широте.
Я глазам своим не поверил. Раньше я не знал, что знаменитый фонвизинский пассаж – цитата из Вольтера. И когда не знаешь таких вещей, непонятно, то ли ты сделал важное наблюдение, то ли все это уже знают и только ты по недомыслию упустил. Я не стал проверять – это не моя тема, и писать об этом я не собирался; вероятность того, что раньше этого никто не замечал, я оценил как очень низкую; скажу только, что в фонвизинском двухтомнике 1959 года, размещённом на сайте «Русская виртуальная библиотека», комментарий об этом молчит.
Здесь значимость параллели много выше. То, что писал Фонвизин, не является отражением русской жизни и не имеет к ней никакого отношения. Это относится к самому яркому месту пьесы, – но можно мысленно экстраполировать и на остальное. Таким образом, мы получаем дополнительный аргумент в пользу того, что перед нами не обличение русской действительности с элементами реализма, а пропагандистский документ, имеющий целью отвратить дворян от домашнего образования и пригласить их в казенные школы. Следовательно, мы имеем возможность не относить к русскому правящему сословию характеристику, данную ему Фонвизиным в образе Митрофанушки.
Здесь, понятно, речь идёт о более важных вещах, нежели игра в бисер. Но есть и другой аспект, который бросается в глаза. Каким образом комментатор может догадаться, что у какой-то фразы есть источник? Для того чтобы выследить его надёжно, он должен обладать познаниями, далеко превышающими человеческие возможности. Потому об исчерпывающем комментарии мы говорить не можем; иногда это бывает трудом нескольких поколений исследователей, и даже этого недостаточно; но к этому нужно приблизиться, и для этого должны быть люди с соответствующей филологической подготовкой.
Фото: Ведяшкин Сергей/АГН «Москва»Думаю, что главной задачей отечественной филологии является работа с памятниками классической отечественной литературы. Соответственно, русские отделения филологических факультетов должны быть главными, самыми престижными и самыми сложными. Сейчас это совсем не так. Возможно, имело бы смысл разделить русское отделение на две части: одну, маленькую, предназначить для подготовки будущих учёных, а другую, более многочисленную, – для педагогических нужд.
Фишка современного филологического образования (я учился иначе, поскольку у маленького и сложного отделения своя логика) заключается в чтении большого количества литературы – иностранной в переводах. Я не считаю такой подход разумным. Во-первых, потребление пищи духовной подвержено тем же законам, что и физической: переедание вредно, быстрое поглощение непережёванной пищи вредно. Это создает дурные привычки для чтения. И я очень сомневаюсь, что на длительную перспективу такой материал хорошо запоминается. Кроме того, чтение в переводе – не лучший способ филологического образования; оно бывает необходимо, но лучше всё-таки пытаться его ограничить.
Поэтому к филологам-выпускникам, которым предстоит заниматься главным предметом своего ремесла, нужно предъявлять весьма строгие требования. Филолог должен уметь прочесть всё, что может прочесть исследуемый автор, и на том языке, на котором тот читает. Это исходная точка, фон; это только необходимое условие для дальнейшей работы. Работа должна заключаться в том, чтобы выявить потенциальный круг чтения (а иногда и не только чтения – спектр интеллектуального общения несколько шире) и найти элементы, которые автор текста вовлёк в свою работу, на которые он опирался и от которых он отталкивался. Хорошо, если у нас автор с нешироким кругозором, как Кондратий Рылеев; а если мы имеем дело с таким чудовищем образованности, как Николай Карамзин? С ним целый институт не справится, – и для истории, и для художественной прозы с публицистикой, и для поэзии потребуется по несколько квалифицированных специалистов. Это было сложно и в более ранние эпохи, когда все читали древних авторов и кое-что из духовной литературы, а на более современную словесность оставалось меньше времени и сил, – но сейчас разлёт всё увеличивается и пропорционально растёт трудность задачи. Впрочем, когда современная «тина расейской словесности» станет классикой, в силу распространённого невежества и филологическая задача станет легче; но, признаюсь, одна только мысль о комментировании современной продукции вызывает у меня такой ужас, что продумывать её дальше не хочется.
Программа филологической подготовки не может считаться ни с каким автором по отдельности, будь это сам Пушкин. Но представить себе курс, удовлетворяющий соответствующим требованиям для всей истории российской словесности, вряд ли возможно. Об этом имело бы смысл говорить, если бы у нас было среднее образование, которое взяло бы на себя черновой труд лингвистической подготовки; но единственное, на что можно рассчитывать в хоть сколько-нибудь товарном количестве, – английский язык. Он важен для чтения современной научной литературы и для сообщения коллегам результатов своих исследований, но из великих западных языков он самый бесполезный для указанных нами целей: в России английский учили мало (если кому он был нужен, то морякам), английская литература и мысль играли много меньшую роль сравнительно с Францией и Германией, а может быть, меньшую и сравнительно с Италией. Потому необходимые для разных периодов языки – церковнославянский, древнерусский, древнегреческий, французский, немецкий, итальянский, а также латынь, которая никогда не является языком первой необходимости, но всегда очень полезна. Хотя здесь, пожалуй, я преуменьшаю её значимость: если предмет исследования – клир XVIII века, без латыни не обойтись.
Для знакомства с культурным мейнстримом (оставим в стороне киевскую и московскую старину) нужен немецкий при Петре и при Анне Иоанновне, французский во второй половине XVIII века, французский и немецкий в первой половине XIX столетия и, по-видимому (коль скоро эти языки изучались в средних учебных заведениях), вплоть до 1917 года.
Соответственно, если мы готовим специалиста по первой половине XIX века, он обязан владеть французским и немецким языком, располагать обширным знакомством с интеллектуальной жизнью Франции по крайней мере с революционной эпохи (а по некоторым фигурам типа Вольтера и Руссо и раньше), и – несколько уже – эти же требования применимы и к Германии, с большим акцентом на философию и с меньшим – на изящную словесность. Это даст возможность работать с мейнстримом, но потребует сильных дополнительных усилий, если перед нами такие фигуры, как, например, Алексей Хомяков.
Таким образом, мы не можем рассчитывать на то, что будет кому взять на себя издательскую работу с нашей классикой. Способность общества оценивать качество изданий – другой вопрос, это вообще трудно; но хорошие комментарии – большая редкость в наших краях. И вряд ли ситуация будет улучшаться; качество идёт вниз в ситуации отсутствия запроса со стороны читателей.
Добавим ещё. Литература никогда ничего не сообщает непосредственно о жизни. Её предмет – жизнь, прошедшая сквозь голову автора. А тут возможны и даже неизбежны самые жестокие искажения. И анализ их характера – тоже задача комментатора.
