Сегодня трудно себе представить, чтобы в России обнаружился человек, одно слово которого могло бы предотвратить миллион смертей. Однако ещё сто лет назад в нашей стране были те, кто могли, объединившись, только словом и силой своего морального авторитета за несколько дней остановить страшный голод, охвативший огромные регионы России, уносивший миллионы жизней. И, конечно, советская власть, презираемая в глазах мирового сообщества, не могла этого потерпеть.
Ещё в начале 2022 года нам очень захотелось не пропустить возможность вспомнить о людях, которых сто лет назад выдворили из нашей страны на «философских пароходах», поскольку, по выражению Троцкого, «расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно». Тогда ещё не напрашивалось никаких параллелей. Но от витающих в воздухе параллелей нам ещё больше захотелось показать уникальность тех людей и событий, хотя круги от брошенного в них (нас?) камня до сих пор возмущают поверхность истории – не только нашей страны, но и всего мира.
Мы хотели бы всмотреться во внутреннюю логику их судьбы и попытаться если не усвоить её себе, то хотя бы понять. Такова была задумка выставки «Философский пароход: 7 пассажиров», которая, завершив работу в Доме Русского зарубежья в Москве и в Российском государственном педагогическом университете имени Герцена в Санкт-Петербурге, в ноябре снова откроется в стенах Свято-Филаретовского института в Москве, а также Северного (Арктического) федерального университета имени Ломоносова в Архангельске.
В качестве экспертов, сообщников и свидетелей мы привлекли к работе над выставкой тех, кто сегодня любит, изучает, издаёт и развивает наследие изгнанников. Но начнём с необычного свидетельства, которое доносит до нас видеозапись, сделанная в далёком 1989 году.
Свидетельство первое: средневековый красавец на улицах Москвы
«В конце лета 1922 года в Москве происходило событие, которое, быть может, не всем казалось значительным. Вы все знаете памятник гренадёрам, павшим под Плевной. И вот, наискосок от этого места стояла церковь, Никольская, на Маросейке, которая сейчас называется улицей Богдана Хмельницкого… В этой церкви служил один из удивительных московских священников, отец Алексей Мечёв. Это был человек огромной духовной силы. К нему приходили люди разных сословий, разных культурных уровней. И вот однажды в конце лета 1922 года в комнатку к о. Алексею Мечёву поднимался по лестнице высокий красивый человек с длинными, падающими почти на плечи кудрями, человек романтического вида, как будто сошедший с какого-то старинного полотна. Он здесь был уже не первый раз. Он постоянно бывал в храме, причащался, исповедовался у отца Алексея Мечева.
И вот он входит в эту комнатку. Отец Алексей в белом подряснике встречает его светло и радостно. Маленький, лысый, с крутым сократовским лбом, он приветствует гордого аристократа, который пришёл к нему, пришёл проститься, пришёл сказать, что он покидает родину, что он не хочет этого делать, что ему больно и мучительно. Позади ведь уже, можно сказать, целая жизнь, позади едва ли не десяток крупных произведений, множество статей, борьба, революционная борьба, ссылка, поворот к вере, к философии.
Отец Алексей Мечёв. Фото: общественное достояниеЭтот человек, этот гость отца Алексея, этот средневековый красавец, появившийся неожиданно на улицах Москвы двадцатых годов, – Николай Бердяев. Да, это тот человек, о котором вот сегодня на всех языках существуют десятки объёмистых книг.
Отец Алексей благословляет Бердяева, прощается с ним навсегда. Он вскоре умрёт здесь, на Маросейке, и будет похоронен на Немецком кладбище. Прощаясь, он говорит: “Вы должны ехать, ваше слово должен услышать Запад”. Не подумайте, друзья, что он сказал это, чтобы утешить печального философа. Он был проницательный человек, обладал даром ясновидения несомненным, по крайней мере так рассказывают многие люди, знавшие отца Алексея лично. “Ваше слово должен услышать Запад”. И он действительно оказал совершенно определённое влияние на западную культуру, на западную мысль. Целое направление в европейской философии, ведущее своё начало от Эмманюэля Мунье – персонализм – несомненно, обязано Бердяеву. С ним сотрудничали и спорили ведущие умы Франции, Германии – Габриель Марсель, Жак Маритен и другие».
К этим словам отца Александра Меня, произнесённым в память о Бердяеве на московском вечере в 1989 году, можно добавить, что сам Бердяев до последних своих дней с горечью отмечал, что осталась одна страна в мире, где его слово до сих пор не услышали. И эта страна – его родина.
Кого и почему боялись Ленин и Троцкий
Философ Сергей Хоружий (1941–2020) обращал внимание на то, что первым крупным предзнаменованием операции Ленина и Троцкого по высылке из нашей страны её духовной и интеллектуальной элиты в 1922 году стал разгром Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола) в августе 1921 года, спустя всего два месяца после его утверждения декретом ВЦИК.
Помгол объединил для борьбы с голодом в Поволжье представителей правительства (Каменева, Рыкова), агрономов (Чаянова, Рыбникова, Угримова), видных общественных деятелей (Короленко, Горького, Станиславского). Работа комитета имела фантастический успех. «Нескольких дней оказалось достаточно, чтобы в голодные губернии отправились поезда картофеля, тонны ржи, возы овощей… в кассу общественного комитета потекли отовсюду деньги, которых не хотели давать комитету официальному… комитет, никакой властью не облечённый, опиравшийся лишь на нравственный авторитет… спас миллион обречённых на ужасную смерть», – приводит Хоружий воспоминания писателя Михаила Осоргина, одного из наиболее активных работников комитета.
В конце августа были подписаны соглашения о продовольственных поставках с организацией помощи Нансена (с 1921 года – верховный комиссар Лиги наций по вопросам беженцев. – «Стол») и с американской организацией Гувера, посылки которой запомнились многим в России. Немедленно после этих соглашений Ленин пишет письмо «Сталину и всем членам Политбюро ЦК РКП(б)» с требованием и детальной программой роспуска Помгола и репрессий над его членами. На следующий день комитет был разогнан, а его члены, за вычетом коммунистов и нескольких знаменитостей, арестованы. Большинство после заключения были сосланы, а многие затем оказались и в списках высланных из страны.
Сотрудники Американской помощи кормят детей во время голода 1921—1922 годов. Фото: общественное достояние«О сталинском терроре говорили не раз, что в его бесовщине есть элементы логики, и один из главных таков: удары направлялись скорей на контакты, связи, круги, нежели на определенных лиц. Их целью было не столько убийство (хотя и оно, конечно), сколько разрушение человеческих связей, разрушение нормальной социальной ткани, среды. Коротко – разрушение общества. Именно эта логика явственно выступает уже и в разгроме Помгола», – комментирует Сергей Хоружий. Очевидно, что уже в ленинском терроре эти сталинские принципы практиковались.
Абсолютно аналогичную реакцию встречает церковная инициатива по борьбе с голодом, с которой выступил патриарх Тихон ещё в феврале 1922 года, призвав «жертвовать на нужды голодающих драгоценные церковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления». Ответ не заставил себя долго ждать. Испугавшись действенности таких мер и роста авторитета церкви, ВЦИК предписывает административное изъятие ценностей в обход церковных властей и без различия между освящёнными и неосвящёнными предметами.
О задачах операции достаточно ясно свидетельствует знаменитое письмо Ленина членам Политбюро от 19 марта 1922 года, где говорится: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». По всей стране изъятие ценностей сопровождается столкновениями и почти всюду – арестами. В одном из крупнейших процессов по этому делу проходило 86 обвиняемых, в том числе расстрелянный петроградский митрополит Вениамин (Казанский).
Митрополит Вениамин (Казанский) на суде. Фото: общественное достояние«Ситуация в философии обладала своей спецификой, которая позволяет понять, отчего именно философы, слой малочисленный и в обычной жизни малозаметный, оказались в центре большого государственного мероприятия, – пишет Сергей Хоружий. – Все предреволюционные годы философия в России развивается с удивительной активностью и достигает небывалого прежде уровня. У нас впервые создается самобытная метафизика, подвергающая осмыслению исторический, религиозный, культурный опыт российского бытия. Начатки её были уже у славянофилов, но теперь, в трудах последователей Вл. Соловьева, это зрелое философское течение, заметное и важное в мировом масштабе… Высказывали идею, что философия уже перевешивает в русской культуре, и духовными лидерами, властителями дум нации, всё более будут делаться не писатели, а философы».
Публикация в газете «Правда», последовавшая вскоре после депортации, заверяла советских читателей, что «среди высланных почти нет крупных научных имён».
Поеду на свой счёт
Какого-то одного или нескольких кораблей или поездов, специально оснащённых под высылку философов, не было. Как правило, где-нибудь на Лубянке после допроса они писали под диктовку следователя: «Прошу разрешить мне выезд за границу за свой счёт с семьёй в такой-то срок». Обычно в течение пары недель. Вторым документом, который подписывали высылаемые, была расписка в том, что они уведомлены, что по новым законам за попытку самовольно вернуться в пределы РСФСР будут расстреляны.
Советское правительство сперва попыталось запросить в Германии единую визу для всех высылаемых. Но немецкий канцлер Вирт, по воспоминаниям Николая Лосского (одного из изгнанников), «ответил, что Германия не Сибирь и ссылать в неё русских граждан нельзя, но если русские учёные и писатели сами обратятся с просьбой дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство».
Философ Фёдор Степун в своей книге воспоминаний «Бывшее и несбывшееся» приводит трогательную историю о том, как ему в ходе такого обращения в немецкое консульство благодаря знакомствам, сохранившимся со времен учёбы в Гейдельберге, удалось договориться о задержке выдачи визы, чтобы выиграть немного времени на поиск запрещённой тогда валюты – двадцати долларов, необходимых для отъезда.
Он также приводит свой разговор со следователем на Лубянке, куда философ сам отправился пешком вместе с женой после того, как приходившие с арестом чекисты не застали его дома.
«Кто был мой следователь – я не знаю, но что в Советской России были когда-то возможными такие следователи, мне теперь почти что не верится. Если бы я прочёл описание моего допроса в книге неизвестного мне автора, я, наверное, подумал бы, что автор – скрытый “большевизан”.
По окончании допроса мне были для подписи предъявлены два документа. В одном говорилось о том, что в случае нелегального возвращения в РСФСР я подлежу высшей мере наказания. Во втором ставился вопрос: предпочитаю ли я ехать на свой счёт или, как говорилось в старину, на казённый. Над первым документом думать было нечего, и я его сразу же подписал. Второй таил в себе ряд подводных камней. Хотелось, конечно, ответить, что поеду на свой счёт, так как не было твёрдой уверенности, что казна благополучно довезёт меня до Берлина, а не затеряет где-нибудь по пути. Но как написать “на свой счёт”, когда в кармане нет ни гроша? Подумал, подумал и написал: “на казённый”. Прочитав мой ответ, следователь деловито сообщил, что ввиду моего решения ехать на средства государства я буду пока что препровождён в тюрьму, а впоследствии по этапу доставлен до польской границы.
Услыхав это, я взволновался:
– Простите, товарищ, в таком случае – еду на свой счёт. Я думал, что вы повезёте меня на средства государства, а вы хотите так устроиться, чтобы моя высылка не стоила вам никаких средств. Это дело совсем другое.
– Ну что же, – благожелательно отозвался следователь, – если хотите ехать на свой, то так и пишите. Вот вам чистый бланк, но только знайте, что, собираясь ехать на свои деньги, вы должны будете подписать ещё бумагу, обязующую вас уже через неделю покинуть пределы РСФСР».
Три пары носков – одни на себе
Философ Николай Лосский был арестован ГПУ 16 августа, ему было предъявлено обвинение в несогласии с идеологией власти РСФСР и контрреволюционной деятельности. Как представитель от учёных он хлопотал о получении виз, решении материальных и бытовых вопросов, участвовал в переговорах с властями о более льготных условиях вывоза вещей, о разрешении вывозить самое ценное – рукописи и книги. Он вспоминал: «Несколько раз нам пришлось быть на Гороховой улице, в одной из канцелярий Чека, где нас принимал бывший кузнец Козловский… Этот Козловский, молодой парень, беседуя с нами, сказал: “Наши старшие решили выслать вас за границу, а по-моему, вас надо просто к стенке поставить…” Он сказал это безо всякой злости, таким добродушным тоном, что нельзя было возмутиться его простодушною, бессознательною жестокостью и несправедливостью».
Николай Лосский. Фото: общественное достояниеЛенин, предложивший заменить расстрел высылкой, лично занимался подготовкой этой кампании вместе с Троцким и Дзержинским. «Он придавал ей огромное значение, потому что боялся потерять власть, – говорит директор Дома Русского зарубежья имени Александра Солженицына Виктор Москвин. – Русская интеллектуальная элита не принимала большевизм как таковой, а влияние этих людей было огромным. Большевики почувствовали угрозу для своей власти, и был нанесён продуманный, тщательно спланированный удар».
Спустя сто лет то, что эти люди остались живы, кажется каким-то чудом. Уже тогда мировая известность некоторых высылаемых, необходимость добиться легализации нового государства на международной арене и страх за свою власть помешали большевикам сделать с изгнанниками то, для чего всего через пару лет ей уже не нужно будет ни повода, ни суда. «В историческом смысле высланным повезло – хотя для многих из них в тот момент ситуация представлялась обратной: многие из назначенных к изгнанию предпринимали попытки остаться – Густаву Густавовичу Шпету, как известно, удалось добиться исключения себя из списков, чтобы в итоге пройти томскую ссылку и быть убитым в 1937 году», – говорит философ Андрей Тесля, ведущий специалист по русской общественной мысли XIX века.
«“Философский пароход” в 1922 году был, безусловно, символическим явлением, означавшим, что всё великое, всё глубокое покидает Россию, которая переставала быть уже прежней Россией. Мысль покидала Россию, – говорит предводитель Московского дворянского собрания
Олег Щербачёв. Фото: psmb.ru– На рубеже XIX и XX веков весь мир, но особенно Россия, переживала особый период, который вошёл в историю под именем Серебряного века. Это был взлёт литературы, философии, богословских исканий. Наша земля дала миру выдающихся мыслителей, выдающихся деятелей культуры, которые, оказавшись в Европе, смогли не только сохранить этот взлёт, но и передать его другим. Поэтому “философский пароход” имеет общемировое значение, хотя для России потеря этих выдающихся мыслителей, безусловно, трагедия. Эта трагедия обернулась тем, что Западная Европа и Америка лучше узнали о русской культуре, о русской философской мысли, и не просто узнали… Русская философская мысль глубоко повлияла на западноевропейскую мысль и породила несколько направлений, в частности экзистенциализма, интуитивизма…».
Общее число высланных составило, по разным данным, от 228 до 272 человек. Высылки осуществлялись на пароходах из Петрограда, Одессы и Севастополя, а также поездами из Москвы в Латвию и Германию.
Учитывая все обстоятельства, высылаемые могли взять с собой минимальное количество личных вещей, которые тщательно описывались чекистами вплоть до нижнего белья. Так, в списке вещей, которые вёз с собой философ Бердяев, значились: «…три пары носков – одни на себе, две пары кальсон – одни на себе, иконка, крестик, 15 сигарет, лекарство…». Ценности вывозить было запрещено, даже нательные кресты надо было снимать с шеи. О главных сокровищах – личных архивах и библиотеках – приказано было забыть.
Так я разделю судьбу своей страны
Николай Бердяев, которого однажды допрашивал в тюрьме ВЧК лично Дзержинский, держался на на допросах и обысках открыто и даже испытывал некоторый подъём, но никаких имён не называл. Когда перед арестом к нему домой ночью заваливались чекисты, он сказал: «Напрасно делать обыск. Я противник большевизма и никогда своих мыслей не скрывал. В моих статьях вы не найдете ничего, чего бы я не говорил в моих лекциях и на собраниях». Надо ли добавлять, что последовавший обыск длился всю ночь, и дом был перевёрнут вверх дном.
Говоря о причинах своего неприятия большевизма, в числе первых Бердяев называл то, что он неблагоприятен для свободы преподавания. Марксизм, тем более в его советском изводе, он быстро стал считать убогой философской доктриной. При этом он парадоксальным образом котировался как один из ведущих специалистов по марксизму. Именно в таком качестве Бердяева спустя полвека пригласят на международный конгресс в Швейцарии. По этому поводу он горько напишет: «Мир приходит к элементарному».
«Его считали православным философом, и, конечно, он был таковым, – рассказывает отец Александр Мень. – Хотя у Бердяева было много своеобразных частных мнений, которые далеко не все православные люди могли разделить, но он никогда не выдвигал их как богословский догмат. Он называл себя свободным философом. Никогда не выходя за пределы Православной церкви, в ней живя внутренне, он, тем не менее, оставался свободным мыслителем. Такова была его натура. Он больше всего любил свободу, это было его первоначальное внутреннее переживание. В наш век, век порабощения свободы, этот человек был ее рыцарем. И во имя свободы он отошёл от тех революционеров, с которыми он был вначале связан, с которыми вместе оказался в ссылке (Луначарский и другие), потому что он увидел в них такой коллективизм, который принуждал склониться и подчиниться. Для него это было неприемлемо. И когда после этого в нем происходит переворот и он обращается к христианству, то и здесь он не становится рабом в дурном смысле слова».
Николай Бердяев. Фото: общественное достояниеЛюди из самых разных сфер: священники, богословы, философы и мой друг музыкант из Соединенных Штатов, – отмечают, что для них встреча с Бердяевым была абсолютным откровением в смысле церковной жизни. Им вдруг вот открылось, что христианство – это религия свободы.
«Вера Христова, христианство – это религия свободы. Это не понимают 99% людей, называющих себя христианами, и, к сожалению, огромное число людей, которые себя не называют христианами, и часто именно из-за того, что не понимают, что христианство – это религия свободы, – говорит Олег Щербачёв. – Молодому поколению кажется, что христианство – это религия каких-то мёртвых или мертвящих догм и мертвящих форм. Это абсурд, это антихристианство. Если в христианстве не дышит дух, не дышит свобода, это не христианство. И это надо доносить, объяснять. Если то, что Бог есть любовь, люди слышат, понимают и как-то с этим соглашаются, хотя и понимают, что это очень сложно, то мысль о том, что христианство – религия свободы, совершенно не присутствует в современном дискурсе. И, к сожалению, проповедь христианская об этом сейчас не говорит. В 99% говорят о послушании и, может быть, всего один процент… о свободе. Этот перекос ужасен. Послушание без свободы – это не послушание, это рабство. И как раз об этом-то и говорил Николай Александрович Бердяев».
Бердяев смог показать, что человек может быть источником, а не «пожирателем» свободы. Мы привыкли скорее к правовому подходу: моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Но Бердяев говорит, что это только один из уровней, этика закона. Но свобода, какой её знает Господь и какой Он хочет, чтобы человек её обрёл – эта свобода нуждается в другом, «хочет», чтобы её разделил другой, свобода в другом хочет видеть не угрозу для себя, а возможность – того, кого она может как бы заразить этим духом.
Победу Красной армии во Второй мировой войне этот противник большевизма встретит с воодушевлением. На окне его дома в Кламаре появится советский флаг, что вызовет шквал негодования в среде русской эмиграции. Вскоре после войны он завещает вернуть свой архив в Советский Союз. Ему говорили: вы сошли с ума, там это никому не нужно, всё сгинет. Он отвечал: тогда пусть так я разделю судьбу со своей страной. Вскоре после его смерти его близкий друг, сестра его покойной супруги Евгения, исполнила последнюю волю философа. Сегодня все одиннадцать коробок хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства.
Давшие миру целую вселенную хотели домой
Пассажиры философского парохода как будто подтверждают антропологическую гипотезу Бердяева об излучающей природе человека, его интуицию о том, насколько один человек может обогатить и обновить мир. Изгнанники подарили миру целые научные школы, богословские направления, благодаря им Западная Европа всерьёз узнала и полюбила православие и русскую культуру. В этом отношении их «положительная миссия» была выполнена.
Вместе с тем мученица мать Мария (Скобцова), подруга и ученица Булгакова и Бердяева, писала: «Мы здесь как лаборатория для будущей России». Эта же мысль красной нитью проходит в программной статье «Духовные задачи русской эмиграции», которая открывает первый номер журнала «Путь», редактором которого Бердяев будет с 1925 по 1940 год, благодаря чему он сможет добиваться каких-то гонораров для своих друзей. Так они могли хотя бы статьями заработать себе на одежду и не умереть с голоду. Хотя в конце жизни главный редактор признавался, что «так и не научился извлекать выгоду из своей известности». Эти люди уезжали не чтобы спастись от авторитарного государства и лучше устроиться, их сердце было с Россией.
Пароход «Oberburgermeister Haken». Фото: общественное достояниеОтец Сергий Булгаков, ещё в России, в Крыму похоронивший трёхлетнего сына Ивашечку, с отъездом навсегда потерял и старшего сына Фёдора – его не выпускали из СССР, и больше они никогда не увиделись. Экономист из священнической семьи, в юности прошедший через потерю веры и вновь обретший её через мистическое откровение о красоте и премудрости творения, в 1922 году записал в дневнике: «Раньше я все понимал и толковал, а теперь этой судьбы России я не понимаю и не берусь истолковывать, Богу я верю, потому что верю в Бога, значит, верю, что и происшедшее с Россией нужно, совершилось не только по грехам нашим, но и да явятся дела Божии… В Россию надо верить и надо надеяться, но то, что я вижу, знаю и понимаю, не даёт ни веры, ни надежды. Я не могу даже любить её, могу только жалеть, а между тем есть долг верности России».
Те, кто немного погружён в трагическую историю церкви XX века, знают и некрасивую, скандальную сторону, связанную с неприятием богословского дерзновения отца Сергия, когда его имя было использовано как разменная монета в церковно- политических распрях. Издавались церковные указы, осуждающие богослова мировой величины, которому сейчас посвящают международные конференции и чьё значение для православия Никита Струве (1931–2016) сравнивал со значением Фомы Аквинского для католиков.
Выстрадав свою веру, Сергей Булгаков счёл возможным для себя рукоположение только после Февральской революции, когда отпала «унизительная и вредоносная зависимость церкви от государства». Этот шаг сыграл не последнюю роль в решении Ленина о высылке.
Философ и юрист Иван Ильин, блестяще защитивший за несколько лет до изгнания в уже горящей под ногами России одну из лучших в истории диссертацию по философии Гегеля, тоже всю жизнь продолжал думать о России – какой она будет и должна быть после большевизма. В частности, он работал над конституцией для будущей России – и говорят, что какие-то отдельные её фрагменты вошли в ту, которая действует в нашей стране сегодня. В 1918 году Ильин трижды был арестован по делу «Добровольческой армии» и в общей сложности около двух месяцев провёл в застенках ВЧК. В 1919–1920 годах ещё трижды подвергался аресту органами ВЧК-ГПУ. 29 сентября 1922 года выслан в Германию на пароходе «Oberburgermeister Haken».
Иван Ильин. Фото: общественное достояниеУдача Христова и её социологическая проекция
«Без любви, без нравственного совершенствования людей не спасёт и перемена общественного строя, изменение законов и учреждений. Напишите какие угодно конституции, пересадите какие угодно учреждения, но раз люди безнравственны, раз в них и их поступках нет нравственной идеи любви, то никакого улучшения быть не может». Это слова социолога Питирима Сорокина, основателя социологического факультета в Гарварде, где одним из его студентов будет американский президент Джон Кеннеди. Сорокин был выслан из России 24 сентября 1922 года в латвийском дипломатическом вагоне и с первой группой изгнанников пересек советскую границу.
Как и многие, Питирим Сорокин хотел думать, что Февральская революция останется относительно бескровной, но «не мог закрыть глаза на определённые реальности». Сразу увидев угрозу большевиков, в 1918 году по заданию «Союза возрождения России» он руководил подготовкой антибольшевистского восстания на Севере России. Был приговорён к расстрелу, но после публичного заявления об отказе от политической деятельности был помилован Лениным. После экспедиции в Поволжье во время голода 1921–1922 года записал: «За эти двадцать дней, проведённых в районах бедствия, я получил не так уж много научных знаний, но память об услышанном и увиденном там сделала меня совершенно бесстрашным в борьбе с революцией и чудовищами, губившими Россию».
Социологически осмыслив свой опыт встречи с голодом в работе «Голод как социальный фактор», хорошо исследовав человеческие «подвалы», Сорокин через свою жизнь и научную деятельность пронёс удивительную интуицию о человеческом достоинстве и скрытых в его духе источниках энергии, дающих возможность и импульс для трансформации общества.
Питирим Сорокин. Фото: общественное достояниеЭто своего рода сенсация для социологии – дисциплины, вынужденной работать с обобщениями и закономерностями, присущими человеку эмпирическому, человеку падшему и греховному. Социология генетически рискует потерять из вида целостный образ человека, свести его к набору потребностей и необходимостей. Сорокину удалось усмотреть в человеке то самое излучающее ядро, увидеть не только хищническую сторону человеческой природы, но и неисследованный потенциал её бескорыстной любви и жертвенности.
Как писал ещё один пассажир парохода «Oberburgermeister Haken» философ Семён Франк, «“всемогущество” и “удача” Христова дела есть не что иное, как неудержимая тяга к нему человеческого сердца, при всей земной слабости этого дела. Римский стоик Катон говорил: победоносное дело угодно богам, но побеждённое – Катону. Почти так же Христос мог бы сказать, что Ему угодно гонимое и слабое. И мы должны быть с Ним именно как с вечно гонимым и в гонении торжествовать величайшую и абсолютную победу над всем миром».
Пока мы работали над подготовкой выставки, брали интервью, читали мемуары – мне иногда казалось, что столетие, разделяющее нас с Фёдором Августовичем Степуном, исчезает, как в киномонтаже, когда встык к 1922-му примыкает наше сегодня: вот он ищет деньги на отъезд, вот Лавка писателей в голодной Москве – где всё ещё можно утолить голод по общению и качественной мысли, вот он на вокзале пожимает руку друзьям и благодарит Бога, что простился с матерью заранее, чтобы вообще быть способным что-то сказать приехвашим проводить его друзьям.
Сейчас их жизнь ещё опознаётся как свет от звезды, исчезнувшей во вселенной. Сможем ли мы разглядеть, что это прошлое, которое с нами всё ещё происходит? Сможем ли мы разделить судьбу этих людей, приняв их опыт, который они выстрадали для своей родины – или согласимся остаться на историческом и национальном мелководье?
«Чья вина перед Россией тяжелее – наша ли, людей “Февраля”, или большевистская – вопрос сложный, – писал, пытаясь осмыслить выпавшие на долю нашей страны и народа страдания, Фёдор Степун. – Во всяком случае, нам надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра».
