– «Молитва памяти» пройдёт в девятый раз. Как и почему она случилась в первый?
– Изначальным импульсом стала акция «Мемориала» у Соловецкого камня – «Возвращение имён», которая проходит в Москве, но которой нет в других городах. Семь лет назад Свято-Петровское православное братство в Петербурге решило устроить у себя в городе нечто подобное, прочтя списки имён репрессированных. И, может быть, в силу особого настроя братства и участников акции это чтение состоялось как событие духовное, по-настоящему молитвенное поминовение имён людей, перемолотых ХХ веком. Буквально на следующий год эстафету подхватили другие города, по-новому включилась столица. И у акции, которая в Петербурге называется строчкой из «Реквиема» Анны Ахматовой «Хотелось бы всех поимённо назвать…», появилось общероссийское наименование – «Молитва памяти». Мы увидели, что это чтение может быть действительной молитвой, то есть объединяющим и созидающим людей событием.
Мы ведь в странное время живём: с одной стороны, это время большей свободы – и на уровне общественного сознания, и на уровне законодательства, а с другой стороны, всякое проявление своей свободы сегодня встречает вопрос: «Ты за власть или против власти?». Это очень странно и против этого хочется возражать. Неужели в общественной жизни не может быть большей сложности, чем дуализм такого вопроса? Когда мы говорим, что «Молитва памяти» – не политическое действие, мы защищаем её изначальный смысл: хочется, чтобы те, кто в ней участвуют, думали больше и шире, вспомнили своих родных и близких – поверх всех клише и лозунгов. Потому что переворот 1917 года и всё, что происходило после него, – это тоже не просто политическое событие, это событие в истории человеческой жизни. Оно поставило ребром вопрос о том, кем мы являемся, а не просто к какой партии принадлежим. И сегодня в «Молитве памяти» могут участвовать абсолютно все – вне зависимости от их политических или религиозных взглядов. Да, мы совершаем литию в местах проведения акции, но мы благодарны и тем, кто не находит возможности участвовать в ней, но приходит прочесть имена. Потому что человеческое измерение памяти, способность со-чувствия и со-болезнования важнее всего остального.
– То есть вы допускаете ситуацию, когда на «Молитву памяти» придёт человек, по-прежнему верящий в правоту коммунистической идеи, но осуждающий «отдельные перегибы» – например, массовый террор конца 30-х?
– Да, и готов ещё раз повторить: в «Молитве памяти» может участвовать вообще любой человек. И поминаем мы любых людей. Это нам иногда ставят в упрёк: как же вы читаете все списки подряд — вы же возвращаете имена не только жертв, но и палачей. Мы согласны, что с церковной точки зрения это вопрос дискуссионный. Но, понимаете, события ХХ века в России оценить с доктринальных позиций очень сложно, и они до сих пор не осмыслены на уровне всей церкви и всего народа, у нас нет внутренних сил для этого. Почему-то мы интуитивно почувствовали, что здесь нельзя выбирать. Мы вспоминаем всех перед лицом Божьим, а уж какой суд Бог определит каждому – это Его дело. Нужно оставить это Ему. Поэтому, конечно, мы открыты для всех. Если у человека есть элементарное чувство жалости к своим соплеменникам, соотечественникам – он найдёт себе место в акции 30 октября. Мы живём вместе, и это чрезвычайно важно сейчас понять. Это может кому-то нравиться, а кого-то возмущать, но мой сосед живёт рядом со мной, кем бы он ни был. А значит, он уже мне не чужой.
– Позвольте ещё раз уточнить: если не политика и даже не вера объединяет тех, кто собирается 30 октября прочесть имена репрессированных, то что? Можно ли найти какие-то общие ценностные основания для участия в акции?
– Не всегда просто сказать, что нас объединяет. Самый очевидный ответ – память: о своих близких или далёких родственниках и даже о тех, о ком ничего не известно, кроме того, что они были. Объединяет потребность в преемстве, когда человек при взгляде в прошлое понимает, что оно ему не чужое. Ну а в пределе, глядя друг другу в глаза, на самой глубине, нас объединяет, конечно, любовь.
Это то, почему люди вообще живут, почему живут вместе и почему способны чувствовать между собой родство. По крайней мере нам хотелось бы, чтобы поминовение имён было актом любви, а ни в коем случае не сведения счётов и даже не восстановления справедливости. Любовное чувство друг к другу – это то, что советская эпоха разрушала в нас прежде всего. Называя одних «врагами народа», а других – «советскими гражданами», она разделяла людей вовсе не по политическим признакам, а пыталась доказать, что не все мы люди. И что право определять, кто из нас двоих человек, а кто – нет, принадлежит даже не нам обоим, а кому-то третьему – карающему государеву оку. Императивом отношения к другому человеку стали не твои чувства к нему, будь это мать, отец или сосед, а взгляд на него третьего лица. И мы до сих пор ищем этот взгляд, пытаясь понять, кто перед нами! Это какой-то серьёзный дефект, неспособность смотреть друг другу в глаза, потребность в окрике… Его нужно изживать: мы всерьёз нуждаемся в нормализации общественного сознания. А если уж и искать кого-то третьего, то пусть этим третьим будет Бог – милосердный, объединяющий, который готов жизнь отдать за каждого из нас.
– Как вы мыслите сегодня свою связь с акцией «Мемориала»? У Соловецкого камня читаются имена 29 октября, вы читаете 30-го. Это эстафета памяти или обособление одного движения от другого?
– Многие, и я сам участвуем одновременно и в «Возвращении имён», и в «Молитве памяти». Если говорить всерьёз, то плохо, что мы читаем имена только два дня в году, это стоило бы делать 365 дней! И когда кто-то наконец устроит поминальные чтения, скажем, ещё и 1 ноября, и мы, и «Мемориал» только обрадуемся. Во многих городах наши с «Мемориалом» акции проходят в один день, или даже организуются совместно, поскольку сил на два события или две площадки не хватает. Лучше бы хватало, и лучше бы хватало на большее. Реальное обособление, как я надеюсь, нам не грозит хотя бы потому, что очень многое делается вместе (на «Молитве памяти», например, читаются списки репрессированных, собранные «Мемориалом»).
При этом у каждой акции есть своё лицо, это несомненно. Одна из наших идей была в том, чтобы восполнить «Возвращение имён» христианским взглядом на ХХ век. Об этом отношении мы пытаемся сейчас с вами говорить. Всякое светское событие у нас, как тоже уже говорилось, оценивается с политических позиций, и эту аномалию, травму общественного сознания хочется вылечить – любовью, сочувствием, милосердием. Ну и ещё одна особенность «Молитвы памяти» – это желание выйти в город: чтобы линии памяти, сходящиеся 29 октября у Соловецкого камня, пронизывали всё наше пространство. В Москве мы будем читать имена на улицах и площадях, в скверах – на десятке площадок, список которых всё время расширяется и которые, как мы надеемся, нам по-прежнему будет согласовывать столичная мэрия. Тем более, что наша акция проходит при поддержке Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ.
– Получается, что организация акций памяти ложится преимущественно на две силы – «Мемориал» и Преображенское братство. Есть ли ещё организации-соратники, готовые разделить ваш труд?
– Среди сил общероссийского масштаба, пожалуй, нет, и это, повторюсь, очень жаль. Но на местах у нас бывают верные союзники. Скажем, в том же Петербурге много делают центр «Возвращённые имена» Анатолия Разумова и Музей Анны Ахматовой, ставший нашей постоянной площадкой для чтения имён. Всегда отзываются Общества памяти политзаключённых. Бывает, что присоединяются другие культурно-просветительские организации. В каждом городе и каждый год – своя уникальная ситуация.
– Сейчас много говорится о социальном служении церкви. «Молитва памяти», восполняющая светское чтение имён репрессированных, может быть примером такого служения?
– Я впрямую об этом не говорил, но такой вывод напрашивается: это, если хотите, форма социальной ответственности. Здесь стоит начать с того, что многие из самых глубоких церковных мыслителей и церковных деятелей не снимали с Русской православной церкви ответственность за переворот 1917 года и за все события, которые привели к воцарению в России сил, совершенно чуждых нашей традиции и истории. Об этом говорил и патриарх Кирилл в юбилейный год революции. Церковь тоже повинна в той катастрофе, может быть, не политически, а каким-то иным образом. Но при этом у неё, в самом центре церковной жизни, есть лекарство, которое было бы целительно для общества. Я говорю о милосердии. Масштаб трагедии 1917 года таков, что осознать его политически, культурно, исторически не получается, это требует совершения какого-то парадоксального действия. Скажем, имея трезвенное осознание того, что в ХХ веке у нас совершилось большое зло, всё-таки объединять народ не в забвении этой памяти, а в её воскрешении. Как память о такой травме может объединить? Только в одном случае: если основой единства явится милосердие, а не суд. Милосердие тоже различает добро и зло, но оно видит ещё и человека. Область суда имеет свои пределы. И мы в ХХ веке – с его показными судебными процессами и разоблачениями – их перешли. Мы травмированы этим опытом беспредела и не можем судить по закону, не уничтожая подсудимого. Именно поэтому требуется усилие милосердия, христианское по своей природе. Другое дело, что у нашей церкви тоже немного сил: все обескровлены, часто заражены той же конкуренцией и борьбой, которые мы видим в мире. Приходится делать то, что можем, хотя нужно было бы делать гораздо больше.
– То, что вы говорите, довольно сложно понять, не будучи церковным человеком. Преображенское братство, продолжая линию «Молитвы памяти», собирает ещё и Форум покаяния и возрождения – сообщество людей, готовых объединяться вокруг «воскрешённой памяти». И, видимо, для церкви понятно, почему покаяние, воскрешение трудной памяти ведёт к возрождению. Но как этот механизм проявляется в жизни человека, далёкого от христианства?
– Отвечать на ваш вопрос нелегко, потому что никто не доверяет словам, которые требуются для такого ответа. Это поразительно: при колоссальном дефиците милосердия слово «милосердие» у нас воспринимается либо как «поповское слово», либо как банальность. При колоссальном дефиците доброты нравов понятие нравственности всех и каждого вгоняет в скуку. При колоссальном дефиците доверия никто не спешит проявлять здесь инициативу и довериться первым. Так можно продолжать бесконечно, затрагивая понятия дружбы, любви, родства… Мы находимся на очень низкой ступени общественного развития, когда уровень агрессии и недоверия таков, что всё, связывающее людей сегодня, может стать поводом для ссоры завтра. Все чувствуют себя как на ринге, это тяжело. Как это изменить, не признав наличия проблемы? Как признать наличие проблемы, не обнаружив свою ненормальность? Как обнаружить свою ненормальность, не задумавшись об её причинах? Как задуматься о причинах, не вспомнив ХХ век? Как вспомнить ХХ век, не разбудив совесть? Вот очень простая схема рассуждений, которая ставит нас перед проблемой покаяния, если мы всерьёз надеемся на возрождение, то есть на новое качество жизни нашего народа. Каждый, кто решился на такие рассуждения, становится "голосом вопиющего в пустыне" и, так или иначе, меняет ландшафт пустыни, в которой мы живём. Сравнение с пустыней очень точное, ведь сегодня сложно даже сказать, что такое русский народ или народ современной России. Он безмолвствует. Важные мысли о покаянии в своё время произнесли достойнейшие в нравственном отношении люди, будь то Сахаров, Солженицын или Аверинцев. Но кому они слышны? Для кого эти люди являются авторитетами? Кто готов пойти за ними? В 1998 году при захоронении останков царской семьи сильное слово о покаянии озвучил тогдашний президент Борис Ельцин. Но для кого он авторитет? Наконец, в прошлом году при установке «Стены скорби» и ныне действующий президент произнёс много важных слов. Но какое изменение в сознании нашего народа это произвело? Открытый вопрос. Я уж не упоминаю того факта, что политикам часто приходится действовать в разных направлениях и произносить противоречащие друг другу фразы – такова их профессия. Но мы-то что себе думаем? Мы этот вопрос просто так не замолчим. А если замолчим, велика вероятность, что перестанем существовать как сообщество, имеющее будущее.
– Я вижу у вас на столе сувенирную чашку из Нюрнберга и думаю, что многие ещё ждут «русского Нюрнберга» для оценки событий ХХ века в России. Говоря о «милосердном суде», вы, кажется, ждёте чего-то другого?
– Опасность Нюрнберга для России ещё не прошла, как мне кажется. Мы же помним, что Нюрнгберг не немцы затеяли, а державы, которые победили Германию во Второй мировой войне. И если в России, не дай Бог, случится нечто подобное – это будет суд других. Достаточно живыми глазами посмотреть на то, что происходит сейчас на Украине, чтобы понять, каких жертв и расколов стоит такой суд. При том что реальные изменения общественного сознания Германии принёс не Нюрнберг, а внутренняя работа памяти – все эти центры и общественные инициативы, всерьёз озабоченные проблемами преемства и ответственности. У нас таких центров, считай, нет, а проблемы – гораздо больше. Трагедия России в ХХ веке и по временному, и по территориальному, и по человеческому масштабу беспрецедентна. Вообще говоря, история не знает примеров удачного выхода из таких аутов, из таких катастроф. Обрушение Российской империи в 1917 году можно сравнить с обрушением Римской империи или Византии, но у них не позаимствуешь рецептов возрождения. Нужно что-то придумать самим. Это невероятная творческая задача! «Молитвой памяти», если хотите, мы пытаемся задать тон размышлениям над этой задачей.
– Разрешите, снова спрошу о «милосердном суде». Его легко спутать с тем, что называется «примирением без покаяния» – призывами жить дружно, как будто ничего не было. Здесь, видимо, речь идёт о чём-то ещё: рискну предположить, о ситуации разделения вины всех со всеми?
– Можно думать о «суде милосердия» как о ситуации, в которой всякий потенциальный «судья» спешит первым разделить с «подсудимым» его вину. Правых и безгрешных нет. И когда кто-то говорит, что покаяние не может объединять, потому что не всем есть в чём каяться, я искренне считаю, что он чего-то не додумал. Как заметил Олег Щербачёв, председатель Российского дворянского собрания, в 1917 году невиновных не было: все жили в России и все это допустили.
Инициативы по возрождению семейной истории очень многое здесь дают: причём важно не просто вспомнить своих родственников, а как-то подумать о том, что они делали в советское время. Мы любим своих отцов и дедов и считаем их хорошим людьми. Но как получилось, что одни хорошие люди не выжили, а другие выжили? Как получилось, что одни хорошие люди сидели в лагерях, а другие отправляли их туда? Как это вообще может быть в одном народе? Я понимаю, что размышление это трудное. Его искусственно пытаются подавить, поэтому до сих пор держат закрытыми многие важные архивы. Но работа памяти всё равно идёт, и чтобы она была посильной, важно внутренне увериться, что иного взгляда – кроме милующего – Бог людям не заповедал. Справедливость как принцип здесь бессильна, если взять за основу только её – начнётся бойня. У нас в братстве есть люди, которые по-прежнему почитают Ленина и не могут поверить, что он был не такой добрый дедушка, как учили советские книжки. Это можно понять, это человеческая реакция. Но что с этим делать? Как людям вместить мысль, что в ХХ веке основным императивом власти по отношению к собственному народу был террор? Как вместить мысль, что ты жил с насильником и сам насильничал 70 лет? Проблема изживания опыта ХХ века стоит на национальном уровне. Вообще говоря, все эти нашумевшие выставки «Россия – моя история», где смешано добро и зло и с концепцией которых не может согласиться честный человек, являются по-своему хорошим знаком. Они свидетельствуют, что задача «сшивания» нашей памяти очень остра и общественный запрос на её решение есть. От того, каким будет это решение, зависит очень многое: и преподавание гуманитарных дисциплин в школе, и признание России в международных отношениях. На сегодняшний день никто не может сказать, что он знает выход – единственный и раз и навсегда истинный. Тем более при нынешнем дефиците авторитетов в нашем обществе. Никто не знает, и сколько нам понадобится времени на решение задачи. Солженицын, как мы помним, говорил о сотне лет – вот почти тридцать уже прошло… Мы оказались в очень непростой ситуации. Кому-то её трудно выносить, кто-то уезжает, кто-то пытается жить здесь, но так, будто он находится в Европе или Америке и может спокойно подстригать свой газон, не задаваясь сложными вопросами. Но мы всё-таки не в Европе и не в Америке. Мы живем здесь и поэтому должны прийти в себя.
– Участие в «Молитве памяти» может стать первым действием, «приводящим в себя», но возникает вопрос: что человеку делать дальше? Как жить так, чтобы идеи Форума покаяния и возрождения напоминали о себе не только один день в году, но отражались на поведении, отношениях с окружающими, действиях?..
– Это, по-видимому, ключевой вопрос, и у меня нет на него готового ответа. Что значит жить нормально, когда все представления о норме опошлились? Думаю, несомненно одно: главная каждодневная задача на сегодняшний день – это открывать окружающим людям путь от покаяния к возрождению. Делать всё, чтобы темы истории ХХ века, преступлений ХХ века и возможности их преодолеть перестали быть фигурой умолчания. Нужно разговаривать. На улице Покровка в Москве, ближе к «Китай-городу», стоит дом, который ещё до старта проекта «Последний адрес» вывесил у себя на стене табличку: «1917–1953: всем тем, кто жил в этом доме, ушёл и не вернулся». Такие действия вряд ли возникают на пустом месте, им предшествует какой-то разговор, который в конце концов приводит жильцов к общему взгляду на вещи. Если тема покаяния и возрождения станет общим местом, может быть, таким же общим, нормальным местом станут не только памятники воинам Второй мировой, но и памятники репрессированным. Замечательный принцип, который мы унаследовали от Сергея Аверинцева, гласит, что со злом нужно бороться мирно, но непримиримо. Вот в таком духе хорошо общаться с близкими и ближними, рассказывая об идеях Форума и «Молитве памяти». Прибавится живых людей – будет больше акций, подобных «Молитве памяти». Будет меняться жизнь, обретая нравственные черты. Для меня вполне очевидно, что человек, присоединившийся к Форуму, уже не может писать доносы – никогда, он не может жаловаться на жизнь, никак её не меняя, не может бросать близких, не может, в конце концов, не знать своих соседей, не стремиться к доброжелательности со всеми… Ну а главное – пришедший в себя человек уже способен давать другим авансы любви, которых наше общество ждёт уже много лет и никак не дождётся.
Беседовала Ольга Солодовникова
