С изумлением и благодарностью я принял это предложение рассказать о Солженицыне. С изумлением – потому что не являюсь филологом, не являюсь исследователем и не являюсь в строгом смысле богословом. У меня есть только одно право на этот рассказ – это право читателя, которое всё же важно, потому что читатель – это тот самый дальний друг, к которому и обращается автор, не зная, какой отклик найдёт.
Такой силы звук
Впервые я узнал о Солженицыне на одной из школьных политинформаций в 1988 году: мол, был такой талантливый писатель. Тогда уже допускалось упоминание имени, но кто такой Солженицын, что он написал – я ещё не знал. В эти же годы происходил и мой поворот к Богу. Я родился в семье неверующей, нецерковной, но то, что Бог есть, мне было очевидно из многих фактов. Как студента исторического факультета меня волновал вопрос: всё-таки Христос был на самом деле или это такой собирательный образ? Священникам я не верил, потому что знал, что в силу профессии они на это вопрос должны ответить положительно. Бабушки-прихожанки тоже не были для меня убедительны.
И вот в газете «За рубежом» опубликовали большое интервью Солженицына американскому журналу «Time». Это была первая публикация в стране. Солженицын отвечал на самые разные вопросы – об истории, общественной жизни, творчестве. Помню, как я был захвачен качеством этого текста, его музыкальностью, его плотностью – такой густоты правды я в своей жизни нигде не встречал. И когда дошло до вопроса веры, он просто ответил, что – да, он православный христианин. Это навсегда разрешило мои вопросы о том, был ли Христос и есть ли Он или Его нет. Я понял, что такому свидетелю не обязательно прямо говорить о Христе. Достаточно просто знать, что есть такой силы звук, есть такого качества слово, чтобы это сняло все вопросы.
Солженицын сошёл в мою жизнь как какая-то лавина, он фактически формировал меня заново. И когда я принял сан, то потом ещё лет семь или десять я вообще не мог воспринимать ничего из той литературы, которая публиковалась в советское время. Она была отложена, потому что хотелось самого главного – о том, что позволяет жить сегодня. Солженицын ничего не говорил о мальчике Иване Привалове из Архангельска, но в его слове было прикосновение к тайне жизни, тайне бытия, к тому, что питает и ум, и сердце. Он сам был ориентиром, и его отец Северьян, полковой священник во время Первой мировой войны из «Красного колеса», тоже был ориентиром, когда я слушал этот его внутренний монолог:
«С первых своих шагов отец Северьян примкнул к тем в русском духовенстве, кто хотел бы вернуть Церкви место – возродительницы жизни. Чтобы она ответила на тупик современного мира, откуда ни наука, ни бюрократия, ни демократия, ни более всех надутый социализм не могут дать выхода человеческой душе. А прежде всего – вернуть каждому приходу живую жизнь изначальной Церкви». Мы все помним это изречение Пушкина: «Ломоносов был великим человеком... Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». В каком-то смысле ещё одним таким университетом стал Александр Исаевич Солженицын, которого я вижу национальным гением.
Удар молнии
У каждого из нас есть самое первое жизненное впечатление, у Солженицына оно было такое: когда они, кажется, с дедом пришли в церковь, вдруг посреди службы врываются будённовцы, проходят в алтарь, обрывают службу и уводят священника. Потом он напишет:«И, без грохота, тихо, рассыпалось Зданье веры в моей груди». Постепенно, через школу и комсомольскую юность всё равно он отдал дань советской эпохе. Замысел стать писателем и рассказать историю русской революции появился у него лет в восемнадцать – в 30-е годы. Когда началась война, он написал: «Если дело Ленина падёт в эти дни, для чего мне останется жить». С тем и ушёл на фронт, но поскольку это был думающий человек, вскоре он понял, что Сталин исказил идею революции. И за свои свободные мысли попал в ГУЛАГ, где вся картина мира была им переосмыслена. Кто читал «Архипелаг», помнит первую главу первого тома – «Арест». «Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас?.. – Я?? За что?!? – Арест – это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое».
Таким событием для человека может быть не только арест, а, например, смертельная болезнь, потеря родины, гибель дела всей жизни. Солженицыну выпало это всё и ещё. Много позднее, когда он был в зените земной славы, его спросили, было ли в его жизни чувство счастья. И он назвал опыт умирания на гулажной койке и возрождение в ташкентском онкодиспансере, когда он возвращался к жизни. Это было настолько высокое состояние духа, что он понял: если ему, тридцатипятилетнему, жизнь будет подарена, то это будет жизнь, которая принадлежит Богу, и Бог ею распорядится так, как нужно. После публикации в «Новом мире» рассказа «Один день Ивана Денисовича» он получил огромное количество откликов и 257 свидетельств о судьбах, которые он собрал и которые смог воплотить в «Архипелаге ГУЛАГ».
Сам он говорил, что это Гениальный художник направил его в лагерь, где произошло его становление и прояснилась главная тема жизни. Он пишет «Архипелаг ГУЛАГ» как отступ перед разбегом для главной своей работы об истории русской революции – «Красное колесо». Попутно уже за рубежом он издаёт ещё несколько произведений. По признанию многих современников, дело не в том, что он открыл глаза на происходящее: люди всё прекрасно знали, хоть и плохо представляли масштаб репрессий. Что же дал Солженицын? Он развернул зрение – смог рассказать это так, что все содрогнулись, отшатнулись и поняли, что так жить нельзя. Надо иначе. Можно сказать, что появление «Одного дня Ивана Денисовича» – это в каком-то смысле начало освободительного движения. Вторым его произведением был «Матрёнин двор». Вот слова Ахматовой о нём:
«Удивительно, как могли напечатать… Это пострашнее “Ивана Денисовича”… Там можно всё на культ личности спихнуть, а тут… Ведь это у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги…». После того как появилась «Матрена», родилась наша деревенская проза.
Восемь жизней Солженицына
Солженицын безусловно не просто писатель, но ещё и особый свидетель о человеке. Никита Алексеевич Струве, его друг и первый издатель «Архипелага…», насчитывал восемь жизней Александра Солженицына: детство, комсомольская юность, война, лагерь, раковая болезнь, всемирная слава, двадцатилетнее изгнание и возвращение. Он сумел это всё прожить и поражать людей необычайной жизнерадостностью.
Есть портрет работы Анатолия Зверева 1978 года. Солженицыны были уже в изгнании, и советской прессой был инициирован такой «период отлива» общественных настроений от Солженицына, когда его стали упрекать во всём. Со Зверевым они никогда не были знакомы. Портрет вышел немного ошеломляющий: здесь то ли Солженицын, то ли ребёнок, то ли проступающий Пушкин. Вообще надо сказать, всех именно ошеломляло первое впечатление от личности Солженицына.
Дочь Чуковского Лидия Корнеевна пишет 30 октября 1962 года:
«Вчера целый вечер я провела у Анны Андреевны. Она возбуждённая, в ударе. … – Све-то-но-сец! – сказала она торжественно и по складам. – Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья. Строгий, слышит, что́ говорит».
Корней Иванович Чуковский, когда к нему в 1963 году Солженицын приехал в гости, вспоминал:
«Сегодня был у меня Солженицын. Взбежал по лестнице легко, как юноша. В лёгком летнем костюме, лицо розовое, глаза молодые, смеющиеся... легкий, жизнерадостный, любящий».
А это снова Лидия Корнеевна в своих дневниках, когда Солженицын гостил у них в очень трудное время:
«Боже мой, какое это счастье знать, что он здесь, он в соседней комнате, что он работает. Почему этот человек, где ни появляется, приносит счастье. Наверное, потому, что счастлив сам».
Отец Александр Мень:
«Я ожидал по фотографиям увидеть мрачного “объеденного волка”, но увидел очень веселого, энергичного, холерического, очень умного норвежского шкипера – такого, с зубами, хохочущего человека, излучающего психическую энергию и ум».
Когда Солженицын был выслан, Никита Струве пишет отцу Александру Шмеману:
«Впечатление… ошеломляющее. Он – как огонь, в вечной мысли, внимании, устремлении при невероятной доброте, ласковости и простоте».
Первое впечатление отца Александра Шмемана 30 мая 1974 года:
«Будут ли у меня в жизни ещё такие дни, такая встреча – вся в простоте, абсолютной простоте, так что я ни разу не подумал: что нужно сказать? Рядом с ним невозможна никакая фальшь, никакая подделка, никакое “кокетство”».
О его литературных дарованиях взыскательный Корней Чуковский напишет самому Солженицыну:
«“Иван Денисович” поразил меня раньше всего своей могучей поэтической (а не публицистической) силой. Силой, уверенной в себе: ни одной крикливой, лживой краски; и такая власть над материалом; и такой абсолютный вкус. А когда я прочитал “Два рассказа” (видимо, “Матрену” и “Случай на станции Кочетовка” – авт.), я понял, что у Льва Толстого и Чехова есть достойный продолжатель».
Лидия Чуковская:
«…в русской литературе советского периода и до Солженицына были великие поэты Ахматова и Пастернак, замечательные поэты Мандельштам, Цветаева, замечательные прозаики Житков, Булгаков, Тынянов. С появлением Солженицына они засияли новым блеском. Он придал им всем новое качество: силу. Как будто к великолепным вагонам прицепили мощный паровоз. Из одиноких гениев и талантов они стали великой русской литературой. Некой общностью».
Никита Струве – Шмеману:
«Такого человека в русской литературе не было, он и не Пушкин (нет и не может быть той надмирной гармонии), он и не Достоевский (нет той философски-космической глубины в подвалы человека и вверх ко Христу), он Солженицын – нечто новое и огромное, призванное произвести какой-то всемирный катарсис очищения истории и человеческого сознания от всевозможных миазмов. Видите, как и Вы, я помешался, и будем же и вперёд с Вами двумя такими сумасшедшими… P.S. Ум невероятный: он всё заранее понимает, даже то, что ему ещё не сказали. В некотором роде он визионер…»
Обустроить в обвале
Здесь я скажу несколько смешных вещей просто как свидетель, современник. Перед возвращением в Россию он обратился в своей статье к согражданам со словами: «Как нам обустроить Россию». Я помню, как это появилось, и первое, что стало раздражать: «обустроить» – что это за слово, ну зачем, неужели нельзя как-то иначе сказать? Вот вечно он со своими вывертами. Это же не русский язык. Прошли годы. Мне очень интересно, как пенсионерки обсуждают, как одна обустроила балкон у себя, другая обустроила дачу. Все что-нибудь да обустроили.
В 1994 году Солженицын выступает в Государственной Думе. И я помню тот хлопок недоумения, который раздался в обществе, потому что такие, как я, верили в какую-то демократию. И вдруг он говорит:
«А какой у нас строй сегодня? Никак не демократия, сегодня у нас, признаем честно, олигархия, то есть власть ограниченного замкнутого числа персон».
Опять: откуда он такое слово взял? Ему всё время что-нибудь не нравится. Через небольшое время: Абрамович – олигарх, Дерипаска, Березовский, тот, другой, третий – все олигархи. Позднее в одном интервью Солженицын будет сожалеть, что олигархов связали только с понятием «денежного мешка», потому что олигархия – это прежде всего власть замкнутого круга людей, которые никого к себе не подпускают. Когда в июле 1998 года вышла его работа «Россия в обвале», то она была встречена убойной критикой. Ну что этот сказочник опять написал? Какая Россия в обвале? Но в августе 1998 года грянул дефолт. Тогда люди близкие говорили (прежде всего опираюсь на Елену Цезаревну Чуковскую и Никиту Алексеевича Струве): «Александр Исаевич грустит…». Не унывает, но и это так непривычно, потому что он всегда внушал оптимизм. Он всегда в любой ситуации видел свет, и главная надежда его не оставляла. Одной из последних его «Крохоток» стала «Молитва о России» 1999 года.
Отче наш Всемилостивый! Россиюшку Твою многострадальную не покинь в ошеломлении нынешнем, в её израненности, обнищании и в смутности духа. Господи Вседержитель! Не дай ей, не дай пресечься: не стать больше быть. Сколько прямодушных сердец и сколько талантов Ты поселил в русских людях. Не дай им загинуть, погрузиться во тьму, – не послуживши во имя Твоё! Из глубин Беды – вызволи народ Свой неукладный.
Откуда русская земля стала
Вы знаете, я всегда исповедовал то, что творчеству Солженицына – и художественному, и публицистическому – дано какое-то предсказание. В главных вещах он никогда не повторялся, но когда я прочитал эту молитву, у меня, честно говоря, ёкнуло сердце. Задело меня самое срединное прошение: «Не дай ей, не дай пресечься: / не стать больше быть”. Я сразу же перенёсся в то начало знакомства с Солженицыным 1988–1989 года, когда в Архангельском педагогическом институте на историческом факультете мы разбирали «Повесть временных лет»: «Откуда есть пошла русская земля, кто в Киеве первый начал княжить и откуда русская земля стала есть».
Мы знаем, что иногда Солженицын соотносил себя, свою роль с летописцем. Он им стал. Лидия Корнеевна говорила, что ему не удаётся беллетристика, но зато он невероятный лиро-эпик. Интересно, что он похоронен на Донском кладбище рядом с историком Василием Осиповичем Ключевским. Это место он сам выбрал. И вот центральное прошение той молитвы «не стать больше быть» – оно из этого самосознания, внутренней соотнесённости с историей русской земли, со словами нашей летописи: «откуда есть пошла», «откуда стала есть». Нам непривычно говорить «не стать больше быть», но ёкнуло моё сердце, потому что я понял: мы на последнем волоске.
По-моему, Солженицын – совершенно не прочитанный автор, зато споров о нём сколько угодно. Спорят чаще всего с тем образом, «чучелом», который создали сначала советские идеологи, а потом и недоброжелатели, завистники. Но я чаще всего убеждался в том, что и те, кто хвалят, всё равно его не читали. Солженицына ведь мало прочитать, надо ещё как-то соотнести с собой, суметь довериться его слову и позволить изменить твою жизнь. Выстраданное и рождённое в трудное время, это слово, как ни странно, несёт огромный свет. Про Солженицына хочется сказать, что он весь борец, все его герои – это те, кто сопротивляются злу до конца, но терпят поражение. Правда, это поражение Христа, через него открывается свет Воскресения.
Александр Солженицын, рисунок Нины Горлановой
