В случившейся недавно беседе о будущих путях русской культуры интересно удивительное согласие авторов в одном пункте, во всём прочем между собой несогласных. А именно – их упорная вера в институции и, как следствие, в социальный конструктивизм. В могущество институций верят и те, кого мы зовём либералами, и те, кого мы зовём левыми, и те, кого мы зовём правыми. Даже, кажется, консерваторы – и те рвут жилы за институции (кейс спора «Царьграда» и ИФРАНа), тем самым совершенно дискредитируя свою собственную веру в актуальность сакрального, духовного порядка, который по своему произволению распределяет каждому особо.
В чём здесь суть спора? Он ведь начался не на прошлой неделе, и даже, собственно, не 24 февраля. Этому спору уже десяток, а может, и несколько десятков, а может, несколько сот лет. Думаю, суть можно обозначить так: дух против техники, свобода творчества против расчёта.
Интересно, что если мы возьмём проблему в таком ракурсе, то тотчас же выяснится, что спора между спорящими вовсе нет. Вернее, спор есть, но идёт он совсем не о том, поскольку в самом главном спорящие стороны выказывают удивительное согласие: всё решают институты. А вот настоящий спор, более мелкий, суть которого, кажется, редко осознаётся самими спорщиками, идёт о характере этих институтов.
Приведу пример. В одной телеграм-беседе, где собрались условно пророссийские публицисты, разразился спор по поводу фигуры Прилепина. Известный писатель патриотической направленности тогда опубликовал заметку, где утверждал, что для того, чтобы сегодня быть хорошим автором и иметь амбицию написать великую книгу о войне, недостаточно только эту войну пройти. Недостаточно даже некоторой склонности к литературному творчеству. Нужно ещё: а) чтобы эта склонность имела должную выучку, то есть нужно не только любить писать, но и уметь это делать; и вытекающее отсюда б) нужно, чтобы существующие институции воспитывали тех, кто хочет и любит писать о правильных государственно-важных вещах, и не воспитывали тех, кто этого делать не хочет и не любит. То есть организовать такую институциональную ситуацию в области культуры, которая была бы прямо противоположной ситуации нынешней, антигосударственной по преимуществу.
Мнения в беседе касаемо высказывания Прилепина разделились примерно пополам. Одни заявили, что писатель хочет просто-напросто перераспределить поляну и направить грантовые потоки в свою сторону, то есть, собственно, занять место предыдущей «либеральной» тусовочки, нисколько не меняя само устройство культурной ситуации: правильным авторам места даём, неправильным не даём. «Правильные», как отмечали критики Прилепина, не всегда равно «патриотические».
Захар Прилепин. Фото: Киселев Сергей/АГН «Москва»Другие возражали: ну как же, ведь всё верно, ведь для того чтобы быть хорошим автором, действительно нужна институциональная среда, которая начинающий талант выявит и поддержит. А без среды талант просто завянет.
Затем мне довелось наблюдать несколько витков этого же самого спора, который, повторюсь, спором вовсе не был, а был воспроизведением одной и той же позиции на разный лад с примесью разных идеологических ориентаций и симпатий. Вот один поэт возопил, что презентацию его книги забраковал оргкомитет какого-то фестиваля, потому что он имеет честь принадлежать к авторам с заглавной буквы Z. Вот поэты же обсуждают, у кого есть право выступать перед широкой публикой с военной поэзией: у тех, кто писал стихи в окопах, или и у тех, кто созерцает войну несколько отстранённо, через периодические приезды на места боевых действий в качестве гуманитарщиков и военкоров, или, быть может, ещё и у тех, кто вовсе декларирует актуально-политическое в телеграм-каналах и московских рюмочных.
А вот интеллигентское правительство в изгнании в лице Баунова говорит, в общем-то, вполне здравые вещи, которые лично я свожу к следующему: наличие прилагательного «патриотический» к существительному «поэт/режиссёр/музыкант/живописец/да и, чего уж там, философ» не делает его творчество автоматически хорошим. Для этого нужно что-то ещё, а может, и что-то совсем другое.
Андрей Тесля предполагает, что это может быть «достижение и свершение Духа».
Действительно, о чём-то подобном – уж не знаю, сколь осознанно – пишет Баунов. Талантливый поэт не занимает место в строгом соответствии с параграфом в бюджете Минкульта, что был утверждён в прошлом году, не играет ту социальную роль, которую социальный институт сформировал до него и помимо него. Талантливый поэт сам творит «место», пространство реализации себя – genius loci, сам созидает «роль», которая никакими номенклатурами не может быть просчитана.
Кажется, именно об этом хотел сказать Баунов, с которым я не согласен во всём прочем, но конкретно в этом – согласен.
Андрей Тесля же делает неожиданный поворот, выводя дискуссию к тому культурологическому и – чего уж там – метафизическому спору, который, опять-таки, длится уже десятки лет. Спор этот идёт о возможности иерархии в области культуры. Да, это про то, что автор умер и теперь никто не имеет права на единственно верную трактовку художественного произведения, на обладание полнотой смысла; и про то, что стихи после Освенцима писать нельзя, только прозу, а проза предполагает эгалитаризм: не каждый может слышать рифму, но, пожалуй, каждый умеет складывать буквы в какие-никакие слова.
Фото: Авилов Александр/АГН «Москва»Так вот, говорит Андрей Александрович, коль скоро наше сознание не имеет в себе образа такой иерархии, поэзия не выше прозы, смысл, который извлекает литературовед, не выше того смысла, который извлечёт зазевавшийся читатель, то и великих, которые заняли бы вершины этой иерархии, тоже возникнуть не может. Им просто не к чему будет прилепиться, не будет той коллективной матрицы сознания, которая способна была бы опознать их как великих.
Но ведь, кажется, здесь тот же разговор про институции, те же социальные матрицы, только вынесенные извне – вовнутрь, к области ментального; условно говоря, мы, потребители культуры, должны уметь мыслить иерархически, чтобы эти иерархии позволили нам таки выцепить, воспитать и облагодетельствовать ещё не явленный миру талант.
Сам же талант, по-видимому, без облагающих его структур – ментальных или социальных – вообще ничего не стоит. Отсюда и прямой вывод для всех тех, кто жаждет талант в себе обнаружить: изучи общественные матрицы и найди в них ту ячейку, которая тебя если не привлекает, то хотя бы не отвращает. Это может быть патриотическое искусство, а может быть практика культурной деколонизации.
И вот здесь, в этой вилке выбора, мне слышится один давний русский спор. Это спор между сторонниками «искусства для искусства», то есть классицистского, нейтрально-эстетического подхода к искусству, и сторонниками утилитарного, социально-заостренного, натуралистического. Вернее всего, на мой вкус, этот спор освещён в полемической статье Достоевского «Г-н ...бов и вопрос об искусстве» – освещён и разрешён. Смешно, конечно, говорит Достоевский, будет выглядеть фигура эстетствующего поэта, которая после страшного землетрясения выйдет на центральную площадь города и зачитает что-нибудь вроде «Шёпот, робкое дыхание, трели соловья...». Но не менее смешон тот поэт, который утверждает, что польза в искусстве должна идти прежде красоты, прежде таланта.
Обстоятельно полемизируя и с той, и с другой позицией, признавая сильные стороны каждой, Достоевский соглашается, что искусство должно нести в себе пользу, но польза эта случится лишь тогда, когда искусство будет искусством, то есть будет говорить о прекрасном, благом, истинном. И именно в этих «классицистских» свойствах искусства и обнаруживается его подлинная польза. «Искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, не может иначе существовать», – подытоживает писатель..
Ф.М. Достоевский. Фото: общественное достояниеКакой свет этот вывод Достоевского проливает на нынешний спор? Кажется, что и «либеральные», и «патриотические» творцы, интеллигенты и культуртрегеры согласны в одном: действителен не талант, но та среда, в которую он попадает; финансовые потоки, ласкающие его, и внимание публики, его пестующее. Талант вне финансов (должно настроенных институтов) и внимания (верных техник восприятия публики) будет ничтожен. Достоевский же отвечает: подлинное искусство, а с ним и подлинный талант всегда действительны. Пожалуй, даже и в том случае, когда талант и искусство пребывают в мнимом забвении.
Недавно я поднял схожую тему в разговоре с одним умудрённым деятелем культуры. Почему, сетовал я, сегодня не видно гениев? Ведь в нашем родном городе – Петербурге – ещё слышно шарканье ботинок Бродского, бодрая поступь Цоя, слышен надрыв Башлачёва, дикая музыка Курёхина... Куда это ушло? Ну мы же тем же воздухом дышим, а что нам ещё нужно, кроме этого воздуха, кроме гения места?
«Боги оставили нас», – отвечал мой собеседник.
Но вспомним плач Марии Магдалины над пустым гробом Спасителя: «унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его».
Вспомним, что она не сумела тотчас же узнать Спасителя, когда Он явился к ней по воскресении.
И вспомним ещё дары Святого Духа, принятые апостолами – тогда ещё рыбаками – от Христа. Представляли ли простые, тёмные, забытые миром рыбаки, сколь великая доля выпадет на их судьбы? Был ли мир готов к той вести, что рыбаки должны были ему принести? Едва ли; у дохристианского мира не было ни институтов, ни должных матриц мышления, которые дали бы возможность воспринять благую весть.
И всё же мир воспринял Евангелие.
Думается, в том и заключено одно из могуществ христианского вероучения. Не мир сотворил Христа, но Христос, его последователи, его Церковь – они сотворили мир.
