Классические представления о терроризме гласят, что эта беда – феномен Нового времени и даже «побочный сын» Просвещения. Хотя были «домодерные террористы», среди которых числят, например, иудейских сикариев, их образ, а главное – цели действия принципиально отличались от акторов XIX века. Для новейших террористов инструментальная цель убийства менее важна, чем символический эффект от неё: терроризм – это не просто насилие, а коммуникативная стратегия, способ что-то сказать обществу посредством СМИ и других каналов, совершив колоссальное (чем более колоссальное, тем лучше) злодеяние. Не удивительно, что пока СМИ отсутствовали, сама идея «убийства как массового месседжа» не могла осуществиться; а когда появились – обрела плоть и кровь. СМИ оказались своеобразными заложниками своего положения: не замечать акты насилия они не способны в силу своей природы, а когда их замечают (даже в максимально негативном ключе) – тут же становятся средствами достижения «террористического эффекта». Выхода из этой ловушки до сих пор не придумано; существуют разве что разнообразные ограничения на показ сцен насилия, изображение жертв и т.д., способные снизить действенность месседжа убийц, но не устранить его полностью. Отсюда первая этическая дилемма: как сделать так, чтобы каждое слово, сказанное о терроризме, косвенно не являлось словом в его поддержку. Ответа в этом тексте, к сожалению, не будет, однако молитва или минута молчания о всех пострадавших от очередной террористической атаки представляется куда более достойным делом, чем тысячи слов о подробностях самого теракта или обсуждение его причин.
Транснациональный проект
Обходя молчанием новейшие раны, расскажем о загадочной исторической коллизии: несколько стран «бьются» за сомнительную пальму первенства в «изобретении терроризма». Долгие годы считалось, что Россия в лице Веры Засулич – несомненный лидер: она открывала эру террора. Однако профессор Йенского университета им. Ф. Шиллера Карола Дитце подвергла эту теорию ревизии, заявив, что мы здесь были всего лишь подражателями Запада (и слава Богу, заметим в скобках).
По-видимому, сегодня (пока не доказано иного) первым террористом Нового времени стоит считать итальянца Феличе Орсини, в 1858 году покусившегося на жизнь Наполеона III. Естественно, императоров убивали и до, и после, но Орсини задумал не просто убийство, а целую международную авантюру со зрелищной прелюдией: во-первых, он использовал не нож или пистолет, а огромные гранаты, применявшиеся до этого в ходе Крымской войны, в результате чего Наполеон III остался жив, а вот 156 человек вокруг получили ранения, причём 14 – умерли. Во-вторых, устранение Наполеона III не было его конечной целью: Орсини надеялся, что убийство французского властителя, который «блокировал всё прогрессивное в Европе», придаст новый импульс революционному движению во Франции, которое – в свою очередь – послужит толчком для объединения Италии. Логика Орсини напоминала шахматную партию, где за серией взрывов должны были последовать как минимум три других независимых хода. СМИ того времени, не понимая коварство терроризма, с услужливой обстоятельностью доносили все идеи итальянского революционера, в результате чего и сам теракт, и процесс над Орсини стали основными событиями новостей как в Европе, так и в России. Неудивительно, что когда Орсини всё-таки казнили, окружающие уже видели в нём мученика.
Феличе Орсини. Фото: общественное достояние«Новости об Орсини достигли и Америки, где повлияли на идеи Джона Брауна, боровшегося за освобождение рабов, – рассказывает Карола Дитце. – Изначально он делал ставку на партизанскую войну, но, узнав о французском кейсе, впечатлился действенностью терроризма. Его план теперь инкорпорировал важнейшие элементы террористической тактики: зрелищность, публичные заявления, символический эффект – по этому сценарию был совершён налёт на арсенал бухты Харперс Ферри, ставший толчком к гражданской войне в Америке».
Как и Орсини, Браун оказался «заразен». Карола Дитце смогла обнаружить по крайней мере трёх радикалов, непосредственно вдохновлённых его действием: это Оскар Беккер, покусившийся на короля Вильгельма I (1861), Джон Уилкс Бут, убивший президента Авраама Линкольна (1865), и Дмитрий Каракозов, стрелявший в Александра II (1866). История последнего нам ближе, а потому интереснее прочих. Дело в том, что великим почитателем Брауна был революционный журналист Николай Чернышевский, воспевавший события в Харперс Ферри.
«Как следует из источников, образ Рахметова в романе “Что делать” Чернышевский буквально списывал с Джона Брауна, вернее, с тех заметок о нём, которые смог прочесть, – поясняет Карола Дитце. – А вот Рахметов уже, в свою очередь, служил ролевой моделью для Каракозова».
Таким образом, по мысли историка, терроризм явился «транснациональным» изобретением, возникшим по меньшей мере за 20 лет до активных действий Веры Засулич и «Народной воли», при этом чрезвычайно «токсичным» на своих ранних этапах. Как изобретение терроризма изменило наш мир, сложно даже представить: если раньше для короля или императора было позором появиться перед своим народом в окружении охраны (явный признак того, что тебя не любят), то теперь это стало естественным требованием безопасности. Ну а СМИ впервые начали оправдывать убийство неведомыми третьими целями.
Отбросим сантименты
Заметим, впрочем, что Россия не осталась у Европы в неоплатном долгу: «в благодарность» за изобретение низового терроризма уже большевистские теоретики сформируют доктрину гостеррора как достойного образа правления.
«В работе Троцкого “Террор и коммунизм”, которая была ответом на критику Каутского, даётся парадоксальное обоснование оправданности терроризма, – поясняет Евгений Блинов, доктор философских наук, сотрудник Института философии РАН. – Троцкий, ничуть не смущаясь, признаёт, что террор большевиков незаконен (всё незаконно, раз нет центрального правительства). Согласны они и с тем, что и у белых, и у красных цель одна – подавление оппонента, поэтому тут тоже не видно разницы. Но почему всё-таки красный лучше, совершеннее? Потому что служит историческому прогрессу, он – средство ускорить прогресс, в отличие от “террора белого”. Троцкий прямо заявляет, что террор должен воздействовать на мораль граждан: “Мы расстреливаем тысячи, чтобы напугать миллионы”. Кажется, что доктрина ужасна и никак не может применяться в современной политике. Однако Славой Жижек убедительно показывает, как логика Троцкого почти дословно была воспроизведена американским правительством в рамках дискурса антитеррористической пропаганды. Современные войны дронов – когда убивают единицы, чтобы напугать миллионы, – это продолжающееся оправдание гостеррора (пусть по отношению к другим народам) как реальной политики».
Книга Л. Троцкого “Террор и коммунизм”. Фото: Государственная публичная историческая библиотекаТак, террористические идеи, кочуя из Америки в Россию и обратно, продолжают развивать нехитрую мысль: что когда-то и в каких-то случаях (ввиду далеко идущих целей) насилие может быть оправдано. Поскольку террор, как уже говорилось, «побочный сын» Просвещения и собственно сентиментализма, он всегда воздействует на чувства, а где чувства – там аффект, ну а в состоянии аффекта что только не одобришь… Поэтому вторая этическая дилемма ещё сложнее первой: как, осуждая терроризм и борясь с его практикой, не перенимать сам «террористический» образ мыслей, хранить себя от такого аффекта.
