Это вполне общее место: маленький ребенок, смотря на своего отца, испытывает чувство благоговения. Отец – абсолютный авторитет, чьи поступки, хорошие ли, плохие, служат для него образцом. Как возможно взять на себя такую ношу? Как принять мысль о том, что в глазах самого важного для тебя человека ты сам – идеал, Человек как таковой? Как принять это, если ты слишком хорошо знаешь себя, знаешь, что ты слаб и грешен? Как объяснить ребенку, что хорошо, а что плохо, если ты сам в этом толком не разобрался?
Отец должен знать. Я не знаю. Достоин ли я тогда носить имя отца?
А что, если посмотреть на евангельский контекст этой темы? Результат кажется неутешительным. Когда Христос пожелал вступить в прямой, интимный разговор со своим Отцом, который касался только Его судьбы, а не нужд Его последователей, ответом Ему было молчание. Либо, как у евангелиста Луки – утешение посланника Отца, Ангела. Но посланник – не сам Отец.
Впрочем, все же некое подобие прямого ответа мы обнаруживаем в Евангелие от Иоанна. Слова, сказанные Христом у входа в Иерусалим, вторят сюжету гефсиманского моления: «Отче! избавь Меня от часа сего! Но на сей час Я и пришёл. Отче! прославь имя Твоё. Тогда пришёл с неба глас: и прославил, и ещё прославлю. Народ, стоявший и слышавший то, говорил: это гром. А другие говорили: Ангел говорил Ему» (Ин. 12:27-28).
Многие экзегеты сходятся на том, что ответом Отца Сыну была сама возможность обращения к Нему. У Иоанна это выражено еще более конкретно – ответ есть имя Отца, упоминаемое Христом. Имя Бога, рассуждает отец Георгий Чистяков – это словесная икона, и одного его проговаривания достаточно, чтобы человек пал ниц в благоговении перед бесконечно милостивой и промыслительной волей Господа. Значит, напрямую обратившись к Отцу, человеческая природа Христа не столько покоряется Его воле, сколько сознает, что Господь ведет её к наилучшему, хотя бы и тему путями, которые ей самой неведомы; ведёт к славе, несоизмеримой ни с какими мирскими благами.
Мы вновь возвращаемся к магии слов, к имени, ко званию отца, которое само по себе, вне всякого отношения к конкретной личности, значит для детей слишком многое. Но что все это говорит о моих личных отношениях между мной и моим ребенком?
Боясь налагать на себя путы безусловного авторитета, еще перед рождением сына я принял решение: ничего от него не ожидать. Не ожидать, что он будет умным, послушным, совестливым; не ожидать, что он будет спортивным, успешным, самоуверенным. Не ожидать, что он будет хоть каким, ведь главное, чтобы он был. Я боялся, что мои ожидания будут накладывать на него ограничения, он будет мучаться необходимостью исполнять эти ожидания, или, напротив, идти против них.
Но что он – каково может быть мое собственное огорчение, если сформированные мной ожидания в отношении сына окажутся неоправданными!
И вот недавно сыну исполнилось два года. Конечно, я по-прежнему от него ничего такого не ожидаю – рановато еще. Но сам сформулированный еще до его рождения подход вызывает во мне все больше сомнений. Отец, который согласен с любым выбором своего ребенка, с любой манерой его поведения, действительно ли исполняет роль отца? Чем его всеприемлющий взгляд отличается от взгляда любого другого человека, близкого ли, дальнего? Соответствует ли он тому взгляду, который для одних – гром, для других – пение ангелов?
Знаю только, что моя прежняя попытка уйти от всяких ожиданий – лукава. Ведь ожидания сказываются не только в словах, но и в действиях. Мой сын во всем подражает мне – носится по дому в моих ботинках, играется с моими ручками, пьет чай из моей кружки. Его мимикрия – попытка быть мной, т.е. в том числе попытка соответствовать тем ожиданиям, которые я накладываю не на него, но на себя. Попытка не подчиниться моей воле – стать ею.
Значит, единственный способ уйти от ожиданий, требований, от обязывающих его к чему-то надежд с моей стороны – вовсе покинуть дом: с глаз долой, из сердца – вон. И наоборот – если я буду рядом с ним, то должен быть полностью, со своим складом характера и представлениями о мире, о должном и не-должном, не обманывая ни себя, ни его ложным всеприятием. Должен быть рядом, подобно отцу из притчи о блудном сыне, который всегда ждал возвращения своего ребенка, но не был готов вместе с ним разделить его падение.
Потому что отец, который ничего не ждет, отец, умерщвляющий свою волю в отношении своего ребенка, позволяющий ему сбежать от предложенной жизнью чаши – это безразличный отец.
