«Ты превращаешься в ночное хищное животное»

На просьбу «Стола» рассказать о том, как меняется психика людей на войне, откликнулся Александр – бывший начальник службы безопасности одного из промышленных предприятий, который участвовал в СВО простым бойцом в добровольческом батальон

Фото: Алексей Майшев/РИА Новости

Фото: Алексей Майшев/РИА Новости

На просьбу «Стола» рассказать о том, как меняется психика людей на войне, после психиатра и священника откликнулся Александр – бывший начальник службы безопасности одного из промышленных предприятий, который участвовал в СВО простым бойцом в добровольческом батальоне.

– Как меняется психика человека на войне, когда он ходит рядом со смертью: сам убивает и его убивают? 

– Вы про посттравматический синдром? Людей, которых он бы непосредственно коснулся, я видел там очень мало. Если у кого-то он и наблюдается, то это, скорее всего, человек, у которого было не в порядке с головой и психикой до того, как он попал на СВО, а здесь это просто проявилось или усугубилось. Но человек молчит о прошлых проблемах, так как удобно потом сказать, что был нормальный и покалечили. 

Ещё бывают, как говорят наши ростовские товарищи, понты для приезжих, такая презентация: парень примет несколько стаканов на грудь, порвёт тельняшку на лоскуты – «да я сейчас вам…». Я думаю, что эти две категории и дают самый большой процент психов потому ещё, что их виднее всего.

Бывает, конечно, что человек вообще с трудом понимает, куда он попал. Ещё ничего не было, а он уже десять раз испугался и сам себя где-то внутри убил и похоронил. Один вид его напрягает всех.

– Вы видели бойцов, у которых началось психическое расстройство, какой-то срыв, потеря себя?

– Я не врач, мне трудно об этом говорить с достоверностью. Я видел как раз других людей – которых туда как магнитом тянет. Я же в добровольческом батальоне был, у нас там считай половина с 2014 года. Многие в Сирии были, в Чечне, кто-то в Африке – такие всё воспринимают намного легче. 

А вот у мобилизованных я другое видел. Там зачастую люди начинают пить как не в себя, ещё на ППД (пункте постоянной дислокации) – до того, как прибудут туда, где идут боевые действия. По идее у них должны быть офицеры, командиры, кто бы за ними следил. А там парни, которых вытащили из офиса, и их командир может быть точно такой же – он 10 лет назад учился на военной кафедре в институте. Какой он ещё офицер? И когда им попадают боевые стволы в руки, то «под этим делом» появляются и самострелы.

 

 

– Что там алкоголь льётся рекой?

– Алкоголь появляется, только если не следит руководство. Нам изначально твёрдо вбивали, что на БЗ (БЗ – аббревиатура, означающая «боевое задание». – «Стол») пьют только идиоты. У нас если кто с этим делом попадался, сразу увольняли. Командир взвода нам сказал: «Парни, можно взять по фляжке коньяку с собой, но выпьете только тогда, когда я разрешу». То есть это возможно чисто в медицинских целях. 

– А как же пресловутые «фронтовые» или «100 грамм для храбрости»?

Я такого не видел. Конечно, и без этого есть срывы и странности у людей. Был у нас парень… Может, у него всё началось во время отступления под Изюмом в марте, когда они попали в «Шервудский лес» – так обозвали место, где на деревьях висели телекамеры и стояли ловушки – управляемые минные поля. Там много погибло, а он был в добровольческом батальоне, где сражались ветераны, и вышел. Он немножко заикается и странно себя ведёт. Вот, допустим, ставят нас втроём на нерабочую заправку с РПГ (РПГ-7 – ручной противотанковый гранатомёт. – «Стол»). Первый номер, второй номер и ещё прикрывающий. Смотрю: у меня на прикладе на автомате ремень не так перекинут, а нас там трое всего. Напарник мой, с которым мы сюда приехали, никогда не полезет к чужому стволу. Я говорю: «Ты зачем это сделал?». Он говорит: «Это не я». Арифметика очень простая: нас трое, первого я знаю, как себя. А по этому видно: он сидит, разговаривает с тобой, стволом вертит. Может, сам не помнит, что трогал. Разговаривает он постоянно, с ним «на фишке» хорошо стоять – не заснёшь.

– «На фишке»?

– В боевом охранении. Днём можно и по одному в зависимости от обстоятельств, а ночью – всегда парами. Он не затыкается вообще, будет всё время трындеть, трындеть, трындеть. Не будешь ему отвечать – он сам с собой будет дальше разговаривать. Вот такой он странный. Один раз он хлопнул из автомата, пуля в стену ушла в полуметре от меня. Это может быть в принципе у любого, даже у опытного человека хотя бы раз. Но у него куча таких моментов. 

Как-то он в трезвом состоянии передёргивал затвор с автоматом, наставленным на человека. Его парень менять приходит, он говорит: «Пароль». Тот: «Ты что, меня не видишь!» Понятно, пароль спрашивают, когда идёт человек вдоль позиции ночью и ты не знаешь, кто он. А этот из нашего батальона днём подошёл. Он начал ещё и обострять: «Ты регламент не знаешь!».

У меня такое впечатление, что у него с башкой было не в порядке ещё до контракта и до Изюма, но у меня данных нет. Я и на гражданке видел, как шизофрения волнами идёт. Посторонним это может быть не заметно. Острая военная ситуация здесь как катализатор.

Фото: Станислав Красильников/РИА Новости
Фото: Станислав Красильников/РИА Новости

У некоторых другая крайность. Был у нас парень из роты охраны – Жила, он, наверное, думал, что весь контракт так и пропетляет в тылу под Симферополем, будет ходить в наряд по парку. А мы там на ротации как раз были. Вдруг собирают нас и говорят: надо ехать «за ноль», в серую зону. Мы с Сеней подняли руки, наш командир отделения поднял, ещё несколько человек с роты охраны руки тоже подняли, и Жила в их числе – он даже в армии не служил, оказывается.

Приехали, идём с ним «на фишку» ночью, и он вешает свой ствол на сучок, закуривает сигарету и пошёл до ветру. Хорошо, это вторая линия, тут тихо, но это пока тихо – там и сбросы могут быть, из ДРГ могут жахнуть, свои с соседней позиции могут не признать и пальнуть. Мирный человек не понимает опасности, приходится потихоньку объяснять.

– Психиатры говорят, что часто к срыву приводит не острая внешняя ситуация, а просто тревога, когда человек не выдерживает переживаний.

– Это, я думаю, имеется в виду определённая категория людей (их немного) – паникёры. Ещё ничего не случилось, а он уже всё пережил. Это выглядит обычно по-другому. 

Был у нас один на командной должности, он вообще сидел в тылу на перевалочном пункте под Симферополем и лишь иногда выезжал на вторую линию, привозил на ротацию ребят из роты охраны: так периодически бывает, если потери во взводе. Он приезжает, остаётся ночевать в блиндаже, слышит звук прилёта от 120-миллиметрового снаряда. «Ой, 120-й, а далеко?» – «Далеко, два километра где-то». Но его уже до отъезда трясти будет. Это и называется паникёр.

Иногда какие-то прежние представления о войне наводят на человека ужас, от которого он не сразу избавляется. У нас один товарищ испугался, когда сказали, что привезли надувные лодки. У него сразу, видимо, в голове картина форсирования Днепра из «Василия Тёркина». Кто-то ему  вкрутил, что поможет, если взять РД (рюкзак десантника. – «Стол») и засунуть туда спереди дополнительную бронепластину… И он стал искать эти бронепластины. Совсем ум потерял, не понимает, что от этого можно только быстрее утонуть. 

– Война меняет человека? 

Конечно, меняет. Там мир совсем другой. Мы на островах были, на днепровском лимане – херсонское направление. Там ты не можешь не заметить, что постепенно превращаешься в ночное хищное животное. В основном же все наблюдения за движением противника происходят ночью.

Потом даже к солнечному свету приходится привыкать. Куча заброшенных коттеджей, сараев, гостиниц – невозможно надёжно окопаться. Постоянно по ночам ходят их ДРГ (диверсионно-разведывательные группы. – «Стол»), идёт сапёрная война – ставятся растяжки, снайперская война, висят дроны – всё время напряжённо слушаешь, смотришь небо и ждёшь сброса. Открытый огонь использовать нельзя вообще. Хочешь умыться – нельзя журчать, единственный вариант – это упаковка влажных салфеток, чтобы рожу протереть, руки.

– Когда я шёл на интервью, наша общая знакомая сказала, что Саша совсем не изменился. А сами вы как чувствуете? 

– О себе трудно сказать, но один общий момент заметил: с кем ни разговаривал из наших, кто вернулся, все фактически ночью не спят. 

– И вы не спите?

Да. Слишком тихо. Я где-то в 4 часа утра отключаюсь. Там ночью в зависимости от ситуации, от того, сколько народу осталось, минимум часа два будешь «на фишке» стоять. Минимум. На островах, где малые группы, ты будешь ночью находиться пару часов без движения, наблюдать, потом будешь два часа отдыхать, потом опять. Спят днём.

Фото: Павел Лисицын/РИА Новости
Фото: Павел Лисицын/РИА Новости

Для меня это привычно, я по аномальным зонам шарахаюсь с 1990 года. Слышали: Медведицкая гряда Волгоградской области, Пермская аномальная зона на Сылве? Тот опыт в какой-то мере помогает, потому что привыкаешь смотреть, слушать, находиться долгое время без движения. И сейчас на недельку поеду, а раньше вообще мог на месяц уехать. Так что меня классическим цивилизованным городским человеком назвать трудно. 

– А внутренне вы вернулись, или вы живёте тем, что там было?

Всё есть: и снится, и вспоминается – и товарищи, и встречи, и всё прочее. 

– А потери помните, переживания от гибели товарищей?

– Первые потери мы пережили, когда были на ротации. Сказали, что второй взвод на острове попал под раздачу. Потом выяснилось, что кто-то уже «двухсотый», кто-то «трёхсотый». Там на островах лоб в лоб столкнуться – редкость, хотя и это бывает. Вот наш второй разведывательно-штурмовой взвод попал в засаду. С потерями, но отошли, при эвакуации у Тапира тогда руку отрезали: турникет сняли поздно, и пошёл некроз. Ворон в коттедже заживо сгорел после прямого попадания – даже останков не нашли. 

– А каково самому стрелять по людям? Многие там по-настоящему убивают своими руками?

– По-настоящему. А как? Понарошку, что ли? Будешь видеть противника, будешь и стрелять, потому что он тоже сейчас тебя не пирогами сюда кормить пришёл. Со временем начинаешь относиться спокойнее – не то чтобы страха нет. Страшно всем. Нужно быть дураком, чтобы совсем не бояться. Страшно ведь, когда находишься в лодке, на тебе броник 16 кг плюс автомат, плюс эрдэшка, рюкзак десантника такой из пяти отсеков, там сухпай, запасной б/к  (боекомплект. – «Стол»), плюс у меня ещё подсумок с зарядами для подствольника. Если будет сброс даже рядом с лодкой, ты знаешь наверняка, что просто ничего не сможешь сделать. 

– Уйдёшь на дно?

Если и останешься на плаву, максимум у тебя есть минут пять. Броню не скинешь – её очень трудно снять, да ещё в воде. При эвакуации трёхсотых на нас бывали сбросы с коптера прямо в лодку. Такое было, блин! Правда, в это время бояться некогда. 

– А почему пошли туда добровольцем?

Мы вдвоем пошли. Окно в работе появилось, и идёт информация от знакомых, которые оттуда приезжают. 

– Смертельный же номер…

Говорят, что есть такое явление – адреналиновая наркомания. Так живёшь, что что-то вырабатывается на биохимическом уровне, и человек уже без этого не может. Это главная причина, а не деньги. Кто-то объясняет приезд сюда тем, что всю жизнь только этим и занимается, больше ничего делать не умеет.

– Вы первый раз на войне?

Да. В армии служил в 80-е наводчиком-оператором БМП. А здесь я пять месяцев был – стрелок-сапёр в разведывательно-штурмовом взводе.

 

– Хотели бы вернуться обратно на СВО?

Вернулся бы, но меня вряд ли возьмут сейчас: мне 56, а рядовой состав набирают до 55 лет. 

– А какие ощущения ваши и ваших друзей на фронте: чья возьмёт? Способность победить тоже ведь зависит от психического состояния.

– Наша возьмёт, без вариантов. Вопрос – какой ценой, но это не только от бойцов зависит. Наша – просто потому, что если мы не победим – для Украины, думаю, это будет хуже, чем для России, как ни странно это звучит. Большего не скажу. Кто видит тот видит. Там чувствуешь, что это борьба не с политическим режимом, не за территории, а именно с русскими. Это к разговору о нормальности, с нами воюют «янычары», у которых национальная и историческая память отключены. 

– Пишут и показывают, как нервное напряжение СВО рождает внутренние конфликты – межнациональные или в отношениях командиров и подчинённых.

Всё плохое там обязательно вылезает, но в основном все, кого я видел в зоне военных действий, народ достаточно спокойный и уверенный. Я служил в добровольческих батальонах, там нет того, о чём вы говорите. У нас же нет офицеров – только командиры по должностям. Если нужно стоять в наряде – стоят все, включая старшину, замкомвзвода и командира взвода. Они, правда, себе выбирают более удобное время – но это оправданно. Надо разгружать продукты или б/к – разгружать будут все.  

– Это другое устройство армии? А как военнослужащие обращаются друг к другу?

– Обычное обращение – брат. Утром на построении комбат выходит и говорит: «Доброе утро». И мы ему: «Доброе утро!» Он: «Начальники с командирами подразделений ко мне». Они вокруг встали, обсудили, расходятся по задачам. Это другой тип армии. Каких-то национальных напрягов нет – у нас там со всей страны народ: с Краснодарского края, с Красноярского, из Крыма, были осетины, кабардинцы, армяне, был снайпер эвенк, он с 2014 года воюет. 

– И украинцы?

Так если это крымец и фамилия украинская – он украинец или не украинец, как его отличишь? Многие говорят на русском или на суржике, они же сами не знают того украинского, на котором западные украинцы говорят.

– Но не может не сказываться на психике людей, что они воюют против своих?

На островах против нас в основном сидели наёмники. Местных с Черновицкой теробороны было человек пятнадцать, остальные – вся Восточная Европа: румыны, поляки, болгары, хорваты, мадьяры, немцы. Их как раз много на Херсонском направлении и на Запорожье. Есть такая известная контора – «Academi», раньше она называлась «Blackwater», они набирают на войну мужиков с Восточной Европы.

– Люди получают ранения, увечья, видят погибших, их естественный образ жизни меняется на, я бы сказал, противоестественный. Это сказывается на психике?

– Могу говорить только о том, что видел. Добровольцы знали, куда и на что идут. Значит, были готовы к испытаниям. На островах стрелкотня очень редкая. Для этого надо либо удачно устроить засаду, либо самим на засаду напороться. Обычно обстрелы, сбросы, растяжки. Растяжки кругом – наверное, ещё лет 20 туда никто не сунется, несмотря на то что многое смоет река. 

– Чужие растяжки?

– Чужие, свои. Мы их мины переставляем, сами ставим, они то же самое делают. За минами нужно и ночью смотреть. Сапёрное правило: мины охраняют тебя – ты мины. Не будешь смотреть, тебе твои же мины напихают или коридор сделают, где ты никогда не ждёшь. 

 

Фото: Станислав Красильников/РИА Новости
Фото: Станислав Красильников/РИА Новости

Есть прирождённые саперы. Крымский парень есть у нас, тоже с 2014 года на войне. Человек, который занимается только этим с тех пор. Кажется, как в детстве взрывпакеты начал делать, так остановиться и не может. Ходит весь обвешанный мультитулами, пассатижами, болторезами, рулонами изоленты, всякими приспособами. Носит лишние килограмм 10. 

– На видео с передовой все с большими ножницами ходят на груди.

С ножницами штурмовики ходят. Это вещь полезная. Допустим, если срочно нужно разрезать жгут или турникет наложен и надо срочно снять –  проще разрезать. 

Ещё карабин цепляют для эвакуации. На бронике есть такая петелька сзади, крепкая достаточно, если её в эвакуационную стропу зацепить за карабин, то 45 человек если возьмут за эту стропу, то могут выдернуть тебя из красной зоны. 

– А есть фронтовая дружба, о которой много сказано после Второй мировой войны?

Конечно, есть. Напарник – это в любом случае напарник, тот, с кем ты вместе нормально живёшь и взаимодействуешь. Есть и те, с кем трудно и даже опасно. Ну, допустим, мой бывший замкомвзвода Макар – пусть ему хорошо лежится, его уже нет с нами. Он меня с Чехом в пару ставил специально: «Присматривай за мужиком, он чудит».

– Мобилизованные, наверное, похуже себя чувствуют психологически, чем добровольцы?

–  Очень похуже. Многие себя заранее в душе убили, оттого и заливают в себя. Ещё до отправки, на слаживании, на Новый год нас сразу предупредили: если кто-то хочет «нагрузиться», идите за забор, снимите квартиру и не вылезайте оттуда. В новогоднюю ночь мы сделали хороших салатов, взяли газировки. Конечно, не пили, тем более что надо было сдавать физподготовку. Мобилизованные смотрели на нас, как на белых слонов: все трезвые, ну точно сумасшедшие. В основном их на передний край сразу не берут, так как толку не будет никакого. Нужно пройти боевое слаживание, притереться друг к другу, начать общение хотя бы на бытовом уровне, как-то одолеть страх. Без этого поедешь домой вперёд ногами. 

Пьют энергетики. Но это такая зараза, лучше не начинать. Вроде газировочка, газировочка… 

– Чтобы не спать?

В том числе чтобы не спать, чтобы бодрее быть. Я один раз мышечный спазм поймал с этой заразой. 

– Закончится СВО, вернутся оттуда десятки тысяч людей…

– Вы про всплеск криминала? Что-то, конечно, будет и было уже после Великой Отечественной и после гражданской тоже – куда деваться. Когда возвращаешься, нужно какую-то паузу взять и подумать, что ты делаешь и для чего живёшь. У меня там одна ситуация была, мы сидели в казарме и решили: давайте желания загадаем. Я загадал глупое желание: через три месяца вернуться назад к своим кошкам и собаке. Вот и вернулся. Но, может, я рано вернулся? 

 

Читайте также