Роман Сенчин – прозаик, лауреат премий «Большая книга» и «Ясная Поляна». Осенью в «Редакции Елены Шубиной» (АСТ) вышел сборник повестей и рассказов, написанных с 2011-го по 2020 год, с говорящим названием «Десятые. Проза недавнего времени». Герои Сенчина – люди толпы, казалось бы, неприметной внешности и обычной биографии. Медсестра, охранник, официантка, незадачливый сценарист – любят, ищут работу, мучаются от одиночества и тревоги… И не важно, живут они в столице, деревне или южном городке России, – судьбы персонажей Романа Сенчина реалистичны и трагичны.
– У сборника «Десятые» есть подзаголовок – «Проза недавнего времени», то есть воспоминания об этом периоде достаточно свежи. Как вы разделяете события в памяти, чтобы определить начало и конец эпохи? Это календарный метод или всё же исторические события могут сократить или растянуть эпоху?
– Мы как-то легко употребляем слово «эпоха». А ведь это огромный период времени. Вот много говорили, что после 1991 года началась новая эпоха в истории России. Но теперь мы видим, что ничего существенно не изменилось, и для будущих историков события 1991 года могут стать пусть и значительными, но не эпохальными… Да, бывают периоды вроде как безвременья, на самом же деле в эти периоды подготавливается нечто грандиозное. Посмеивались мы над понятием «стабильность», и вот во что она вылилась… А подзаголовок придуман издателями, и хорошо, что такой простой и ясный. Да, это повести и рассказы недавнего времени и о недавнем времени. Впрочем, нельзя сказать, что оно закончилось, – многое в том десятилетии началось, что мы расхлёбываем теперь.
– А каким были ваши – личные – десятые?
– Разными. Вначале – в 2010–2012-м – я был захвачен политическими процессами, ходил на марши несогласных и тому подобные акции. В 2014-м и позже пытался понять, что происходит с Украиной, да и с Россией. Ведь действительность после присоединения Крыма, погибших в Одессе, войны на Донбассе – изменилась. Причём внутри России. Психология людей поменялась. В 2017-м случились большие изменения в моей личной жизни, о чём я написал повесть «Русская зима». А в конце десятилетия навалилась усталость, некоторое даже безразличие к происходящему в стране, в мире, захотелось спрятаться, не смотреть и не слушать новости. Как-то передохнуть, что ли. Об этом, по-моему, последняя вещь сборника «Десятые» – рассказ «У моря».
Роман Сенчин. Фото: из личного архива Романа Сенчина– Рассказы собраны так, что первый и последний закольцовывают повествование. В обоих герой – одинокий мужчина в приморском городке. Кажется, будто накал ужаса идёт по возрастающей – от саспенса с ноющей тоской одинокого героя в первом рассказе «Зима» до хоррора – в центральном рассказе «Косьба». Как вы отбирали тексты для книги?
– Перечитал рассказы и повести, написанные в 2011–2020 годах, и выбрал из каждого года по одной вещи, которая, по моему мнению, точнее всего отображает тот год или предшествующий, в котором есть приметы времени. Ну и сам собой выстроился пусть неявный, но всё же ощутимый сюжет книги.
– У каждого времени свой герой. Переломные девяностые и десятые разделяет поколение. Какой он – герой десятых? И чем он вам интересен?
– Со времён Лермонтова мы ищем героев нашего времени. Бывают периоды, когда такой герой действительно появляется. Базаров, например, Павка Корчагин, аксёновские коллеги. Сейчас, как мне кажется, такого героя нет. По крайней мере я его не вижу. И в девяностые, в общем-то, не было. Есть множество персонажей, разных, которых хочется запечатлеть в повестях, рассказах.
– Персонажи сборника – медсестра, официантка, охранник и так далее – люди толпы. Обычные люди обычной, казалось бы, биографии. Они любят, убивают, выживают в разных городах России. И при этом всех их объединяет тревога и одиночество. Почему?
– Да, зачастую у меня появляются мало чем выдающиеся люди. Писать о титанах, борцах не очень-то получается, да и не хочется. Исключительные личности мне зачастую неинтересны… У нескольких критиков встречал мнение, что в своих вещах я делаю основным то, что для многих других литераторов служит фоном. Одни меня за это ругали, другие – наоборот. Такое у меня, наверное, авторское зрение – разглядывать фон. У других авторов – другое зрение. И это хорошо. А тревога и одиночество… Во всех нас порой, а то и постоянно живёт тревога, да и одиночество тоже. Не могу сказать, что вот прямо все мои герои постоянно тревожны и одиноки, но – да, таких людей в моих повестях и рассказах много. Быть может, это и от меня самого: любой литератор наделяет персонажей своими чертами, пусть и часто неосознанно.
– Ваша проза точна бытовыми деталями, как в репортаже. Как вы тренируете память и что стараетесь запоминать?
– Уже около двадцати лет назад, после публикации моей повести «Вперёд и вверх на севших батарейках», написанной от первого лица, где главный герой – литератор, критик Валерия Пустовая, прочитав, что у героя весь диван завален газетами, журналами, разными рекламными буклетами и листовками, сделала вывод: Сенчин не умеет или боится отдаться вдохновению, а вместо этого копается в бумажках. Отчасти Валерия, по-моему, права. Ну, вдохновение ко мне приходит, но вот с воображением не очень хорошо. Сюжеты придумывать я не умею, поэтому беру из жизни. И зачастую пишу по горячим следам. Теперь почти всё – но уже не всё – можно найти в интернете, а раньше приходилось за деталями обращаться к прессе, тем самым бумажкам. Мне важны приметы времени, детали вплоть до цен на товары. На память полагаться нельзя – запоминается почти всегда не так, не то, что нужно, ощущения того или иного события буквально через неделю, месяц уже другие. Когда пишешь о чём-то, произошедшем год назад, два, три, уже знаешь, к чему это произошедшее приведёт, как будет оценено. А когда берёшь горячее настоящее, то выступаешь скорее хроникёром, а то и – прошу меня извинить за нескромность – летописцем.
– Именно в газетах подчас сюжетные ходы находил Достоевский…
– Не только. И Лев Толстой, и Леонид Андреев, да и наши современники тоже.
– Персонажи «Десятых» совершают убийства, делают аборты, любят, изменяют, страдают от одиночества, спасаются от тоски случайным сексом и смотрят телевизор. Насколько сегодняшний читатель готов говорить о том, что болезненно резонирует? Почему люди отгораживаются от «некрасивого» и пугающего, тем более узнавая в этом знакомое?
– Да, часто говорят: зачем читать, что мы и так знаем, в чём сами живём? Фэнтези и ему подобное, конечно, более востребовано, чем реализм. Но читатель лично у меня есть, иногда приходят письма с благодарностью, на встречах задают вопросы или высказываются о прочитанном, спорят со мной. Это меня радует. Самое страшное – пустота, молчание после выхода книги, публикации в журнале. К счастью, я этого молчания не встречал.
– Как вы относитесь к упрёкам в мрачном показе действительности?
– Я не считаю, что пишу уж слишком мрачно. Хотя – да, сюжеты большинства моих вещей невесёлые. Но где она – весёлая русская, да и мировая литература? Почти во всех произведениях описываются проблемы, драмы, трагические истории. А вроде бы весёлое, если вчитаться, оказывается очень грустным.
– В рассказе «Сугроб», который датирован 2016 годом, сказано: «Слово “война”, сопровождающее каждый проживаемый день два последних года, сейчас заслонило собой всё остальное. Больше не сопровождало, а перекрыло…». Речь идёт о трагедии 24 ноября 2015 года – в Сирии был сбит российский фронтовой бомбардировщик Су-24М. Кажется, будто это написано вчера. Сегодня, спустя годы, вы бы написали так?
– Сейчас бы наверняка не написал бы этот рассказ – другие сюжеты царапаются внутри. А тогда был важен этот. Начиная с того, что я часто видел грустного охранника на крылечке японского ресторанчика рядом с нашим домом в Москве, на проспекте Андропова. Невольно представлялась его жизнь. И так возник пусть незамысловатый, но тем не менее сюжет – одно его дежурство. Ну и я стал свидетелем того, как отреагировал персонал одного кафе на новость о сбитом самолёте, вставил этот эпизод в сюжет об охраннике. Тем более что время действия рассказа совпадало с этим событием. Что касается слова «война»… Отбирая вещи для «Десятых», я перечитал свою повесть «Чего вы хотите?» о протестной зиме 2011–2012 годов, которая была опубликована в 2013-м. И там очень часто возникает тема войны. Ещё до Крыма и Донбасса, до Сирии, до открытого противостояния с так называемым Западом. Да, ощущение надвигающегося страшного испытания было уже тогда. И скорее не у меня самого, а у тех людей, кого я слушал тогда. Может, я относился к их речам с иронией и недоверием, но зафиксировать это ощущение мне было нужно… Видите, я часто употребляю «скорее», «может», так как сложно, а то и просто невозможно вспомнить себя десятилетней давности.
– А какие сюжеты сейчас «царапаются внутри»?
– Сюжеты, порождённые 24 февраля. Не так давно в журнале «Новый мир» вышел мой рассказ «Проводы», в одном из первых номеров «Знамени» будущего года обещают поставить рассказ «Удар»… Во время пандемии коронавируса умерли мои родители с разницей в три месяца. Недавно я продал родительский домик – он и земля требуют заботы, а я живу далеко от тех краёв. Пишу сейчас большую вещь, название которой, наверное, говорит само за себя, – «Поминки».
– Перечитывая старые рассказы, вы всегда соглашаетесь со своей авторской интонацией или восприятием прошлого? Есть события, о которых вы поменяли своё мнение?
– Конечно, не всегда. Но ложной интонации почти не встречаю, а восприятие… В несогласии с восприятием нет ничего страшного, тем более неизвестно, когда оно честнее и органичнее. Всё-таки первое впечатление, по-моему, честнее. Да и в рассказах, повестях, романах я стараюсь свои мнение и позицию не демонстрировать. Это для публицистики.
– А в чём принципиальная разница между писателем и публицистом? И насколько сложно сегодня лавировать между темами, чтобы обойти публицистику, но остаться верным своему пониманию писательства?
– Принципиальную разницу определить не берусь: бывает настоящая художественная литература морализаторской, тенденциозной, публицистически прямолинейной, а бывает публицистика вполне художественной. Я, бывает, использую форму публицистики в своих повестях и рассказах, но всё же стараюсь не быть прямолинейным. Проза, по моему мнению, не должна такой быть. Случается, ставишь задачу написать нечто вроде памфлета, а получается панегирик, и наоборот. У прозы свои законы – вернее, своя правда, изменить которую и автор не в силах.
