Российское научное зарубежье – термин относительно новый, да и само явление неисследованное. А история россиян, которые стали в разное время членами зарубежных академий наук, совершенно не изучена. Учёных-эмигрантов вообще сложно систематизировать: люди науки уезжают из страны по разным причинам и с разными целями. Одно дело – беженцы, другое – приглашённые специалисты. И научные карьеры складываются очень по-разному. Слишком много факторов, влияющих на это: исторический период, политические события, специализация, страна, где оказался учёный, наконец, его личные качества.
Ещё в советское время вышло несколько сборников, так или иначе поднимающих эту тему, но осталось множество лакун.
Например, российские учёные, попавшие в Латинскую Америку: физик Глеб Ватагин, член Бразильской академии наук, или зоопсихолог Константин Гаврилов, член Аргентинской АН, и множество других. А ведь это своеобразный феномен. Из Латинской Америки российские учёные, как правило, не уезжали, прорастали корнями, создавали династии (что вообще уникальное явление). Сейчас здесь работает уже четвёртое поколение российских учёных. Надо отметить, что учёные-эмигранты, которые нашли пристанище в южноамериканских странах, не меняли русские фамилии, хранили культурные традиции и российскую научную идентичность, не рвали профессиональные связи с исторической родиной, ощущая себя частью российского научного сообщества. Если надо привести какой-то позитивный пример эмиграционных процессов драматичного ХХ века – то вот он.
Зоопсихолог Константин Гаврилов. Фото: ©Дом русского зарубежья им.А. Солженицына
Аналогичный феномен сложился в Белграде. Даже по устройству Сербская, латиноамериканские и Российская академии наук похожи: в отличие от европейских академий, которые являются сообществом признанных мэтров, наши задумывались как работающие научные институции – с лабораториями, школами, музеями и т.п.
Первый русский учёный был избран членом Сербской академии наук в 1842 году, всего же до распада Югославии 104 российских учёных стали академиками в Белграде.
При всех режимах научные связи между нашими странами так или иначе развивались (даже во времена Тито, когда отношения Югославии и СССР были очень напряжёнными). Не без потерь: после принятия в 1947 году закона об антиюгославской деятельности был выслан ботаник Павел Чернявский – его исключили из Сербской АН.
Другой югославский академик – византинист Георгий Острогорский – уже доехал до границы, но в последний момент его высылку отменили якобы по просьбе министра, который был свидетелем на его свадьбе. Тем не менее с 1946-го по 1988 год членами Сербской академии стали ещё 10 русских эмигрантов.
Византинист Георгий Острогорский. Фото: Serbian Academy of Sciences and ArtsУчёным из России в Сербии ставят памятники, их имена запечатлены на почтовых марках и мемориальных досках.
Именно в Сербии русские эмигранты после революции сразу обрели связь с местными научными сообществами и опору на них. Уже в 1920 году была открыта Сербско-русская гимназия, в 1928-м – Русский научный институт, который, к слову сказать, в 2022 году возобновил свою работу.
В остальных странах Европы российским учёным приходилось устраиваться по-разному. Наверное, наиболее показательной в этом отношении была Прага, где сложились главные модели бытования российского научного зарубежья, так или иначе характерные и для большинства европейских стран.
Первая модель – «эмигрантская», с сильной зависимостью от местных властей. Яркий пример – Русский юридический факультет. Наиболее прозорливые профессора говорили своим студентам: ребята, займитесь лучше малярным делом, потому что сидеть в Праге и изучать право дореволюционной России – очень сомнительное для новой профессиональной жизни занятие. Большинство подобных замкнутых систем закончили своё существование с началом войны.
Вторая модель – смешанная, такие институции опирались и на местные власти, и на советские представительства, на частных доноров и международные организации. И были успешны – например, Археологический институт имени Н.П. Кондакова.
Seminarium Kondakovianum и Н. П. Кондаков в центре. Фото: Проект «Открытая археология»Наконец, индивидуальные научные карьеры. Конечно, это очень разные истории. Успешность этих карьер во многом зависела не только от самого учёного и его достижений, активности и умения строить связи, но и от особенностей страны, в которой он волею судеб был вынужден строить заново свою научную жизнь.
Например, Англия была сложной страной для учёных-мигрантов, здесь не было особенно трагичных ситуаций: высылок или арестов, но и помогали беженцам неохотно. Самый яркий пример – Владимир Вернадский, который отказался эвакуироваться, потому что узнал от капитана британского корабля, который должен был его увезти из Крыма, что путешествие будет за собственный счёт и каких-либо предложений по дальнейшему профессиональному устройству ему ждать не стоит. Для учёного очень важно знать, что его работа не прервётся, понимать, частью какого научного сообщества он является. В Англии не сложилось никаких русских научных систем, учёные-эмигранты могли лишь в меру своих умений пытаться адаптироваться к местной среде: тут им не слишком мешали, но и никак не помогали.
Поэтому Вернадский остался в СССР. Но были, конечно, и истории успеха. Ольга Уварова прибыла в Великобританию на корабле американского Красного Креста как живая посылка – полуживая 10-летняя девочка с биркой «сирота номер 7». И стала первой в истории женщиной-президентом королевского колледжа ветеринарных хирургов. Её портрет сегодня висит в Королевской портретной галерее в ряду национальных героев Великобритании.
В истории русского научного зарубежья, которую ещё предстоит написать и осознать, как правило, лежит трагическая завязка, но это и история гордости и славы. И хороший повод задуматься, насколько сильнее была бы отечественная наука, если бы её лучшим представителям не приходилось периодически примерять к себе звание учёного-беженца.
